Час назад пришла жена Добужинского, и вот обе дамы вошли, чуть смущенные и обескураженные.
— Как мы можем быть судьями? — продолжала сопротивляться Юлия Евстафьевна. — Каждый рисует, как ему нравится. Зачем подражать кому-то?
— Ничего, ничего, Юлия Евстафьевна, вы рассудите как объективные зрители, — Добужинский тоже стоял перед дамами, держа в руках готовый картон.
— Что ж, Мстислав, пожалуй, теперь нам надо сдать это в приемную комиссию, — Кустодиев кивнул в сторону женщин, — а комиссия отнесет на очередную выставку. Ну, конечно, мы с тобой выступим под псевдонимами.
— Ты шутишь, Боря! Посмеялись — и будет. Можно ли так? — Жена взглянула на него полными ужаса глазами.
— А если мы понесем сами, ведь будет скандал?.. Ты же не хочешь скандала?
Сдержанный Добужинский, зараженный азартом друга, тоже стал уговаривать женщин.
В конце концов порешили: завтра сделать рамки для картонов, окантовать. Кустодиев поставил псевдоним: Пуговкин.
Юлия Евстафьевна в глубокой шляпе с вуалью отнесла картины. Неделя прошла в напряженном ожидании.
В день вернисажа Кустодиевы с Добужинскими появились на выставке. Кругом знакомые лица: Судейкин, Сапунов, Ларионов, Сомов… Войдя в зал, они сразу увидели «Леду» с подписью: «Пуговкин». Неподалеку висел картон Добужинского.
Юлия Евстафьевна опустила голову и больше не взглянула в ту сторону, поспешила в другую комнату. Добужинский лишь веселым блеском глаз выдавал комичность ситуации.
Какой-то посетитель обратился к Кустодиеву:
— Как вы находите? Правда, неплохо? Интересно, кто это такой — Пуговкин?.. Я раньше не слышал такого художника. Но, знаете, это смелая вещь, можно сказать, гвоздь выставки.
— М-да? — ухмыльнулся в усы Кустодиев.
Заговорщики вскоре покинули выставочный зал.
…Прошло несколько дней.
И вдруг вечером в квартире на Мясной раздался звонок. Возмущенный, всклокоченный человек принес и поставил у двери «Леду» Пуговкина.
— Это безобразие! — кричал он. — А еще академик живописи! Своего брата-художника подводите! На выставке скандал!..
Юлия Евстафьевна, волнуясь, стояла за дверью. Кустодиеву пришлось немало утешать ее, после того как за шумным визитером закрылась дверь.
— Ха-ха! — смеялся Кустодиев. — Каков орел Пуговкин! А? Сколько шуму наделал! Но как они узнали? Должно быть, по тебе, Юлия… Пойми, в этом нет ничего плохого. Этой шуткой мы с Мстиславом доказали, что настоящий художник может все! И успокойся, пожалуйста… Шуткой тоже можно что-то утверждать.
Этот эпизод — своеобразное отражение художественной жизни России начала XX века, маленький юмористический эпизод. И можно было бы о нем не писать. Но он интересен, ибо показывает: Борис Михайлович был противником словесных битв и нравоучений, сторонником наглядного спора.
Все первое десятилетие XX века было заполнено жестокими битвами идей и мнений.
Россия переживала период предвосхищения будущих перемен, ощущала близящуюся грозу. Александр Блок писал: «Так или иначе — мы переживаем страшный кризис и в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа».
Новым мыслям художники искали новые способы выражения.
Серов создает не просто конкретный портрет Ермоловой, а портрет Человека, Актрисы, живущей на протяжении времени. Врубель самому чувству неудовлетворенности действительностью придает характер гигантский, вселенский, трагический.
Бенуа обвиняет Репина в консерватизме, в «неизяществе», в ненужном для живописи психологизме. Корней Чуковский упрекает Бенуа за «формальные» пристрастия: «…требовать от Репина изящества все равно что ждать от Толстого романсов».
Сюжет — не мало ли этого для живописца? Не владеет ли он бесценным языком — красками, линией, как музыкант звуками? Не пренебрегает ли он возможностями этого языка? На переломе двух веков художники, как никогда, почувствовали восторг перед тем, чего можно достичь сочетанием цветов, линий, движением. Они видели в этом раскрепощение.
Именно в эти годы появляются в живописи авангардисты, футуристы, кубисты. А порой под знаком так называемого «нового искусства» выступают просто ремесленники.
По-видимому, именно такого рода люди устраивали ту выставку, в которой «приняли участие», а вернее — весело разыграли ее устроителей Кустодиев и Добужинский.
Муза разделила его проказу.
Какая же судьба все-таки ждала «Леду» Пуговкина? 6 мая 1910 года автор написал своей любимой Юлии, что ему посоветовали все же продать ее за 25 рублей какому-нибудь глупому человеку. Но Ф. Ф. Нотгафт, его друг, коллекционер, сказал, что берет ее для себя и дает 125 рублей.
Ранней весной 1909 года Борис Михайлович, склонившись над столом, что-то рисовал, тушировал, обводил четкими линиями — его рука скучала по карандашу, работал он непрерывно. Жена, сидя у камина, куталась в большую шаль с длинными кистями (по моде Серебряного века), а в руках у нее была тетрадь с выписками из газет. Это были статьи и заметки критиков о творчестве ее мужа.
