Сценарии Даниеля Кейна были страстными, энергичными, характерными и предсказуемыми. Если бы он смог предсказать то, что будет твориться вокруг них после его смерти, его родители оставили бы его комнату нетронутой и показывали бы ее фанатам. Те входили бы туда, как в святыню.
Но жизнь есть жизнь, и комнату убрали. Так что теперь его мать показывает мне фотки.
– Вот что он любил, – говорит она. – Все время монстры, одни только монстры.
Она показывает мне фото, на котором милый, похожий на ботаника мальчуган стоит у шкафа, сплошь заставленного миньками из «Подземелий и Драконов».
Холли Кейн – высокая женщина сорока с лишним лет, с седеющими светлыми волосами, заплетенными в длинную косу. Вид у нее очень усталый. Мы говорим с ней по «Скайпу», я – сидя на солнышке, она – под дождем, снова рассказывает мне все то, что повторяла другим уже раз сто, не меньше. Она разворачивает свою камеру так, чтобы показать мне вид из окна – то, на что он смотрел каждый вечер. Изображение на моем экране колеблется и дробится на пиксели. Наконец я вижу высокую кирпичную башню – смехотворная причуда в малоэтажном пригороде Бостона.
На память тут же приходит сцена из фильма, где Хранитель карабкается при лунном свете по шпилю амстердамской Аудекерк, а его движения напоминают сразу и кошку, и ящерицу. Так и видишь, как двенадцатилетний Даниель Кейн смотрит вечерами в свое окно и придумывает похожие истории.
Ну, по крайней мере, я вижу.
– Он ничем не мог бы выразить больше любви, чем этим сценарием, – говорит Холли. – Посмотрите фильм и сами убедитесь, что он любит ее.
Я киваю и повторяю ей парочку цитат из Бойера – о присвоении, ниспровержении и уважении. Ее реакция меня удивляет.
– Я никогда в это не верила, – говорит она. – Честно говоря, вся эта лабуда с иронией и прочим меня нисколько не убеждает. – Видя выражение моего лица, она улыбается. – Это все равно что рассказать расистский анекдот и сказать: «Ну, смешно же?» Мы с Даниелем много об этом спорили.
Так у них были разногласия по поводу сценария?
– Не знаю, что вам и сказать, – отвечает она. – Он всегда умел убеждать. – Она улыбается. – В одном я уверена – сам он точно не считал свой сценарий проявлением неуважения. Он был продиктован ему любовью.
Любовью-то любовью, но вот насколько она была уместна, эта любовь, и смела ли назвать свое насмешливое, заучкинское имя, остается вопросом. В том, что это была именно она, сомнений нет.
Офицер СС карабкается по лестнице.
– Что это за шум? – произносит голос.
Перед ними, хорошо различимая в скате крыши, находится деревянная дверь на чердак. Офицеры вынимают оружие.
– Что это такое?.. – шепчет главный, толчком распахивая дверь в темноту.
«Это снобизм, – пишет мне Бойер в своем имейле. – Посмотрите на Аусландера – «Надежда» вполне провокативная книга, но никто не обвиняет его в неуважении, хотя он и превращает свою героиню – возможно, самую известную женщину-жертву в истории – в сварливую, смердящую старуху. Но он ведь «серьезный писатель» – заметьте, я тут не злобствую на Аусландера, его книга действительно прекрасна, – и ему можно. А здесь?»
Здесь.
Мгновение тишины. И нарастающий рык.
Из темного чердака вырывается девочка, ее волосы спутаны, платье висит клочьями, точнее, не висит, а полощется вокруг нее, захваченное стремительностью ее движения, вихрем поднятой пыли и тьмы. Ее глаза горят. Рот широко раскрыт. Клыки сверкают.
Камера отступает в сторону и показывает нам прячущуюся мать девочки, ее лицо застыло от ужаса. Мы слышим какой-то треск, громко кричат мужчины. Брызжет кровь.
Эти два лица: свирепое, хищное у девочки и окаменевшее, забрызганное кровью у матери – стали каноничным образом фильма «Анна Франк: Вампир».
Через сутки после того голоса, который вещал о справедливости, в полицию Лос-Анджелеса позвонил совсем другой человек и продиктовал адрес где-то в Пакойме.
В подвале заброшенного дома нашли останки Даниеля Кейна. В грудь ему воткнули кол. Голову отделили от тела. Обескровленное, оно лежало в ванне, сверху из шланга на него сочилась вода – тело все время омывалось. Оно было сильно исколото – старые кухонные ножи из дешевого серебра торчали из ран. Сверху его посыпали чесноком.
За неделю три разные группировки взяли на себя ответственность за убийство. Первым подоспел «Альянс за выживание белой расы» с таким посланием: «Захотел подразнить волков, жид-кровопийца? Так почувствуй силу наших укусов. Пусть начнется война».
В тот же день неизвестная прежде «Лига Защиты Евреев-Каганистов», подражая стилю «Стражи МОССАДа», объявила, что «с развратным предателем, изнывающим от ненависти к самому себе, хихикающим над бедой нашего народа и распространяющим нацистскую грязную ложь, покончено».
Два дня спустя представитель «Аль-Каиды» выложил в «Пасти Зверя» видео, в котором сообщалось, что Даниель Кейн был наказан за свои сионистские фантазии.
