Адель Алексеева
Три Музы Бориса Кустодиева
Три Музы Бориса Кустодиева
Часть перваяВсе впечатленья бытия
Сквозь сеть алмазную зазеленел восток
Вдоль по земле, таинственной и строгой,
Лучатся тысячи тропинок и дорог…
…В голодные военные годы далеко-далеко, на Урале, вернее, в предгорьях уральского хребта, люди жили так скудно, что сегодня это трудно вообразить: дети радовались черствым черным галушкам в супе-бурде и «картофляникам» из мороженой картошки. Вечера — холодные, без тепла и света. Зато можно взобраться на печь или на полати, зажечь коптилку — и читать, читать! Не про войну, конечно, а например Гюго, Жюль Верна, Лондона. Утром воздух ледяной — печку не топили — за ночь выстудило, и спасал лишь кипяток, заваренный какой-нибудь травой. Пили тот чай медленно, согревая руки о кружку.
На кухне, рядом с самоваром, на стене висела картинка — в нее можно было «уходить», «уноситься», забывая обо всем. Картинка эта была фантастическая: белотелая, сытая красавица сидела за столом, пила чай из блюдечка с золотой каемочкой, а на столе лежали яблоки и виноград, печенье и белые баранки, не известный тогда никому кекс (с изюмом!). А рядом краснел арбуз, про который знали, что он алый, сахарный, что на нем костюм зеленый бархатный, но никогда не пробовали… Это было какое-то сказочное видение, и детям это представлялось их далеким будущим — после войны, при коммунизме…
Красавица та была спокойная, уверенная, ни в чем не сомневающаяся (будто не было войны), на груди у нее брошка, в ушах серьги, платье нарядное, плечи белые. К ней ластилась кошка, обыкновенная черно-белая кошка с выгнутым хвостом, и тоже сытая, не мяукающая, довольная.
Если вечером смотреть на эту картинку, то ночью могут присниться мармеладовые сны — будто спускаешься по лестнице из мармелада и поедаешь сладкие «ступеньки». Конфет тогда не видели, разве только коричневые тянучки, которые делали татары, разрезая на противне, и их можно было обменять на ломтик хлеба.
Что западет в детскую душу, то непременно спустя годы даст всходы. Картинка, висевшая на стене, осталась в памяти. Хотелось узнать, кто ее рисовал, что это за женщина — возлюбленная художника, жена, Муза? Ответы находились постепенно, по мере течения жизни.
Сперва в институте. Это был Московский полиграфический институт, после войны стяжавший славу лучшего гуманитарного вуза, там преподавали всемирную историю искусств (не считая всего прочего), профессор Фабрикант показывал цветные диапозитивы, а академик Сидоров любимым своим художникам посвятил десять сонетов и напечатал десять маленьких книжечек. В институте от кого-то из них и пришлось узнать имя художника, написавшего «красавицу из сказки».
А спустя несколько лет судьба забросила меня в места, где он явился на свет и провел свое детство. Астрахань! Она предстала во всей своей красе и шири. Старинный город, в котором перекрещивались пути с востока на запад и с севера на юг. «Улицы — хоть куда. Дома большей частью трехэтажные, украшенные снизу, как водится, вывесками, преимущественно голубым с золотом», — писал Т. Г. Шевченко.
Волга! Весна, разлив — не река, а море, не море, а океан. Рыба сама прыгает в руки, рыбацкие тони, уха из пяти сортов… Черная икра, только что присоленная. Рыбацкие рассказы: «Ненавижу черную икру!» — «Почему?» — «В детстве переел, считалось, что она лечит от чахотки»… А весенние змеи? И сейчас охватывает ужас при воспоминании о том, как целый клубок змей двигался прямо на меня — было время змеиных свадеб…
А за Волгой, в степи? Там виднелись силуэты верблюдов и белело нечто белое. Снег? Нет, это соль… Впечатления от пышной природы чередовались с рассказами о Тредьяковском, Татищеве, Марине Мнишек… Значит, все это изобилие видел, впитывал в себя будущий художник! Может быть, где-то здесь, в домике с мезонином, и пила чай, ела арбуз та красавица, что спасала нас в дни войны?..
Семья Кустодиевых была из духовного звания, дядя даже служил в православной церкви Мадрида. Отец преподавал в духовной семинарии, реальном училище, в гимназии — был словесник. Жили дружно, но… беспощадная чахотка скосила отца, и матери пришлось одной поднимать детей.
Посмотрели мы и флигель, в котором обитало семейство, — за домом купца Догадина. Картинная галерея, к сожалению, была закрыта на ремонт, и не пришлось узнать, чье же лицо запечатлел Кустодиев на той картине.
И все же впечатлений было вполне достаточно, чтобы перенестись мысленно в город, взрастивший замечательного художника, в его детство, отроческие годы…
…Утро началось. Ламповщики побежали по улицам, от фонаря к фонарю передвигая свои лесенки и гася свет.
Мулла прокричал в татарской части города.
К базарам потянулись скрипучие телеги.