Б. Кустодиев. Юлия Прошинская, невеста. В 1903 г. стала женой Кустодиева
— Послушай, Боря, я прочитаю тебе, что пишет Сергей Маковский о «Семейном портрете Поленовых»: «Именно реализмом, грубоватым, но насыщенным силой краски и „чувством воздуха“, поражает „Семейный портрет“… Кустодиев не побоялся остаться тем, чем, вероятно, создал его Господь Бог: зорким естествоиспытателем натуры, свободной от протокольной сухости письма, умеющим по-импрессионистски обобщать задачу… Его тянуло к стилю, к красочной и линейной схематизации, к пестрому русскому лубку. Иные его „гуляния“ и „ярмарки“ на последних выставках уже целиком относятся к разряду тех полуграфических иносказанностей, которые характеризуют молодую петербургскую школу…» Как тебе это? Нравится?
— Как? — Кустодиев повернул голову вправо, влево, приглядываясь к рисунку. — Пусть пишут, каждый видит свое… Маковский находит, что меня тянет к лубку, к схеме, а я… меня ведет внутренняя сила, неведомая не только критикам, но и мне самому.
Юлия Евстафьевна перечитала отзыв Репина, который она вложила в тетрадь, — им она гордилась: «На Кустодиева я возлагаю большие надежды. Он художник даровитый, любящий искусство, вдумчивый, серьезный, внимательно изучающий природу. Отличительные черты его дарования: самостоятельность, оригинальность и глубоко прочувствованная национальность: она служит залогом крепкого и прочного его успеха».
Кустодиев улыбнулся в усы и стал насвистывать арию герцога из «Риголетто».
В соседней комнате заплакала Иринушка, и Юлия заспешила туда.
Мыслями он с нежностью обратился к портретам жены, сделанным за годы их совместной жизни… Ее лицо, поразившее его еще при первой встрече, — тонкое, поэтичное, прелестное и в то же время спокойно-серьезное. Высоко подняты пышные волосы, собраны в пучок, мягкий взгляд темных глаз, никакой позы, простая домашняя блуза, абсолютная естественность.
1903 год — «Портрет жены с собакой». Кажется, уже была в положении, у нее озабоченное лицо. Похудела. На ней пестрое черно-белое платье, цвет его перекликается с цветом шерсти сеттера, с которым он ходил на охоту. Эти платья, эти высокие воротники, узкие рукава возле кисти. Славно получилась эта серебристо-черная гамма.
Кто-то окрестил новый век «Серебряным», это — хорошо: пышные кринолины «золотого века» ушли в прошлое, так же как декольте и затянутые в корсет талии. Человек как бы устремлялся ввысь: высокие воротнички с брошью удлиняют шею. Женщины словно становятся сильными, мужественными, прически делают их выше. Они словно готовятся к испытаниям нового, двадцатого века…
Кустодиев подошел к картине «Утро». Он был так рад, что сделался отцом, с таким восторгом дышал, что картина, кажется, не могла не получиться. К тому же усвоил уроки французских импрессионистов, которые писали лужайки, воду, море, закаты. А он как одержимый бросился за «купанье сына». Юлю отодвинул, на первое место — его, Кирилла. И картиной восхищались, называли шедевром, чудом, но он знал — дело не в свете и цвете, не в постижении «импрессион» — дело в том, что именно тут были уместны эти солнечные блики на тельце ребенка, на воде…
Когда родилась Ириша, долго заставлял Юлю позировать для картины «Сирень». Длинное ниспадающее светлое платье, высокий воротник, легкая синяя канва по подолу. На дочке тоже что-то длинное и светлое — и легкие ранние сумерки. Светлое на темном! И из этого фона выплывают два светлых любимых существа.
Счастливым чувством обладателя, хозяина, любви наполнена и картина «На террасе». В каком женственном наклоне Юлия (она вполоборота к зрителю), сколько неги, изящества в ее фигуре! Темную правую часть удалось уравновесить светлой левой частью (лес и дом). Здесь близкие, дорогие люди: сестра, ее муж Кастальский — он рассказывал что-то о Чехове. Своей персоне художник отвел самое незначительное место.
Кустодиев отвернулся от портретов, взглянул в темное окно — странно: в последнее время он все реже пишет жену. Есть, правда, замысел: написать по-новому, в красной шали, со спины да еще на фоне берез. Уж не потянуло ли его к декоративности?.. После «Ярмарок» и «Праздников» — тоже их влияние.
Уже середина апреля, значит, надо вывозить в деревню. Но как же с работой?
В среду жена с утра начала тот разговор:
— Боря, в Петербурге духота, а детям необходим свежий воздух. Пора складывать вещи, сушить зимнее, пора собираться. Как ты, готов?
— Юленька, но я же говорил тебе, что получил выгодный заказ. Ты понимаешь, что я не могу отказаться?
Лицо Юлии осунулось, глаза наполнились слезами.
— Пойми, Юля! Это же необходимо! Ты возьмешь с собой Лизу, в Кинешме встретит Мазин — вы справитесь, вот увидишь, справитесь без меня! — А в голосе уже плохо скрываемое раздражение.
— Трое детей! Игорек родился слабым. Как же я поеду, Боря? — она еще пытается уговорить мужа, но…
— А кто будет делат