Сеть вскипела самыми невероятными домыслами: Кейна убили власти, прикрываясь чужим флагом, нет, с ним расправилась коллаборация фашистов-исламистов, да нет же, это киностудия отправила его на тот свет, чтобы сделать фильму рекламу. Говорили даже, что это была такая причудливая форма самоубийства с помощниками. Последняя теория получила особенное распространение после того, как давняя-предавняя бывшая подружка Кейна опубликовала письмо, в котором двадцатидвухлетний Даниель, находясь в угнетенном состоянии, всерьез рассуждает о том, чтобы покончить с собой.
Джонни Д. и студия обещали вознаграждение в миллион долларов тому, чья информация приведет к аресту убийц Кейна. Но ни щедрое обещание, ни «беспримерные по своему размаху, непрерывно продолжающиеся поиски убийц», как квалифицировала принятые ими меры полиция Лос-Анджелеса, ни к чему не привели.
Началась работа над сиквелом. Студия получила добро на третий и четвертый фильм серии. Лиам Нисон сыграет барона фон Рихтофена, а Ева Грин – баронессу Батори.
Даниель Кейн похоронен на одном из самых больших еврейских кладбищ в Лос-Анджелесе. Мы – я и мой информатор – стоим и смотрим на его могилу.
Дальше я буду называть его/ее Диггером, хотя, как я понял, он/а работает в офисе. Сначала Диггер вообще не хотел/а приходить. Мы встретились, увы, в обычном баре, без слизи на стенах и фестонов паутины на потолке, и он/а сразу начал/а грузить меня информацией по поводу Еще-Одной-Тайны-Даниеля-Кейна.
– А ты знаешь, что могилу Кейна до сих пор регулярно уродуют? – был его/ее первый вопрос.
На похоронах Кейна плакальщиков со всех сторон теснили ультраправые сионисты, фашисты, антифашисты, джихадисты и сторонники Баптистской Церкви Вестборо («Прочь вампира-еврея», «Господь ненавидит клыки»), а первые несколько недель после похорон казалось, что его могиле никогда не будет покоя.
– Нет, теперь это все кончилось, но если ты думаешь, что знаешь почему, то не обольщайся – не знаешь.
Когда во время второй встречи я предложил Диггеру показать мне, что это значит, он/а согласился/лась. Вот как мы оказались у могилы, причем мой спутник/ца надел/а черные очки и шляпу, на случай, если вдруг нагрянут коллеги.
Сначала мы долго ждали на склоне холма, когда с могилы уйдут детишки-готы. Они не сразу, но все-таки ушли, а мы подошли ближе, и вот теперь стоим тут одни.
Студия оплатила установку камеры слежения на соседнем с могилой дереве. Я заглядываю в объектив. Говорят, когда ее повесили, нападения вандалов прекратились.
Родственники Кейна не возражают против разных жутковатых штучек, которые поклонники приносят на его могилу.
– Конечно, лучше бы они оставляли что-нибудь другое, – говорит Роджер, отец Даниеля, – но, думаю, они делают это от чистого сердца.
В тени стоячего надгробия лежат резиновые летучие мыши и пластиковые клыки. Между ними попадаются копии «Дракулы» и флакончики с кровью – надеюсь, что она бутафорская, хотя сильно подозреваю, что настоящая. Целая уйма Кровососиков с головами как пузыри и заводных фигурок Детей Ночи.
– Посмотри, – говорит Диггер. – Каждую ночь все это куда-то пропадает. Кто-то забирает все это добро.
Я царапаю в блокноте: «Кто? Куда? Зачем?»
– И их тоже? – спрашиваю я и показываю пальцем.
– Нет, они остаются. Со временем кто-нибудь из наших их приберет. Когда завянут. Их регулярно меняют, кто-нибудь всегда приносит новые.
Диггер говорит о цветах. Место последнего успокоения Даниеля украшают не только кровососы и летучие мыши. Там есть и цветы. Я вижу бутылку «бурбона», молитвенные четки, свитки Торы. Киносценарии. И, конечно же, камни.
Верх надгробия Даниеля Кейна выложен ровными рядами гальки, в несколько слоев. Их тут больше, чем на любой другой могиле вокруг, гораздо больше.
– Каждый день.
Каждый день невидимые плакальщики приходят положить на могилу Даниеля новый камень.
– Хорошо, что прекратили наконец мазать могилу краской и уродовать молотками. Только камера тут ни при чем. Видишь, вон там? – Диггер протягивает руку. – Маленький огонек, который моргает рядом с объективом? Сплошная показуха, чувак. Гарантию даю. Там, наверху, просто мертвый ящик.
По лицу Диггера я вижу, что вот мы и добрались наконец до тайны. Последней тайны Даниеля Кейна.
– За могилой сейчас следят, но не через камеру. Просто в самой этой земле есть что-то особенное, – говорит Диггер. – Здесь как в зоне. Видел такое кино? Хорошее. Короче, сюда уже раз сто приводили разных типов, чтобы они починили камеру, но ни у кого так и не вышло.
Значит, никакой пленки там нет?
– Ничего там нет.
Никто не фиксирует, как на могилу набрасываются вандалы, но и… э-э-э… жертвоприношения не фиксируются тоже. Тогда откуда здесь все это добро? Кто его приносит? И кто потом его забирает и куда?
– А я о чем? – Диггер пожимает плечами. – Не было никогда никаких записей, вообще никаких. Вещи приносят все, кому не лень. Кто их забирает? Ты на самом деле хочешь знать? А что, если я скажу тебе, что у меня есть ключи? И что я могу, ну, скажем, одолжить их тебе на время, а если ты захочешь прийти сюда сегодня ночью, тихо посидеть где-нибудь в сторонке и поглядеть, то я ничем не смогу тебе помешать? Что скажешь? Клевая вышла бы история, а?