– Напишешь мне в море?
– А думаешь – это нужно? Ты же для меня чужим мнением не пожертвуешь. А знаешь – был момент, когда мне вдруг так захотелось с тобой… пообщаться, как говорят. Но раз тебе этого не нужно, то письма, прости меня…
Мне показалось, она это не только с грустью говорит, но и с каким-то облегчением.
«Маркони» с дрифтером добежали, вцепились в сетку.
– Ну, ни пуха! – Лиля нам всем помахала рукой. – К чертям! Сто футов вам под килем!
– Вот это да! – Дрифтер заревел восторженно. – Вот это женщина!
Сетка взлетела над бортом, над Лилей, и стала опускаться. Вдруг резко остановилась – нас прямо на мачту несло, ухман вовремя углядел. Я поднял голову – Лиля на нас смотрела, приставив ладонь ко лбу. Снизу ей бил в глаза прожектор.
– Что-то у вас не слава богу, – сказал «маркони». – Зря я тебя на базу провёл?
– Я ж говорил – не надо.
Он ей хотел помахать, но сетка пошла круто вниз, на трюма, и Серёга нас принял. Они сразу разбежались. А я остался. Пустая сетка раскачивалась между мачтами и здорово меня соблазняла.
– Восемьсот пятнадцатый! – крикнули с базы. – Отдавайте концы!
Нас подкидывало и с грохотом наваливало на базу. А в рубке никого не было; наверно, и Жора убежал в кепову каюту. Акт же дело суровое, нужно же и расписаться всем, и обмыть его.
А дальше – вот что произошло. Я был на палубе один, смотрел на Лилю. Не знаю, видела она меня или нет, глаза у неё сощурились от прожектора, и казалось – она глядит как-то презрительно. Потом – её тоже не стало. Ровный планширь, ни одной головы над ним.
Тогда я пошёл за роканом, чтоб зря куртку не пачкать, – концы-то, по-видимому, мне отдавать придётся, все уже спать залегли, а когда вышел, сверху мне крикнули:
– Вахтенный!
Там стоял ухман.
– Ваших людей всех смайнали?
– Всех!
– А наших – всех вывирали?
– Всех!
Я сперва сказал, а потом вспомнил про Гракова. Он же там ещё посиживал у кепа, подписывал акт, или выпивал уже по этому поводу, или чёрт его знает что делал, а в это время его ждали, и волна била траулер о базу.
– Тогда я сетку уберу! – крикнул ухман.
– Валяй!
Вот так-то лучше, я подумал. Ты тоже останешься. Что бы там ни случилось, но и тебя не минует.
Ухман мне помахал варежкой, спросил:
– А бичи ваши где?
– Попадали в ящики.
Он заржал.
– Уже? Ну, счастливо, вахтенный!
Я хотел ответить, что никакой я не вахтенный, а после решил – а пусть думает. Пусть меня потом узнает, зелёного!
– На «Скакуне»! – С плавбазы крикнули в «матюгальник». – Отдать концы!
Жоры в рубке не было. Сердце у меня стучало как бешеное, когда я пошёл в корму и скинул все шлаги. Конец выпал из клюза и поволочился по воде, и корму сразу начало отжимать течением. Я правду вам скажу, ничего страшного не могло случиться. Просто на конце уже нельзя было подтянуться, для швартовки пришлось бы по новой заходить, вот и всё.
Когда Жора появился в рубке, я уже в капе стоял, в темноте. Он сразу увидел, что корма отвалила.
– Кто конец отдал? Так и так тому туда-то и туда-то! – Потом он включил трансляцию. – Выходи отдать носовой!
Я вышел не сразу и не спеша, как будто услышал команду в кубрике. Жора на меня посветил прожектором.
– Э, кто там? Шалай? Отдай носовой!
Вахтенный с плавбазы принял у меня конец и пожелал всего лучшего. Я вернулся и стал под рубкой.
– Шалай! – крикнул Жора.
– Чисто полубак.
– Ясно. Не ходи никуда, сейчас опять придётся причаливать.
Машина заработала, и мы отходили. Потом они выскочили в рубку – Граков и кеп.
– Кто велел отходить?
– Я велел, – сказал Жора.
Он был настоящий штурман, Жора. Не мог он ответить: «Не знаю, конец сам, наверно, отдался». Он сказал:
– Я велел. Ситуация – аварийная.
– Как же теперь со мной? – спросил Граков.
Не знаю, что там ответил Жора. Они врубили динамик, и Граков сам закричал в микрофон:
– Плавбаза, восемьсот пятнадцатый говорит! Мне – вахтенного штурмана!
База уходила всё дальше, огни её расплывались.
– Вахтенный штурман слушает…
– Прошу разрешить швартовку. Остался человек с плавбазы…
– Швартовку не разрешаю.
– Это Граков говорит. Требую капитана.
Там, на базе, помолчали и ответили:
– Капитана не требуют, а просят. Даю капитана.
Другой голос врубился – по радиотрансляции:
– Капитан слушает.
– Граков говорит. Прошу разрешить швартовку. Мне необходимо пересесть к вам.
– Волна семь баллов, какая может быть швартовка? Оставайтесь на восемьсот пятнадцатом.
– Попросил бы капитана не указывать моё местопребывание. Восемьсот пятнадцатый уходит на промысел.
– Желаю восемьсот пятнадцатому хорошего улова! – сказал капитан плавбазы. Мне послышалось – он там смеётся. – Завтра снимается с промысла восемьсот шестой, вернётесь на нём в порт. Дмитрий Родионович, вы находитесь в здоровом коллективе наших славных моряков. Как-нибудь сутки с ними скоротаете.
