– Это ты самую лучшую сказку сочинил, – сказал Митрохин.
Васька удивился:
– Почему же это сказка? Думаешь, люди так не живут?
– А разве не сказка? – сказал Серёга. – Это как же, без баб? Без них не обойдётся.
– А тогда всё пропало. Нет, бичи. Уж как-нибудь своей малиной, одни мужики.
– Нет, – сказал Серёга. – Всё-таки нельзя, чтоб без баб. Баба – она самая главная ловушка, никуда от неё не убежишь. И все мы это знаем. И всё равно не минуем.
– Уж так ты без них не можешь?
– Я-то? Да хоть год. Это они без нас не могут. Так что – разыщут, не волнуйся. Разобьют малину.
Васька вздохнул.
– Это точно. Поэтому-то, бичи, жизни у нас не получится. Ну, дней десять продержимся, а ради них ехать не стоит, лучше уж сразу и бабу с собой брать, и пацанок.
Мы помолчали, закурили ещё по одной.
– Кого-то несёт, – сказал Серёга.
Старпома к нам принесло. Как раз его вахта кончилась вечерняя. А может, и пораньше его прогнали кеп с Жорой – всё равно они там сейчас заправляли, в рубке. Но пришёл он – как будто большие дела с себя сложил, и теперь отдохнуть можно заслуженно – уже и безрукавку свою меховую надел, и волосы примочил, и зачесал набок. Кандей пошёл на камбуз за борщом. Старпом сидел, постукивал ложкой по столу и глядел на нас насмешливо. Отчего – непонятно.
– Ишь, расселись, курцы!
– А тебе-то что? – спросил Васька. – Мы своё дело сделали. Теперь ты нам не мешай, мы тебя не тронем.
– Да по мне хоть спите, хоть песни пойте.
Опять же – всё с каким-то презрением, как будто это мы загубили пароход, а он его только спасал.
– Ну, как там, на мостике? – спросил Митрохин. – Что слышно?
– Всё хотите знать?
– Я нет, – сказал Васька. – Я и так всё знаю. «SOS» дали, теперь подождём, чего мы из него высосем.
– Ну да, у тебя забота маленькая.
– А у тебя – побольше?
Старпом хмыкнул, принялся за борщ. Но при этом ещё такую рожу состроил – таинственную, значительную.
– Идёт к нам кто-нибудь? – спросил Серёга. – Хоть один пароходишко? Только ты не кривляйся, мы тебя как человека спрашиваем.
Старпом покраснел до самых волос. Серёга смотрел на него спокойно, даже как будто с жалостью.
– А какой бы ты хотел пароходишко?
– Опять ты кривляешься, – сказал Серёга.
– Ну, база к нам повернула. Доволен? Только ей, базе, знаешь, сколько до нас идти?
– А поближе никого нету?
– Ну, есть один. Из рижского отряда. Это уж сам думай – поближе он или подальше, если ему лагом переть[61].
– Понимаю. Лагом бы и я не пошёл при такой погоде. Да уж как не повезёт, так на всё причины есть.
– А думаешь, мы одни такие невезучие? Иностранец вон ещё бедствует, шотландец. Ему ещё похуже, под самыми Фарерами болтается.
– Помоги ему бог, – сказал Васька. – Чего ж он, дурак, промышлял, в фиорде не спрятался?
– Вот не спрятался.
– А сколько ж всё-таки ей идти, базе-то? – спросил Митрохин.
– Сколько, сколько! Семь вёрст – и всё лесом.
– Опять ты за своё, – сказал Серёга. – И что ты за пустырь, ей-богу. Человек тебя спрашивает, потому что жизнь от этого зависит. Он у тебя любую глупость может спросить, а ты ему обязан ответить, понял?
Старпом кинул ложку:
– Ну что привязались? Пожрать нельзя. Подите всё у кепа спросите.
– А тебе он не отвечает? – спросил Васька.
Старпом, уже около двери, повернулся было огрызнуться – и застыл с раскрытым ртом. Толчок был еле слышный, только зазвякали миски. И «юноша», который спал на лавке, вздрогнул и проснулся:
– А?.. Куда идти?
– Никуда, – сказал Васька. – Теперь уж всё. Оборвали трос…
Старпом бухнул дверью, побежал.
– Да он и ненадёжный был, – сказал Серёга. – Трос-то.
Наверху затопали, заорали, и мы только успели докурить, как послышалась тревога. Уже не водяная, а шлюпочная – один длинный гудок, шесть коротких.
«Юноша» спросонья кинулся к двери – как был, в тельняшке, в берете, – потом спохватился, стал напяливать белую свою куртку, полотняную.
– Очухайся, – сказал Серёга. – Так в шлюпку и сядешь? Рокан твой, вспомни, где. И телогрейка.
– А успею? Ребята, вы не спешите, я – мигом.
– Чего нам спешить, – сказал Васька Буров. – Уж посидим перед дорожкой.
Хотелось нам в последнем тепле ещё побыть, побольше его захватить с собою, так вот и повод был – покуда «юноша» одевался, а кандей мешок собирал с аварийным питанием – галеты, консервы, сухофрукты. Вздумал ещё термос взять с борщом, да мы отсоветовали, как его там похлебаешь – из ладоней, что ли.
Телогрейка у «юноши» ссохлась над плитой, теперь на груди не сходилась, а на рокане половины пуговиц не было, да хоть догадался он – посудным полотенцем опоясаться. Так, под белым кушаком с кистями, и пошёл за нами на ростры.
Уже кто-то возился около шлюпки, человек пять или шесть, стаскивали с неё брезент. Старпом в рокане бегал вокруг них и орал:
– Не эту! Другую! Кто же наветренную вываливает? Надо – подветренную!..
