— Что там еще вещает «Новое время»? — спросил Кустодиев, обводя контуром линию головы.
— На третьей странице: «В последнее время в Москве, Петербурге и провинциальных городах стали появляться в большом количестве фальшивые купоны от серий Государственного казначейства… Предполагается, что шайкой выпущено поддельных купонов на 300 тысяч рублей». Так… Далее реклама в три полосы — сгусток мысли «Нового времени». Вот, пожалуйста: «Энергичный военный желает управлять домом», «Молодая симпатичная дама желает быть компаньонкой или хозяйкой у пожилых порядочных людей…» Жаль, что я не отношусь к «пожилым порядочным людям».
— Зато ты сойдешь за энергичного военного и можешь управлять домом, — добродушно заметил Кустодиев-старший, бросив быстрый взгляд на брата и опять обратившись к листу бумаги.
— Как меня выгонят из института, так я и пойду «управлять домом». Однако… вот интересное для тебя сообщение: «В 12 часов 45 минут пополудни Ее Величество государыня императрица Мария Федоровна в сопровождении свитной фрейлины графини Голенищевой-Кутузовой посетила ателье скульптора князя Трубецкого, в котором сооружается модель памятника в Бозе почившему императору Александру III… Ее Величество изволила смотреть модель памятника и выразить свое удовольствие по случаю успешного хода работ… Объяснение имели счастье давать председатель Комитета министров статс-секретарь С. Ю. Витте, академик князь Голицын и скульптор князь Трубецкой».
Кустодиев задумался. Это удивительно, как принимают иногда произведения искусства! Памятник Трубецкого Александру III — это тяжелая, приземленная фигура царя, под стать ей лошадь, грузный битюг без хвоста. И вдруг — одобрение царской семьи и Сергея Юльевича! От слепоты к искусству это или от ума? Нечто подобное было и с «Государственным Советом». Стасов увидел в нем приговор, другие — возвеличивание. Сколь многосложен и противоречив мир, сколь двойственна природа вещей!..
— Так, значит, Трубецкой в последнюю очередь «имел счастье объяснение давать»? — сердито произнес Борис Михайлович. — И доколе художники будут занимать третьи места, когда разговор заходит об искусстве?..
В комнату вошла Юлия Евстафьевна с круглой коробкой в одной руке и свернутыми холстами в другой.
— Эти холсты ты приготовил с собой в деревню?
Кустодиев что-то энергично стер на листе бумаги. Отложил резинку, сделал еще несколько линий, поставил внизу буквы «Б. К.» и приподнял рисунок так, чтобы видели брат и жена.
— Ну как? — спросил он.
— Как живой!
На рисунке вполоборота был изображен Михаил. Резкой линией очерчены голова и плечи, мягкая растушевка передавала вельветовую ткань пиджака, хорошо подстриженные волосы. Энергичная изящная линия и нежный полутон становились характерными чертами рисунков Кустодиева.
Тут только он заметил, что жена держит в руках холсты, коробку, и бросился к ней:
— Прости, пожалуйста, Юлик! Да-да, эти холсты с собой, я упакую их. И в деревню!.. Долой из этого пыльного города!
…Бричка, запряженная тройкой лошадей, пылила по мягкой костромской дороге к усадьбе «Павловское», где жил профессор геологии Поленов. Кустодиев любил эти места и зимой и летом, в праздничные дни и в тихие будни. Мог часами в базарный четверг или на ярмарке рассматривать узоры на дугах лошадиной упряжи, зарисовывать детские игрушки, расписные чашки, любоваться русскими лицами.
Как-то он писал в одном из писем: «Ярмарка была такая, что я стоял как обалделый. Ах, если бы я обладал сверхчеловеческой способностью все это запечатлеть. Затащил мужика с базара — и писал при народе. Чертовски трудно! Будто впервые. За 2–3 часа надо сделать приличный этюд… Пишу бабу покладистую — хоть неделю будет стоять! Только щеки да нос краснеют».
Ярмарки в Семеновском славились на всю губернию. В воскресный день старинное село красовалось во всем своем ярмарочном убранстве, стоя на перекрестке старых дорог: одна от Костромы на Макарьев, почтовая, «большак», другая — от Кинешмы в Галич, «торговая».
На прилавках хозяева раскладывали товар: дуги, лопаты, холсты беленые, бураки берестяные, вальки расписные, свистульки детские, половики, решета. Но больше всего, пожалуй, лаптей, и потому название села — Семеновское-Лапотное.
Церковь стоит приземистая, крепкая, в самом центре села.
— А вот пироги-крендельки! Кому с жару с пару, карего глазу!
— Лапти, есть лапти! Скороходные.
— Эх, полным-полна коробушка! Лубки цветные, несусветные, про Фому, про Катеньку, про Бориса да Прохора!..
Мальчишка зазевался на гнутую птицу-свистульку, отстал от деда. Тот зовет его:
— Где ты там завял, неслух?
Шумит, звенит говорливая ярмарка. Людской певучий говор сливается с птичьим гомоном; галки на колокольне устроили свою ярмарку. Вон паренек заиграл на гармошке, выгнул ее на колене. Хороша гармоника, переливается, звонко-тонкая, маленькая!
Невелика музыка — на мальчишниках да на посиделках играть, — а завораживает, словно матушка со своими нехитрыми новостями. Незатейливая, простая, без широты и удали, зато простодушна, весела, неприхотлива.
