Утопия по большей части - есть предвосхищение, основанием которого является идея целесообразного развития. С одной стороны, это ведет к своеобразному логическому провиденциализму: в истории предопределен круг ее возможных превращений по пути к идеальному состоянию. Но, с другой стороны, именно в силу заложенного в Утопии элемента провиденциализма она вполне может оказаться «преждевременной истиной» (Ламартин). И потому не редкость, когда некоторые утопические идеи сегодняшнего дня становятся действительностью завтрашнего дня. Связанный с Утопией поиск будущего нередко помогает высветить истину. При этом неистинность самой утопии, о которой часто можно услышать, тоже весьма относительна: все зависит от того, насколько выявленные ею тенденции адекватны объективной ситуации и заложенным в последней интенциям к развитию. (Правда, это решает, увы, только время.)
К.Манхейм, разработавший в 20-х годах одну из самых популярных и признанных сегодня концепций утопии, вообще «наделял правом» именоваться таковой только те «фантазии», которые связаны с объективными тенденциям, т.е. могут приблизить действительность к человеческим представлениям о должном. (Этим утопия, по его мнению, отличается от идеологии, обреченной на вечное пребывание в сфере фикции.) Утопичным является, по его мнению, лишь то трансцендентное по отношению к бытию сознание, которое переходит в действие и тем «частично или полностью взрывает существующий в данный момент порядок вещей». [107]
Иными словами, «чуждость», несоответствие действительности - это лишь общая, исходная, но далеко не полная характеристика утопического сознания, и соответственно необходимое, но недостаточное условие Утопии. В этой идее лежит та глубокая мысль, что Утопия, трансцендентная исторически-конкретному, оказывает на него свое воздействие, вступает в социально-политические контакты с различными общественными слоями и группами, движениями и партиями. Вера в осуществление того идеального мира, о котором трактует Утопия, способна охватывать массы людей, направляя и стимулируя их социально-политическую активность. И в этом смысле Утопия, повторяем, может приобретать значение реальной силы, оказывать преобразующее воздействие на бытие людей.
Есть еще одна важная черта утопического сознания. Поскольку «кружево мечты» утопии сплетается из «нитей действительности», постольку связанное с ней моделирование будущего есть своеобразный эпифеномен реформаторства. Утопия - мать всех реформ, считал Свентоховс- кий. Может, это и несколько завышенная оценка роли утопического моделирования, но бесспорно, что, будоража мысль, погружая человека в состояние неудовлетворенности и поиска лучших форм социальной организации, она побуждает (а когда и вынуждает!) к отысканию способов преобразования, реконструкции действительности. Существо Утопии связано с той человеческой особенностью, что сознание постоянно склонно, «чувствует себя вынужденным» (Фойгот) строить планы. Это свойство в равной степени связано как с жаждой совершенства жизненных форм с потребностью преобразования мира в этом направлении, так и с желанием, свойственным человеческой природе, «заглянуть в будущее» и тем самым навести мосты между ним и настоящим, приблизить будущее к собственному, земному бытию, хотя бы в фантастических грезах. Поэтому даже в случае, когда утопический проект очень далек от действительности, Утопия выступает как поиск путей решения существующих социальных задач.
Вот почему во всех реформаторских движениях неизбежно присутствует утопический элемент. И не только потому, что любой проект как идеальная модель содержит элемент желаемого, осуществление которого может и не обеспечивать предлагаемая реформа, но и потому, что моделирование социальной реальности с необходимостью сопряжено с идеализацией, отрывом от действительности, иными словами, с погружением, в той или в иной степени, сознательно или бессознательно для его субъекта, в утопию. Между «практическим» и «теоретическим» разумом есть «зазор». В этом объективно заложенном, «всегдашнем», постоянном несоответствии сознательно планируемых изменений результатам реформаторской деятельности есть «своя правда»: силу инерции чаще всего и быстрее преодолевает не разум, а желание получить скорейший результат, стремление человека выдавать желаемое за действительное. Чаще всего именно утопический элемент реформ и мобилизует массы, «обвораживая» их иллюзией близости и достижимости планируемого. Приведем в этой связи следующее высказывание Фойгота: «Во всех реформаторских движениях имеется утопический элемент: кажется, что без этого элемента они не могли бы иметь успеха. Если где-нибудь соединяется большое количество людей для совместного политического действия, то сейчас же является необходимость развить пред ними знамя, которое бы указывало им какую-нибудь утопию, скрытую за их ближайшими задачами. Везде, где не играют роли исключительно практические, эгоистические мотивы, силу инерции преодолевает не то, что возможно, но то, чего невозможно достичь. Такова особенность человеческой натуры». [108] Кажется, что сказано сегодня, а не почти сто лет назад, и именно о нас, нашей российской перестроечной ситуации.
