…Кончилось лето, и на осенней выставке спустя год появился новый Кустодиев, посетители толпились возле его картины «Ярмарка». Это был совсем небольшой картон. Пространство замкнуто, как на сцене, выражения на лицах не видно, непрозрачная кроющая гуашь лежала плоско, как аппликация. Зато яркость, красочность, декоративность…
— Вы посмотрите на эти фигуры: они же без лиц. Никакого психологизма. Я не узнаю Кустодиева. После благородных портретов Матэ, Билибина — вдруг этот лубок. Пресно и примитивно!
— Обратите внимание: ученик Репина отказался от своего учителя. Я не вижу здесь ни доли влияния репинской школы.
— Господа, зачем вы придаете значение какому-то лубку, выполненному художником по заказу?
— А вдруг мы с вами присутствуем при рождении нового стиля?
— Это стиль? Между лубком и искусством вряд ли можно найти что-нибудь общее.
Человеку в пенсне, с быстрыми блестящими глазами картина Кустодиева понравилась.
«Как просто! Восхитительно просто, — говорил он. — Пестрая, веселая, простонародная ярмарка! Схвачена глазом ясным, умом живым, сердцем отзывчивым, сильной рукою. И сколько доброго, мужественного юмора». Это был критик Анатолий Васильевич Луначарский.
Позади остался бурный и памятный 1905 год.
…Петербург взбудоражен. Вот уже несколько дней идет обсуждение петиции, которую рабочие собираются нести царю.
Во дворе Академии художеств — солдаты. Студенты толпятся в коридорах, осаждают профессоров. Репин просит графа Толстого увести солдат со двора Академии. Что-то будет?
…Кустодиев в академической мастерской пишет портрет Ершова.
За окном в снежной замети еле виден Петербург. Слабый свет январского дня плохо освещает комнату, и краски богатого костюма Зигфрида на Ершове кажутся блеклыми. Это никак не вяжется с темпераментом Ивана Васильевича Ершова — талантливого певца, лучшего исполнителя партии Зигфрида в одноименной опере Р. Вагнера.
Кустодиев нервничает.
Вдруг где-то на улице раздался сухой топот лошадиных копыт. Слышится военная команда.
Ершов и Кустодиев вскочили со своих мест…
Перед зданием по белой мостовой на белой лошади гарцевал офицер. За ним десятки солдат в серых шинелях. Вот офицер дал команду, и вся эта серая масса рысью понеслась по набережной к Дворцовому мосту, куда еще утром направились колонны рабочих.
Тихие, гулкие минуты тянутся, как часы. Внезапно их ход прерывается залпом…
И вот уже у Зимнего дворца — страшная картина. Разбегающиеся люди, казаки с нагайками, убитые на снегу, стоны раненых…
Белый мглистый день стал черным.
На белой затоптанной площади — красно-черные пятна крови.
Как в бреду, смотрел на все это художник.
Когда-то Борис Михайлович называл Петербург городом-чиновником, одетым в сюртук, застегнутый на все пуговицы. Оказалось, что у города есть и запасной наряд — серая шинель. Скорее, скорее туда, где незастроенная земля, вольные реки, где над лугами высокий купол голубого неба. Скорее под Кинешму!
…Уж не один месяц они с женой вели переговоры о покупке двух с половиной десятин земли возле деревни Маурино; теперь переговоры завершились. Борис Михайлович доставал материалы, следил за постройкой. Работал истово, словно стараясь найти забвение в работе. Плотничал, вытачивал пузатые затейливые столбики, наличники для дома — «Терема».
31 мая у Кустодиевых родилась девочка, ее назвали Ириной. В доме стало шумно, но ни плач маленькой Ирины, ни шалости Кирилла не мешали художнику. Наоборот, он успокаивался, занимаясь с детьми. Они разгоняли его грустные думы, отвлекали от воспоминаний о красном снеге в Петербурге.
Художник делает иллюстрации к рассказам Л. Толстого (заказ получил перед отъездом через Репина), и в рисунках появляются интерьеры с нависшими потолками, замкнутое пространство.
Каждый день он ждал вестей из Петербурга.
«С. Ю. Витте предложил императору, говорят, такую комбинацию. Он будет премьером, один будет назначаться высочайшей волей, другие же будут назначаться и выбираться по его усмотрению. Ловко! А ты знаешь, чем это пахнет?» — писал брат Михаил.
Б. Кустодиев. Иринушка. 1905
Ершов выражал свои чувства более эмоционально:
«Зачем я в действительности не Зигфрид светлый?.. Ах! Разукрасил бы я героев Вашего и Илюхиного Совета; тона бы брал все горячие, жарко бы было им, жжаррко было бы им».
Успокоение давали только работа и, конечно, милая, бесконечно нежная Юляша. Борис Михайлович с утра отправлялся за полверсты к Поленовым. От этой семьи веяло чем-то надежным, истинным. Ум и трудолюбие хозяина, профессора геологии Поленова, были под стать простоте и сердечности его жены. С какой любовью писался портрет этой семьи!