Кустодиев остановился под резным козырьком крыльца крайнего дома.
Отсюда все как на ладони видно. Зеленые дали, мягкое полуденное солнце, неподвижные облака, как взбитые подушки, приколоты к синему небу. Галки над церковью. А лиц не разглядеть. Зато хорошо видно людское движение на базаре, без главных и второстепенных фигур, в массе. Великолепно! Чисто русская ярмарка красок, и звучат они как гармошка: трам-ла-ла-ла-ла…
Кустодиев любуется и вспоминает праздник в испанской Севилье — там женщины в строгом черном одеянии, это гармонирует с суровым пейзажем. Вспомнил рыночную площадь азиатской разноязыкой Астрахани… И захотелось написать эту игрушечную с виду ярмарку. Тут надо уйти от желания писать лица похожими, от репинского реализма. Надо изобразить все как в народном лубке, с его наивностью, с его плоскостным изображением фигур, с простодушной радостью. Смутное предчувствие какой-то новой картины, ощущение ее необходимости отозвались в душе…
Б. Кустодиев. На ярмарке. 1910
Вдруг кто-то тронул его за рукав. Он обернулся.
— Тимофей!
— Он самый, Борис Михайлович.
— Ну, здравствуй, здравствуй, рад я тебе. Как поживаешь?
Тимоша был здешним егерем. Не раз они вместе ходили на охоту.
— Как живу-то? Так не совсем чтоб плохо, хорошо, можно сказать, живу.
— Ну а как охота нынче, Тимоша? Сходим?
— Не выйдет, барин. Потому на войну меня забирают. С япошками пойду драться.
— А ты говоришь — хорошо живешь… Тимоша пожал плечами.
— Хозяйка велела вас звать. Уважите, зайдете? Домик Тимофея стоял поблизости, и Борис Михайлович зашел к нему.
От стены до стены углом стояли две широкие лавки. На одной сидели мужики, на другой — бабы. Большой деревянный стол, выскобленный до белизны, был уставлен снедью.
Гостя встретили приветливо, но без суеты. Посадили к стенке, угостили и больше словно не замечали, только хозяйка подкладывала ему в тарелку. А Кустодиев и рад был: так наблюдать легче.
Шла неторопливая беседа о сенокосе, обновках для детей, о продавце в казенке. Про то, что Тимофею уходить на войну, никто не говорил.
Кустодиев глядел на их значительные, какие-то затаенные лица. В каждом свое раздумье, достоинство, свой мир. Невольно вспомнились наутюженные, застегнутые на все пуговицы сановники из «Государственного Совета». Там была озабоченность, облеченная в хорошо обдуманные слова, здесь — подлинная, молчаливо-тяжелая забота.
Неожиданно Тимоша, вспомнив что-то, всполошился:
— М-м-м… Ишь я какой дурак. Купил на ярмарке картинку лубочную, да и забыл…
Он вытер руки, расправил картинку. Все склонили головы и сразу оживились.
— Пы-ры-ох… — начал читать подпись к картинке Тимоша и протянул бумагу гостю: — Михалыч-то лучше читает.
На лубочной картинке были нарисованы два дерущихся мужика. Внизу стояли жирные и высокие, как забор, буквы: «Прохор да Борис поссорились, подрались, за носы взялись руками да бока щупали кулаками».
— И-и-и, глянь-ка, как он того за нос цапнул…
— А другой-то за грудки, за грудки…
— Ты, Тимофей, вот так-то япошку приструни. За бока его, за бока, да свой-то нос ему не давай.
— Да ежели б мне одежонку хорошую дали да ящичек с патронами! — лихо подмигнул Тимоша.
…Возвращаясь из Семеновского, Борис Михайлович размышлял: какую форму придать тому, что задумал написать? Какова вообще его роль в современном искусстве? Его назвали как-то неопередвижником, то есть новым передвижником. По какому пути он пойдет? Позиции старых передвижников слабели, на арене появились новые художественные объединения, и прежде всего «Мир искусства». В нем привлекало Кустодиева свежее видение мира, с передвижниками же его связывали народность, демократизм. В то же время он хотел, не становясь рабом идеи, «литературы», в живописи «рассказывать каждым мазком», чтобы картина «говорила», как старые голландцы, как Питер Брейгель. Хочется создать что-то радостное, «говорящее».
Он вернулся в усадьбу. В рассеянности поцеловал жену, сына. Прочел письмо от Михаила: «Здравствуйте, мои милые Загогулин и Загогулинка!.. После вашего отъезда жизнь пошла серее, несмотря на солнечные ясные дни… Портрет Бобринского водворили в Мариинское палаццо… Не слышно ни свободных парламентских споров, ни митингов…»
В письмо была вложена газетная вырезка из «Нового времени», в ней говорилось о том, что этюды Репина к картине «Торжественное заседание Государственного Совета» куплены за 10 тысяч рублей, из коих 5 тысяч, согласно желанию профессора И. Е. Репина, переданы в «высочайше учрежденный комитет по усилению флота».
Граф Бобринский, император, пожертвования Репина — все это была далекая петербургская жизнь. Кустодиев сейчас жил мыслями о будущей картине, картине совершенно нового характера, и чувствовал: учитель его Илья Ефимович на этот раз не узнает своего ученика!