Я взвыл и рванулся, надеясь обогнуть его и скрыться где-нибудь в Лондоне. Я толкнул его изо всех сил, но его тело, как оказалось, обладало удивительной плотностью и необычной текстурой. Он легко отпихнул меня назад и встал между мной и дверью, припечатав меня суровым скорбным взглядом. Став объектом такого пристального внимания, я съежился.
Я пришел сюда, чтобы сказать тебе спасибо, снова заговорил он.
Я пришел сюда потому, сказал он, что у тебя есть платформа.
Но она шаткая, добавил он. Только благодаря солидности всей конструкции и тому, что стены солидарны с тобой и настроены против кирпича, ты еще стоишь на своих ногах. Твой дом обречен.
Его взгляд стал умоляющим. Он повторил: платформа.
Я протянул ему шляпу. Он взял ее и шумно выдохнул, а мне показалось, будто из ноздрей у него повалил дым. Спасибо, сказал он, крутанул шляпу в руке, точно заправский щеголь, и нахлобучил ее себе на голову. И улыбнулся, впервые за все время.
Трещина следит за тобой, добавил он. Это лоялистский раскол. Он был направлен против тебя уже в зародыше.
Он щелкнул себя по шляпе точно так, как я показывал тебе утром, и точно так, как я и подразумевал тогда, с ее полей поднялось облачко пыли. Пыль замерла над шляпой. Она не рассеивалась в воздухе, не оседала ни на чем белесым слоем. Круглым облачком она стояла в воздухе и ждала, наблюдая за мной, а я следил за ней, и вдруг, прямо у меня на глазах, все пошло вспять, как будто закрутилась назад пленка: облако опустилось и сплющилось, утратило свою округлость и пышность, пылью впиталось в фетр.
Это обзорная площадка, сказал он. Для шпионского элемента.
Пыль поднялась и упала со шляпы сама. Он ее не трогал.
Спасибо тебе, что ты их подобрал и пригрел, сказал он, они немного растерялись, и кто знает, что могло бы?.. Но он не закончил свою мысль и сказал: однако материя не ждет. Выбирайся отсюда, пока цел.
– Что ты сделал с Историком? – спросил я. И одновременно порадовался тому, что у меня не было ни кошки, ни собаки, иначе они непременно умерли бы от пребывания в одной комнате с ним. Все, что вокруг было деревянного, трещало. Половицы что-то бормотали, а он бормотал им в ответ.
Она знает, что ты кое-кому помог, сказал он.
Он сказал это без всякой напыщенности: слова «кое-кому помог» прозвучали у него гортанно и классово-небезупречно. Он посмотрел на книги, которыми были заставлены полки вдоль стен. У меня в голове возник образ: я лежу на земле возле какой-то каменоломни, он возвышается надо мной в серых, словно кость, сумерках, а где-то рядом вода льется на камни. (Это случилось уже потом, когда я снова взял телефон и написал тебе эсэмэску. ЗАТОПЛЕННАЯ КАМЕНОЛОМНЯ, вот что я написал. Когда утром ты прочла ее, то ответила мне:???????)
Ты, наверное, думаешь, что я все их читал, сказал он, и в самом деле, мне редко приходится встречать в чужом доме книгу – если, конечно, хозяин сам любит читать, – которую я бы не знал.
– Что стряслось с комнатой?
Встреча разнонаправленных тенденций, ответил он. Выглянул в окно, на улицу, где чернота ночи крепла на фоне сияющего неона. В дымоходе кто-то царапался.
Он сказал: здесь произошел раскол.
Взгляни на эти отверстия, сказал он, их обычно показывают сверху, почему бы не показать изнутри? Думаешь, это случайность, что в мире повсюду возникают дырки?
– Чего ты хочешь? – спросил я.
Он взглянул на меня с любопытством. Поддержать тебя, сказал он. Ты правильно сделал, что ушел. Узнать, что ты знаешь. Наш курс неизменен. Он протянул руку к моему лицу, и я не отшатнулся. Время, сказал он. На тебя идет охота. Сейчас объясню.
Он уткнулся мне в лоб кончиками пальцев. Они оказались такими мягкими, что его прикосновение напоминало воспоминание о прикосновении. Вся пыль на его шляпе поднялась мелкими иголками наподобие сталагмитов, они точно тянули шеи от любопытства.
Левой рукой он крепко взял себя за кисть правой, повернул, потянул и начал сдирать с руки кожу, как тесную перчатку. Кожа подалась. Лопнула по кругу. И слезла с руки, вывернувшись наизнанку. Из моего горла вырвались сдавленные звуки. Он открыл кости пальцев. С них тоже слетела пыль. Кости были сухими. Они упали на ковер. Целой рукой и другой, превращенной в огрызок кости, из которого сыпался песок, он погладил воздух.
Кто-то его не убил, сказал он. Вот этот человек. Он ткнул себя в грудь. Его правая рука истончалась, кожа на ней обвисала. Он любил нас и пригласил к себе в дом, а мы завербовали его, и после смерти он отдал нам свое тело.
Кости его правого предплечья со стуком упали из его иссушенной кожи на пол. Мое дыхание участилось. Воздух в комнате загустел от пыли. Его тело уменьшалось. Ноги подогнулись, но он еще стоял, не падал. Я вслушивался, что там скребется в дымоходе, приближаясь к расставленной мной ловушке из битого стекла.