Ну, конечно, утописты - это не реформаторы, ибо интенцией утопического сознания, как мы отмечали, является стремление к коренному переделыванию мира. Поэтому утопист не приемлет никаких форм социального компромисса, и в рядах реформаторов он всегда чувствует себя чуждым элементом («белой вороной»). Он - максималист, и это приближает его скорее к революционеру, нежели к реформатору. (Это становится нередко причиной некоторых политических коллизий и «недоразумений», особенно в ситуациях выбора требований, программ, лидеров.) Но реформаторы очень часто выступают утопистами. И это тоже создает свои коллизии.
Для понимания сути утопического моделирования важно иметь в виду и ту его особенность, что оно постулирует факт не только расхождения «должного» и «действительного», но - и это, наверное, еще более важно - возможность исчезновения этого расхождения в будущем путем «приравнивания» идеала (ценности) факту эмпирической истории (достигаемому государственному устройству). Флоровский, обращая внимание на этот момент утопизма, с одной стороны, обвинял его в недозволенном «этическом эмпиризме», результатом которого становилось, по его мнению, выпадение категории «ценности» как самозначимого начала: «идеальная действительность» (или «действительность идеала») приравнивается и соподчиняется «естественной» действительности в пределах одного и того же плоского плана эмпирического бытия». [109] А это имеет существенную «издержку»: из утопических грез об «идеальном строе», в котором человек мечтает жить, вырастает вера его в самодовлеющий характер социальных форм, социальных институтов, в то, что можно назвать «институционализмом». Все внимание сосредоточивается на организационных формах в отвлечении от того, какие в этих формах будут жить люди и чем будет вдохновляться их деятельность. В этой подспудной вере человека в самоценность и преобразующую силу организационных форм жизни, с которой Флоровский связывал «верхний пласт» утопического сознания, он усматривал соблазн утопизма. [110] Не случайно, по его мнению, Вл. Соловьев в своем прозорливом предчувствии изобразил Антихриста как величайшего и дерзкого утописта. С другой стороны, утверждение возможности идеала как части эмпирической действительности, как состояния исторического мира, имеет «свою прикровенную правду» - мысль о предельной действенности добра как силы: «…этический натурализм хочет быть этикой воли, а не только регистрирующей этикой оценки. Он мечтает о воплощении совершенства, преодолевает таким образом отрешенный морализм этики формального долга». [111]
Итак, утопизм есть необходимая сторона любого социального моделирования. В утопические мечтания уводит человеческую мысль не только необузданная фантазия отдельных фанатиков, но и «какая-то роковая последовательность самой трезвой мысли, раз ею приняты некоторые основоположения, раз она покоится на определенном опыте. Утопических выводов требует какая-то изначальная аксиома». [112] Мы возьмем на себя смелость утверждать, что эта аксиома связана со свойственной человеческому мировоззрению историософским видением действительности: со стремлением увязать «концы» и «начала» исторического бытия человека, увидеть в потоке исторических событий сокрытые от глаза цель и смысл, связать этот смысл с общественным идеалом, вынести свой суд над историей построением такого идеала, поверить в поступательное (прогрессивное) движение человеческой цивилизации. Утопия как тип мышления множеством зримых и невидимых нитей связана именно с таким осмыслением человеческого бытия. Она рождается из потребности ответить на вопрос о смысле жизни и историческом назначении человека. Это делает утопическое сознание особым типом мировоззрения - мировоззрением, «цементирующим» основанием которого является интерпретация исторического процесса с позиций «вечного» вопроса о будущем человечества. Именно в силу этого «великие социальные утопии определяют весь стиль мышления, открывают новые целостные интеллектуальные перспективы, вносят в историю смысл». [113]
Историософское мировоззрение всегда одержимо потребностью задуматься о конечной цели истории и ответить на вопрос, в чем ее смысл и как она реализуется. Отвечая этой потребности, оно иногда просто предлагает человечеству некоторый общественный идеал в качестве «путеводной звезды», дабы то не заблудилось в лабиринтах истории. А иногда предлагает и способы его осуществления. Какой тип мировоззрения в таких случаях можно считать более (или менее) утопичным? Фойгот считает подлинными утопистами приверженцев второго. Мэмфорд, подразделяя утопии на утопи