Под гортанные понуканья калмыков шествовали верблюды, груженные коврами, сыром, шерстью. Следом безропотно плелись ослы, время от времени посылая в знойный воздух отчаянные вопли. Через час на обоих астраханских базарах земля будет ломиться от сентябрьского изобилия — помидоров, арбузов, яблок, рыбы всех видов, живых гусей, кур, уток…
Разноголосый звон колоколов зазвучал по всей Астрахани.
Богомолки мели подолами деревянные мостовые; по выжженной, как черепок, земле гулко стучали каблуки прохожих.
Хозяйки не спеша отпирали ставни, раскрывали запертые на ночь окна. Выгибали спины проснувшиеся кошки, потягивались собаки.
Обитатели маленького флигеля, который приютился за домом купца Догадина, этим утром проснулись раньше обычного. Сразу после завтрака вся семья окружила худенького белокурого мальчика лет девяти.
Мать, Екатерина Прохоровна, провела гребешком по светлым его волосам, оправила голубую косоворотку и перекрестила:
— Ну, с Богом. Слушайся батюшку, учителям отвечай хорошо.
Она строго глянула в глаза сыну, прижала губы к его лбу и поднялась. Встала и сидевшая рядом няня и проворно сунула что-то мальчику в руку.
— Тут прянички тебе испекла, на казенных-то харчах радости мало. Как хорошую отметку дадут, глядишь, и съешь пряник-то…
А рядом стрекотали сестры:
— Боря, ты не забывай: в субботу будем домашний спектакль разыгрывать. Костюм тебе придумаем.
— А мы еще красного змея будем делать, — сказал младший брат Михаил, большой любитель мастерить.
Провожать Бориса за ворота дома вышло все семейство. Тут круглые щеки белоголового мальчика покраснели, глаза под выпуклым упрямым лбом заблестели.
— Ну чисто барашек новорожденный, — не удержалась няня.
Мальчик встретил строгий взгляд матери, коротко вздохнул и пошел от дома, направляясь в сторону духовного училища. Его взяли туда учиться после смерти отца, учителя словесности, за казенный счет.
…Здесь время измеряли звуки. Колокол, назойливо звеня, будил их в шесть часов утра. Раздавалось металлическое стуканье длинного рукомойника. Затем ровный гул голосов: читали молитву. И — уроки.
Густо звучал голос батюшки на уроке Закона Божьего.
— «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою…
И создал Господь Бог человека из праха земного и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою… И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему…
И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку…»
Поп рассказывал историю о том, как Бог дал Адаму жену его Еву и она родила ему сыновей Каина и Авеля.
Б. Кустодиев. Астрахань. В соборе у иконы Спаса. Эскиз
— Уразумели? Повтори… Ну ты, Лимов.
— «И создал Господь Бог человека из праха земного и вдунул в лицо его жизнь…»
— Не жизнь, но дыхание жизни! — Батюшка поднял палец.
Сидевший впереди Бориса сумрачный, с жесткими длинными волосами Вася по фамилии Кучерявый басовито спросил:
— Батюшка! За семь дней Бог создал мир, потом Адама, жену его Еву. Больше никого не создал. На ком же тогда женился Каин? Людей ведь иных не было.
Батюшка вскинул косматые брови. От резкого движения очки у него сползли на самый кончик носа.
— Это что же, Кучерявый, ты усомневаешься в Библии? Ну-ка поди вон из класса, нечестивец болтливый!.. И на исповеди скажешь отцу Амвросию, какие сомнения неразумные тебя посещают, какая гордыня обуяла.
…Купола Успенского собора блестят на солнце, желтая листва шелестит под ногами.
В церковный праздник — Крестовоздвижение — мальчиков духовного училища повели в главный собор Астрахани, располагавшийся в центре города, за кремлевскими стенами.
Сегодня служил молебен сам епископ. При входе в церковь расстелен богатый голубой ковер. Развеваются подолы длинных черных одеяний служителей. Сияют начищенные подсвечники. Долговязый семинарист держит огромную свечу. В дверях епископу поверх черной сутаны набрасывают белое одеяние. Потом он таинственно и долго молится в алтарной части. А выходит уже не в белом одеянии, а в голубом. Голос у него мощный и мягкий. Движения плавные, как у приезжего актера в опере «Жизнь за царя», что пел Сусанина. И вообще лицом походит на Ивана Сусанина. Так кажется Боре Кустодиеву. Переодевание, блеск парчи, сияние свечей, таинственный голос — все это как в театре.
Боря стоит рядом с Митей Лимовым, покладистым своим соседом, а с другой стороны Вася Кучерявый.
Митя то и дело шепчет: «Ой, как божественно!» Старший воспитатель не сводит с мальчиков глаз, и Вася мрачнеет с каждой минутой.
А Боря переводит взгляд с расшитой мантии на бархатную красную митру, с нее — на отраженный в золотом кресте багряный цвет.
Начались поклоны, сопровождаемые хором женских голосов. Чем ниже кланялся епископ, тем громче становились звуки, тем быстр