Он изобразил их сидящими на террасе. На фоне могучих елей и яркого неба. В свободной позе, с газетой в руках — профессор, напротив — его жена, немолодая некрасивая женщина с гладко зачесанными волосами и деревенским румянцем. Дочь в ярком платье и шали, тоже не отличающаяся внешней красотой. Зато от всей семьи веяло той естественностью и умеренностью, какие могут быть лишь у трудолюбивых, умных людей.
Там же, в Павловском, усадьбе Поленовых, Кустодиев писал свой портрет, который назвал «На охоте». В письме к жене, которая к этому времени уже уехала в Петербург, 22 сентября он жаловался: «Пишу свой портрет и преодолеваю трудности неимоверные. Пикета (собаку. — А. А.) привязываю целой системой веревок, чтобы он стоял в нужной мне позе… Себя приходится очень мало писать; то все дожди были, а то солнце проглядывает, что мне… не нужно. И потом, как и всегда, трудно решить, похож или нет».
Этот портрет знаменателен, он выделяется среди многих автопортретов Кустодиева. Небо свинцово-мглистое. Елки колючие, жесткие. Ружье поднято. Под ногами острая стерня. Глаза смотрят настороженно, испытующе.
Это — 1905 год.
Глубокой осенью художник вернулся в Петербург, и новости посыпались на него, как листья под сильным ветром.
Во многих крупных городах происходили волнения. Бастовали заводы Петербурга. Но главные события разворачивались в Москве. Москва готовилась к вооруженному восстанию.
У всех на устах было имя Горького. Шаляпин, Ершов давали бесплатные концерты в пользу бастующих.
Царское правительство вынуждено было издать «Манифест 17 октября». На короткое время Россия получила такие «вольности», о каких и не помышляла.
Людей, равнодушных к событиям, — не было. И то же среди художников. Одних это развело, других объединило.
Несравненный Серов, совесть русского искусства, остался верен своим идеалам. Борис Михайлович уже знал его рисунок, названный «Солдатушки, бравы ребятушки! Где же ваша слава?» В нем точно отразился день 9 января.
Евгений Лансере приветствовал 1905 год и писал Бенуа: «Уже мечту о лучшем будущем у рабочего не вырвешь… Я не верю в близость социалистической республики, но и не вижу, почему она должна быть „тоскливейшей“, почему мы должны ненавидеть царство демократии».
Товарищи Кустодиева по Академии Билибин, Добужинский, Остроумова-Лебедева сотрудничали в новом сатирическом журнале «Жупел».
Борис Михайлович, по приезде узнав о журнале, тоже решил попробовать свои силы в сатире. Возмущение расстрелом 9-го января, политикой самодержавия требовало выхода. Да и почему бы не попробовать свои силы в новом для себя жанре карикатуры? Кустодиев был человеком увлекающимся и немедленно засел за листы. Юлия Евстафьевна видела его изящную фигуру, склоненную над листами бумаги даже глубокой ночью.
Многообещающе и весело повторял он сквозь зубы:
— Иззобразим, иззобразим… Отомстим этим голубчикам в красных мундирах.
Лицемерный и изворотливый граф Витте, Сергей Юльевич, «русский Меттерних», ты славишься умением найти третий выход, когда есть только два!.. Ты хочешь, защищая интересы царя, дать и подачку народу? Ты хочешь держать одновременно два флага — царский трехцветный и алый революционный? Играть на двоих? Пожалуйста!.. С каким презрением вы смотрели когда-то из своего Государственного Совета на нас, молодых художников!
Генерал Дубасов! Не парадные эполеты на фоне бархата кресел, а способность отдавать приказы о расстреле и при этом любоваться своей военной выправкой — вот ваша сущность!
Карикатура на Витте была напечатана во втором номере журнала «Жупел». А третий номер журнала уже не вышел: запретила цензура…
Конец 1905 года принес самые печальные новости: в Москве подавлено декабрьское вооруженное восстание. Появилась целая серия рисунков, посвященных этому событию: «Тризна» — Лансере, «Умиротворение» — Добужинского, «Вступление. 1905 год» — Кустодиева: гигантский скелет бежал по городу, покрытому баррикадами, смерть косила людей.
1905 год незабываемой страницей вошел в жизнь Бориса Михайловича, острой болью навсегда отозвался в его сердце.
…В конце 1906 года художник шел на выставку, организованную «Новым обществом художников».
Кустодиев не очень любил ходить на выставки, где были его работы. Чувствовал какую-то неловкость, на выставке ему всегда не нравилось то, что дома казалось сносным. Сегодня он не мог не пойти, так как был одним из учредителей «Нового общества художников».
В голове еще свежи впечатления от посещения Путиловского завода, где он был вместе с Михаилом. Рабочие требовали сокращения рабочего времени, упразднения штрафов, выступали агитаторы. Художник сделал несколько зарисовок: сине-серая твердая масса рабочих на фоне толстых заводских труб, оратор с бородкой…
На выставке встретил Дягилева — красавца, влюбленного в искусство: он сидел на кончике стула, вытянув ноги в щеголеватых ботинках и сложив руки поверх расстегнутого пиджака песочного цвета. Породистый подбородок подпирался коричневым галстуком-бабочкой. Томный взгляд карих глаз был устремлен на висевшую в зале картину «Портрет семьи Поленовых» Б. Кустодиева.
Сам автор бродил по выставке, расс