– Но мне акт нужно передать!..
– Зачем он мне? Я вам верю на слово.
– Вас понял, – сказал Граков. – Считаю долгом сообщить об инциденте капитан-директору флота.
– Счастливо на промысле. Прекращаю приём.
Всё утихло, кеп с Граковым ушли из рубки. Я стал против окна и сказал Жоре:
– Жора, это я отдал кормовой.
Он даже высунулся по пояс, чтоб на меня поглядеть.
– Ты? Вот сукин сын! Ты соображаешь, чего делаешь?
– Всё соображаю.
– И что авария могла быть?
– Не могла, Жора.
Он подумал.
– Скажешь боцману, пусть пошлёт тебя гальюн драить.
– Два.
– Чего «два»?
– Оба гальюна. Ваш и наш.
– Иди спать. Пошли там на руль, кто по списку.
– Есть!
– Сукин ты сын!
База уже едва была видна. В самый сильный бинокль я бы не разглядел человека на борту. Да её там и не было, разве что в иллюминатор откуда-нибудь смотрела.
Погода стала усиливаться, волна брызгами обдавала всё судно. Потом повалил снежный заряд, и пока я шёл к капу, мне всё лицо искололо иглами, и глаз нельзя было открыть. Так я и шёл, как слепой, ощупью.
Всё как в романсе вышло. Мы разошлись, как в море корабли…
Глава четвёртая«Дед»
Никто из нас и подумать не мог, что в эту же ночь мы ещё будем метать. Если и пишется хороший косяк – его пропускают, дают команде выспаться после базы. Это святое дело, и всякий кеп это соблюдает, пусть там хоть вся рыба Атлантики проходит под килем. И после отхода мы все легли, только Серёга ушёл на руль. Но тут всё законно: на ходу, да в такую погоду, штурману одному трудно. Хотя я знал и таких штурманов, которые после базы матроса не вызывают – сами и штурвал крутят, и гудят, если туман или снежный заряд.
И вот, когда мы уже все заснули, скатывается рулевой по трапу, вламывается в кубрик и орёт:
– Подымайсь – метать!
Ни одна занавеска не шелохнулась. Тогда он полез по всем койкам – задирать одеяла и дёргать за ноги.
– Ты, Серёга, в своём уме?
– Вставай, ребята, по-хорошему, всё равно спать не дадут. Сейчас старпом прибежит.
Шурка спросил:
– Может, ещё передумают?
– Ага, долго думали, чтоб передумывать. Кеп-то и сам не хотел: пускай, говорит, отдохнут моряки. Это ему плосконосый в трубку нашептал: косяк мировейший, ни разу так не писалось, а мы к тому же двое суток потеряли промысловых. И Родионыч его поддержал: действительно, говорит, с чего это разнеживаться? Полгруза только сдали и бочки порожние приняли… Подумаешь, устали!
Васька Буров сказал:
– Всё понятно, бичи. Мало что они на промысле остались, теперь им ещё выслужиться надо.
– Ну, дак чего? – спросил Серёга.
– Иди, подымемся.
В капе, слышно было, старпом ему встретился:
– Что так долго чухаются?
– Уйдём-ка лучше, старпом. Невзначай, гляди, сапогом заденут.
Поднимались мы по трапу – как на эшафот, под виселицу. Кругом выло, свистело, мы за снегом друг друга не видели, когда разошлись по местам. Кеп кричал – из белого мрака:
– Скородумов, какие поводцы готовили?
– Никаких не готовили!
– И не надо! Нулевые ставьте!..
«Нулевые» – это значит совсем без верхних поводцов. Сети прямо к кухтылям привязываются и стоят в полметре от поверхности. Вообще-то редкий случай. Но значит, и правда косяк попался хороший и шёл неглубоко.
– Поехали!
Куда сети уходили, мы тоже не видели – во мглу, в пену. И я не кричал: «Марка! Срост!», а просто рядом с дрифтером присел на корточки и чуть не в ухо ему говорил. Да он и не к маркам привязывал, а как бог на душу положит. Раз мне почудилось – он с закрытыми глазами вяжет. Так оно и было, они то и дело у него слипались, и я держал нож наготове – вдруг у него пальцы попадут под узел. Всё равно б я, наверно, не успел.
Вернулись, сбросили с себя мокрое на пол, места ж для всех не хватит на батарее, и завалились. Чёрта нас кто теперь к шести разбудит!
Нас и не будили. Мы сами проснулись. И поняли, почему не будят, – шторм.
Серая с рыжиною волна надвигалась горой, нависала, вот-вот накроет с мачтами, вот уже полубак накрыло, окатывает до самой рубки и шипит, пенится, как молодое пиво. Взбираемся потихоньку на гору и с вершины катимся в овраг и уже никогда из него не выберемся. Но выбираемся чудом каким-то.
Всё море изрыто этими оврагами, и мы из одного выползали, чтоб тут же – в другой, в десятый, и всю душу ознобом схватывало, как посмотришь на воду – такая она тяжёлая, как ртуть, так блестит ледяным блеском. Стараешься смотреть на рубку, ждёшь, когда нос задерётся и она окажется внизу, и бежишь по палубе, как с горы, а кто не успел или споткнулся, тут же его отбрасывает назад, и палуба перед ним встаёт горой.
В салоне набились – по шести на лавку, чтоб не валиться друг на дружку. В иллюминаторе – то небо, то море, то белёсое, то тёмно-сизое, как чаячье крыло. Даже фильмы крутить не хотелось, пошли обратно, досыпать.