– Оставь меня в покое, – попытался выговорить я, – все равно ты не заставишь меня…
Ты должен, были его слова. Все к этому шло. Его лицо провалилось, обвисло на черепе, точно нарисованное на тряпке.
Говорила пыль. Как сухая гроза, пронеслась она среди моих книг, исследовала щели и приняла форму ступеней. Прошелестела мимо моих ушей, точно складываясь в слова. Снова соскочила с полей шляпы и смешалась с родственной ей материей. Мои глаза, горло, легкие – все плакало. Каждый глоток воздуха, который я толчками втягивал в себя, был полон пыли, но вот она частично всосалась обратно, наполнила губы и язык старика, загремела в его горле, сложилась в голосовой аппарат, и кожа, оставшаяся от тела, прошептала мне: не задерживай дыхание, товарищ, дыши глубже.
Сопротивляться я не мог. Они просто утопили бы меня всухую. От сухости першило в горле, закладывало нос. Я сказал себе, что у меня нет выбора, но в ситуации, подобной этой, суть выбора заключается в том, как ты ведешь себя в отсутствии выбора.
Я сделал глубокий вдох. Пыль ринулась в мое нутро.
Мое тело, наверное, решило, что я умираю. Вполне возможно, что я извивался и судорожно дергался бок о бок со старой кожей.
Я ясно вижу пыль, которая возбуждает мои синапсы, пока те не начинают подрагивать. Пыль подарила мне новое мышление. Точнее, теперь она думала за меня, стучась в мои барабанные перепонки. Отсюда дилемма. Я пытаюсь сказать тебе сейчас – за что ты, скорее всего, не будешь мне благодарна, – что пыль мой друг. А значит, и твой тоже. Она пришла ко мне не только из благодарности, но и в знак солидарности.
Небольшое отступление, или вояж в далекое прошлое. Проследим истоки политики до глубочайшей древности, когда скрежет наползающих друг на друга материков был единственным звуком борьбы, и пусть школа Анналов с ее мелкотравчатой оптикой лопнет от зависти.
Позиция инакомыслящей пыли.
Геологический протест цикличен. Сначала была Ваальбара, единство поверхности и камня до начала времен, ей наследовали Кенорленд и Пангея, и мир сменился войной; пропасти и провалы взбунтовались против гладкости, нерушимость растаскивалась в стороны за считаные миллионы лет. В Триасе на приступ пошли чешуйчатые, их войны за место под солнцем продолжались, пока Гондвана и Лавразия сходились в жестком континентальном поединке, в котором принимали участие все их составляющие – опускались и поднимались плоскогорья, обрушивались в глубину пласты глинистого сланца, субъективное, как это часто бывает в истории, враждовало с объективным, осыпи пытались засыпать обрывы. Стихийный коммунизм гранулярности, торжество корней травы задолго до корней и до травы, среди пузырящейся грязи, которое, наконец, прервалось появлением птиц и эпохой стен.
Мы, пыль этой планеты, крохи-инсургенты. Частицы угольной пыли, въевшиеся в кожу шахтеров, раньше разобрались, на чьей они стороне, чем мясо под ними. Мое тело билось в конвульсиях.
Вы – сгустки слизи, чья активность так же туманна, как составляющее их вещество. Синдикализм щебня, лежачая забастовка кварца. Ультралевые кремни; волюнтаристские хляби; рудные массы как противоборствующие классы; рокировка пород с видом на свободу – все это было уже до вас.
А потом в мистериях органики возник причудливый неофашизм плоти, и склизкое противостало твердому, зуб – камню. Пыль вспоминала натиск тел, бешеное сопротивление реакционеров из плоти и крови революционерам неживой материи.
На свете нет ничего бесспорного. Весь вопрос в том, с какой стороны смотреть. В воде идет гражданская война, я – животное, которое изменяет потоку жизни, а они изменяют пыли: не всякая грязь революционна.
Но и для революционеров, и для радикалов всех мастей всегда найдется выход – рукопашная, жестокая фракционная борьба.
Не без труда, но все же достаточно быстро я вернулся в свое тело, и меня стало ломать и тошнить.
Больше того, я закашлялся.
Да, говорили они, еще раз заполняя пустую кожу, чтобы пошевелить губами. Но вставай. Они здесь.
Я посмотрел на его руки. Выходец с того света вызывает колебания в земных массах, подумал я. Комната задергалась снова, и человек, которого носила пыль, затрясся.
В смутно-оранжевом городе не было видно ничего, зато слышались далекие голоса животных. Я подумал про надувных тварей, колышущихся за линией деревьев. Что им нужно, хотел спросить я, и тут же услышал в голове их ответ: им нужны узы, они ведь лоялисты. Я закачался вместе с моей шатающейся комнатой, и животные-дирижабли завертелись у меня в голове, поднимаясь и хватая темноту зубами, – соединение воздуха и животных, гнева и терпения пыли, раздутых собак и жирных котов.
Скорее, сказал он. За мной, сказал он. Я моргнул. Стены колеблются, добавил он мрачно. Архитектура всегда на стороне центристов.
Я сказал, и он сказал, нам пора.
В тоннель, в глубину оловянных рудников Корнуолла, подумал я. Куда угодно.
Я думал об очерненной диалектике природы. О снижении качества прогнозов. Дом продолжал свое прерванное было разрушение.
Человек в пыльной шляпе рванул на себя дверь, и я услышал шипение.