Там, на выставке, было невозможно не восторгаться сильным, красивым лицом Мясоедова, пусть и самодовольным, на фотографиях, представляющих его в образе Геракла. Но более всего поразила его картина: имение под Полтавой, покосившийся забор, ветер и одинокая, брошенная собака-борзая. После революции уже никто не охотился с борзыми, и они погибали. Так же как тонули в море лошади при отступлении в Крыму. Всю свою тоску вложил художник в эту собаку.
Что касается женских образов, то Мясоедов запечатлел их много, но, конечно, на первом месте «Иродиада». Но есть и романтичные, лирические образы, есть даже иконописные…
В годы Второй мировой войны Иван Мясоедов несколько полотен посвятил теме русской победы над гитлеризмом.)
Часть третьяМуза и символ
Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу…
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет —
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты.
К 1910 году Кустодиев достиг столь многого, что мог бы жить припеваючи, содержать семью и почивать на лаврах — после «Государственного Совета» шли заказы от аристократов, знатные особы жаждали быть запечатленными его кистью. Он не просто хороший копиист, он пишет психологические портреты, и несть им числа.
Он признан и как автор бытовых картин в духе передвижников, где особенно ему удаются «Праздники», «Ярмарки», «Народные гуляния». Однажды из-за его «Ярмарки» на выставке даже разгорелся спор между двумя самыми богатыми коллекционерами.
Он удивил всех и пленэрной живописью, картиной «Утро», написанной в Париже. Свежестью, широтой повеяло от такого собственного толкования импрессионизма. Он смотрит на свою жену и маленького сына глазами, полными любви, — солнечность, доброта выступают тут как духовная часть.
Но ни на чем единственном художник не останавливается, он продолжает искать новые формы, его рука не знает покоя.
А что же Муза? Где она и кто? Юлия Евстафьевна уже «исчерпана», он сделал не меньше семи ее портретов. И чувствует некое волнение, предчувствие… нового идеала любви? Кто она, таинственная Незнакомка Блока (который дарит свои книжки Юлии)? Аристократка? «Незнакомка» Крамского? Маркиза Сомова, изломанная и кокетливая?..
Время шло — и все менялось в общественной жизни, в художественной тем более.
Уже остались в прошлом дикие ссоры отца и сына Мясоедовых, так же как спор пейзажистов Куинджи и Шишкина. Шишкину дорога натура, а Куинджи — световые эмоциональные впечатления. Студенты уходили от одного мастера к другому, а «Художник» пишет ядовитые отзывы: эта выставка — «серьезный шаг русского искусства в сферу затхлой рутинной немецкой кислятины, там засевшей с давних пор, и что такому вторжению надо радоваться».
Сюжет — не мало ли этого для живописца? Не владеет ли он бесценным языком — красками, линией, как музыкант звуками? Не пренебрегает ли он возможностями этого языка? На переломе двух веков художники, как никогда, почувствовали восторг перед тем, чего можно достичь сочетанием цветов, линий, движений. Они видели в этом раскрепощение.
Время, судьба готовили для России катаклизмы — их было столько, что другой стране хватило бы на несколько столетий. Позади — война с Японией, 1905 год, впереди — мировая бойня. Но что делать человеку? И Кустодиев подсознательно ждал радости. Художники искали отраду в цвете, в красках, радостной живописи, а в любви… Да, любовь тоже подвержена влиянию времени.
Любовь в это время обретает оттенок истеричности, самоубийственности, в литературу врываются декаденты, в живопись — авангардисты, а Музы обретают характер мистический, нервный. Модной становится бледность («О, закрой свои бледные ноги!» — восклицал поэт). Другой поэт (Сологуб) передал обстановку тревоги, порожденной террором, в стихотворении «Качели»:
В тени косматой ели
Над шумною рекой
Качает черт качели
Мохнатою рукой.
Наступали странные времена, люди становились странными. Возникали ситуации, невозможные в XIX веке. Поэт Ходасевич вспоминает, как исчезала цельность характера, и вот как проявлялась любовь у знаменитого его современника: «он очаровывал женщин своим обаянием, почти волшебным, являясь им в мистическом ореоле, заранее исключающем мысль о каких-либо чувственных домогательствах с его стороны. Затем он внезапно давал волю этим домогательствам, и если женщина, пораженная неожиданностью, а иногда и оскорблениями, отвечала ему взаимностью, он приходил в бешенство. Обратно: всякий раз, как ему удавалось добиться желаемого результата, он чувствовал себя оскверненным и запятнанным и тоже приходил в бешенство».