Из-за шлюпки фигура высунулась, по голосу – дрифтер:
– Сам-то ты смыслишь – какая щас на ветру будет? Пароход-то – рыскает.
– Ты на колдунчик посмотри!
– Сам ты колдунчик. Уйди, без тебя тошно!
– Скородумов, я на тебя управу найду!
– Вот, найди сперва. А покамест я буду командовать.
Снежный заряд перестал, луна блеснула в сизых лохмотьях, и море открылось до горизонта – чёрные валы с оловянными гребнями. Ветром их разбивало в пылищу. Пароход обрывался вниз, катился по ледяному склону, и новый вал вырастал над мачтами. Не приведи бог видеть такое море. Лучше не смотреть, а делать хоть какое-то дело, пока ещё душа жива, хоть что-то в ней теплится.
А шлюпку всё же вот эту и нужно было вываливать первой. Только подгадать бы точно, спустить её как раз, когда ветер с другого борта зайдёт. Шарахался он ужасно, бедный наш пароход. Сети его опять развернули – кормою к волне, это не то, что носом, удары куда сильнее.
Мы налегли на шлюпбалки. Дрифтер с размаху навалился плечом, хрипел:
– Повело, ребята, повело!
Шлюпбалки скрипели, не поддавались, потом сами пошли с креном. Шлюпка вывалилась и закачалась. Волна прошла гребнем под нею и лизнула в днище.
– Стой! – кричал дрифтер. – Садись трое! Фалинь[62] трави, фалинь!
– А где он, фалинь?
Трое уже перелезли в шлюпку и разбирали вёсла, а фалинь всё не могли найти. Вдруг я увидел – Димка стоит спокойненько, держит его в руках.
– Он же у тебя, салага!
– Это и есть фалинь?
– Да он у него несрощенный! – Серёга в темноте разглядел.
Я в это время держал шлюпталь, обе руки у меня были заняты.
– Сращивай! – сказал я Димке. – Учили тебя.
– А чем?
– В боцманском ящике штерт возьми. Знаешь где?
Он метнулся куда-то. Я уже пожалел, что послал его. Но тут же он вернулся с бухточкой.
– Брамшкотом вяжи.
Он скинул варежки, заложил под мышку.
– Брамшкот – это двойной шкот?
– Двойной. Только не спеши.
– Быстрей! – орал дрифтер.
Димка его не слушал. И правильно, фалинь наспех не сростишь, так всю шлюпку можно загробить. И мне понравилось, что руки у него не дрожат. И он не торопится в шлюпку.
– Хорош! – сказал я ему. – Я сам потравлю. Иди вниз.
– Зачем?
– Садиться, «зачем».
– Вот так, как есть, без шмоток? – Он поглядел кругом. – Алик, ты где?
– Садись иди, Алик уже там небось!
На рострах осталось нас четверо, по двое на каждую шлюпталь. Эту, я знал, мы не для себя спускаем. Пока сойдём, там уже будет полно. А нам вторую вываливать – для «голубятника». И хорошо, подумал я, как раз будем с «дедом». Если что случится с нашей шлюпкой, мы всё-таки вместе.
Дрифтер кричал снизу:
– Трави помалу, майнай!
Вот тут мы замешкались, одну шлюпку отчего-то заело, а когда пошла она – то не вовремя, тут бы её, наоборот, попридержать. Как раз пароход вышел из крена и начал заваливаться на другой борт. И шлюпка с размаху стукнулась. Те, кто в ней был, попадали на дно. Но как будто никого не зашибло, никто не крикнул.
– Трави веселей, – орал дрифтер. – Ничего! Не соломенная!
Вдруг я почувствовал, как ослабли лопаря. Это волна подхватила шлюпку. Теперь уже поздно в неё садиться, а нужно скорее отпихиваться – багром или веслом. А кто-то ещё лез через планширь и не мог перелезть… Шлюпку приподняло и ударило об фальшборт с треском.
Мы навалились на шлюпталь, повели обратно. Шлюпка приподнялась, мы чувствовали её тяжесть.
– Вылазь! – орал дрифтер. – Я удержу!
И правда, удержал её у планширя, пока все не вылезли, потом перескочил сам и отпихнул:
– Вир-рай!
Пока мы её поднимали, она ещё два раза треснулась. Весь борт у неё раскололся, от штевня до штевня, и сквозь трещину ливмя лило. А сверху её и не успело залить, я видел, это она набрала днищем.
Мы её поставили опять в кильблок и закрепили концами лопарей. Но с таким же успехом её можно было и выкинуть.
Пошли вниз. Старпом стал у нас на дороге:
– Куда? Почему шлюпку оставили?
Я шёл первым. Я ему сказал:
– Успокоили шлюпку. Можно кандею отдать на растопку.
– Мореходы, сволочи! А ну – назад, вторую вываливать! Эту – чинить!
Я прошёл мимо.
– Кому говорю? Назад!
Кто-то ему сказал:
– Вот и займись ремонтом. Починишь – тогда позовёшь.
Мы уже до капа добрались, а тифон всё ревел, звал на ростры.
В кубрике Шурка укладывал чемоданчик. Я сразу как-то почувствовал, что не вышло у них с машиной. И он тоже понял, что у нас не вышло со шлюпкой.
– Заварили? – спросил Серёга.
Шурка закрыл чемоданчик и закинул его на койку.
– Трещина-то что, а вот три поршня прогорело, «дед» через форсунки прощупывал. Это не заваришь.
– Сколько там, девять осталось? – сказал Серёга. – На них можно идти.