А что же Кустодиев с его новой Музой? С таинственной Незнакомкой, которую еще не знает, но она смутной тенью является его душе?.. Судьба потихоньку заманивала, завлекала в ее мир. Быть может, в Астрахани, в саду «Аквариум», быть может, на костромских ярмарках, в Семеновском-Лапотном. Быть может, во время работы над оформлением спектаклей по Островскому… или читая пушкинского «Графа Нулина»…
Однако должен быть толчок, и таким толчком стала просьба издателя Кнебеля: «Написали бы вы, Борис Михайлович, русских купчих, а?» Внутренне он был к этому готов: там и форма определенная, цвет и краски, а какой выбор шалей! Можно сделать композицию…
В памяти вставали волжские базары, купчихи и служанки с сумкой покупок, Настя Догадина… Масленица и Рождество, наряды, яркие лица…
И начался новый период в творчестве — поклонение Женщине. Словно предчувствуя конец таких времен, Кустодиев продолжал и продолжал эту тему. Конечно, лучше писать натуру обнаженную, но кто из таких барышень согласится позировать? Рисуя обнаженную натуру, он словно питался ее здоровой плотью, молодостью, загадкой, изяществом. Ликовала душа, а сколько мягкости, изысканности, благородного, неискушающего любования, любви и нежности вкладывал в эти картины!
Однако… судьба распорядилась по-своему и весьма жестоко: Бориса Михайловича по ночам стали донимать боли — в руке, плече, голове. Консультации с лучшими докторами, мысли о лечении за границей, огорчения и слезы жены — все было. Да еще эти портреты «для денег»…
Длинные тени домов опускались на пронизанное солнцем пространство и резко ложились на землю. Еще не было пяти часов утра, а Кустодиев уже встал; он чувствовал сильное недомогание: болели плечо, правая рука. Было нерадостно.
Потирая плечо, он прислонился к косяку. За окном шумно начинали новый день птицы. Хлопотливые милые галки веселились, как на празднике. Старые вороны собрались группой и ворчливо обсуждали свои дела. На подоконник залетела красивая темно-красная бабочка — редкая гостья каменного города.
День предстоял солнечный. Это совсем не то, что требовалось для работы. Придется прикрыть занавесью окна. Надо работать!
Сегодня утром — княгиня Таганцева, днем — князь Голенищев-Кутузов. Кустодиев стал модным портретистом, особенно после того, как его избрали «за известность на художественном поприще» академиком живописи. С каким бы удовольствием оставил он все это и махнул в деревню! Хорошо еще, к обеду обещали заехать Михаил и Саша с мужем.
…Таганцева явилась с опозданием на полчаса. Немного жеманилась сначала, «каменела». С трудом удалось добиться от нее вчерашней естественности. Пришлось говорить на светские темы — о погоде, Царском Селе…
Как только художник уловил в ее позе необходимое, вчерашнее, приказал:
— Сидите так.
В напряженной тишине прошли полчаса. Рука быстро находила нужные краски, они легко ложились на холст.
Но вот княгиня повернулась, изменила позу.
— Пожалуйста, не двигайтесь, — умоляюще проговорил художник, быстро подойдя к княгине, поправил плечи и отбежал к холсту.
Через час, когда сеанс был закончен, она с облегчением проговорила:
— Наконец-то! Ах, я очень устала… И все-таки у этих красок ужасный запах… Правда, меня ждет хорошая награда за послушание, не так ли? Борис Михайлович, вы позволите мне сегодня посмотреть портрет?
— Это пока незаконченный портрет, еще идет работа.
— Ну, пожалуйста, будьте добры. Вы столько дней держите меня в неведении.
— Поймите, вы не должны смотреть вещь в работе, не все понимают этот процесс и смотрят на работу как на готовое, — как ребенку, втолковывал ей художник.
Он не любил показывать недоделанную вещь. Однако было ясно, что Таганцева сегодня так не уйдет. Кустодиев неохотно поставил стул для гостьи напротив, повернул мольберт со стоящим на нем портретом.
— Мне нравится, — сразу же легко сказала гостья. — Вы знаете, очень хорошо получилось лицо, волосы. Удивительно, как это вы ухватили «мое», самое характерное выражение лица. Борис Михайлович, вы просто прелесть. Это настоящее искусство.
Художник поклонился, в душе думая лишь об одном: скорей бы она ушла.
— Однако, Борис Михайлович, — продолжала Таганцева, — я, может быть, недостаточно понимаю в искусстве, но не кажется ли вам, что фон какой-то странный…
— Фон еще не прописан. Это уйдет, — сухо объяснил он. — Я же говорил вам, что нельзя смотреть неготовую вещь. Все это еще напишется.
Внутри росло раздражение.
— Ну хорошо, Борис Михайлович. Я ухожу. Когда мне прислать за портретом?
— Через три дня.
Художник проводил ее до передней, раскланялся.
И решил сразу, по свежим следам поработать над фоном. Широкой кистью и мастихином сделал несколько энергичных мазков, однако больное плечо опять заныло, и он стал механически вытирать кисти, опуская их в скипидар.
В голове бились мысли о следующем заказчике, который должен скоро прийти, и вообще обо всех этих «именитых», с которыми он оказался столь роковым образом почему-то связан. Когда-то он трепетал перед ними, с великим тщанием работая над «Государственным Советом». Теперь по-деловому сажает их в нужные позы, командует, как Веласкес, натурщиками.