Подумалось: центр картины должен быть монументальным, зато вокруг все в движении, половые с чайниками, кошка, прилавок у буфетчика. На стенах жостовские подносы с узорами на черном фоне, городецкие доски с их таинственной детскостью…
Потом, когда художник вернется в Петербург, он будет долго работать над картиной, которую назовет «Московский трактир». Это будет еще одна картина «нового Кустодиева», картина-символ, картина-синтез.
Его сын Кирилл Борисович напишет в воспоминаниях: «Сначала эскизы в альбоме. Решив композицию, перешел на холст; наметил жидкой охрой рисунок. Сперва написал фон, потом приступил к фигурам. При этом он рассказывал, как истово пили чай извозчики, одетые в синие кафтаны. Держались чинно, спокойно, подзывали не торопясь полового, а тот бегом „летел“ с чайником. Пили горячий чай помногу — на дворе сильный мороз, блюдечко держали на вытянутых пальцах. Пили, обжигаясь, дуя на блюдечко с чаем. Разговор вели так же чинно, не торопясь. Кто-то из них читает газету, он напился, согрелся, теперь отдыхает.
Отец говорил: „Вот и хочется мне все это передать. Веяло от них чем-то новгородским — иконой, фреской. Все на новгородский лад — красный фон, лица красные, почти одного цвета с красными стенами — так их и надо писать, как на Николае Чудотворце — бликовать. А вот самовар четырехведерный сиять должен. Главная закуска — раки. Там и водки можно выпить „с устатку…““ Он говорит, а я ему в это время позирую: надев русскую рубаху, в одном случае с чайником, в другом — заснув у стола, я изображал половых. Позировал ему еще В. А. Кастальский для старика извозчика. Портретное сходство, конечно, весьма приблизительное, так как отец старался верно передать образ „лихача“, его манеру держать газету, его руки, бороду.
Он остался очень доволен своей работой: „А ведь, по-моему, картина вышла! Цвет есть, иконность и характеристика извозчиков получились. Ай да молодец твой отец!“ — заразительно смеясь, он шутя хвалил себя, и я невольно присоединился к его веселью».
…Осень в Питере никогда не бывает светлой. Юлия Евстафьевна проводила детей в училище. Горничную отправила в магазин, взглянула в большое зеркало и осталась собой недовольна: бледна, худа, только волосы еще пышные. Захотелось перечитать старые письма. Открыла секретер и достала пачку.
Вот они, небольшие, в клетку, в линейку гладкие листочки, исписанные его четким убористым почерком. Конверты маленькие, но вместительные, в некоторых по 15–20 листочков.
1901 год. Он приехал тогда на каникулы: белокурые волосы, румянец смущения, серьезный, внимательный взгляд…
Б. Кустодиев. Лежащая натурщица. 1915
«Дорогая Юлия Евстафьевна! Простите за дерзкую мысль писать к Вам. Я не могу — третий день мысль о Вас меня преследует: ни в дороге, ни здесь я ни на минуту не отрывался от Вас… Мне все кажется, что это был сон — далекий, чудный, но за который я бы отдал все, чтобы он только повторился. Что Вы делаете, дорогая Юлия Евстафьевна?.. Боюсь потерять Вас — ведь я решительно ничем не заслужил Вашего ко мне расположения…»
Как он смущался и робел! Время тогда они отсчитывали не часами и сутками, а письмами и открытками.
«…Я верю в Вас больше, чем в себя, и письмо Ваше обрадовало меня и успокоило… пусть будет то, что должно быть, и сомнения пусть не будут иметь здесь места — они всюду все отравляют».
«…Теперь я, кажется, переживаю самое лучшее время в своей жизни — столько хорошего кругом, столько хороших надежд на будущее и столько чудных воспоминаний!»
«…Вот я сейчас смотрю на твою карточку и опять вижу твои глаза с огоньком и такую тихую, твою улыбку — у тебя удивительно хорошеет лицо, когда ты улыбаешься».
«…И чем больше я тебя вспоминаю, тем больше тебя люблю, и мне все кажется, что я недостаточно с тобой был внимательным и мало окружал тебя своей заботливостью. Прости меня, но мне так бы хотелось сделать для тебя все, что ты ни захочешь… Буду около тебя стоять и ждать приказаний от своей повелительницы».
Как неуверен он был в себе, как хотел возвысить ее и обвинить себя в пустяковых размолвках! Был он тогда истинный рыцарь, а она чувствовала себя дамой сердца, королевой. Неуверенность в себе была побеждена. Ему, молодому мужчине, художнику, так была нужна чья-то вера в него — она напитала его своей верой. И всегда он в размолвках признавал свою вину.
«Как часто я был не прав, и ты прощала меня, а я этого часто не заслуживал. Из-за пустого каприза, из-за того, чтобы не дать тебе верха в споре…»
«Я не могу быть долго один — я себя ненавижу… Вот почему мне так больно слышать каждый раз, когда ты называешь меня хорошим… Успокоила бы меня твоя улыбка от всех копаний в душе, от меня самого бы отвлекла».
Трудно ей стало, когда умер мальчик Игорь, она долго не находила точки опоры. А Боря?..
Он был внимателен, но работа стала ее соперницей. Она уговаривала не ехать на этюды — он ехал. Она просила вдвоем посидеть дома — он звал гостей. Говорил, что ему лучше работается в их окружении, что ему нужен разговор. После ее упреков он опять чувствовал себя виноватым, просил прощения.
Письма его всегда подробные, милые, «улыбчивые». Часто рисовал веселые сценки. Вот в академии: студент бежит за «натурой», у той только «пятки сверкают», она показывает ему растопыренные пальцы, а сзади академическое начальство удерживает студента за фалды. Любил себя изображать: то на коньках летит по льду, то в огромных валенках примерзает к земле, делая этюд с натуры на тридцатиградусном морозе…
Ревновала ли она мужа? Трудно сказать, скорее в последнее время, когда его стали привлекать «красавицы», «купчихи», причем не реальные женщины, например актриса Шевченко, а опять же сотворенный им самим тип женщины, его Музы.
Юлия Евстафьевна поднялась, вздохнула. В раздумье снова вложила письма в шкатулку. А потом приоткрыла полотно, закрывавшее «Красавицу», — и улыбнулась.
Улыбка не сходила с ее лица ни тогда, когда надевала шляпку перед зеркалом, ни когда ждала трамвая на людном шумном перекрестке, ни когда подходил к перрону московский поезд, в котором возвращался ее муж.
Б. Кустодиев. Купчиха с зеркалом. 1920
Тем труднее стала для нее та минута, когда, войдя в купе, увидела, с каким трудом Борис Михайлович поднимается с сиденья. Он опирался на две палки, и лицо его было искажено гримасой боли.
Новую операцию откладывать было нельзя, и Кустодиев лег в частную клинику Цейдлера.
Хирург перелистывал историю болезни:
«Борис Михайлович Кустодиев… 38 лет. В течение 7–8 лет беспокоят боли то в верхней части позвоночника, то в руке. Три года назад сделана операция в Берлине в клинике Оппенгейма. Через год должна пройти вторая операция в той же клинике, но война отрезала больного от профессора. Болезнь обострилась, стала приобретать более тяжелую форму. На днях собирался консилиум, и решено оперировать».
Профессор Стуккей должен пойти к больному и сказать, что операция назначена на понедельник.
С неясным ощущением тревоги посмотрел он в окно. По Фонтанке спешили буксиры, лодки. Пять дней назад хирург делал операцию одной еще нестарой женщине. Запущенная болезнь. Плохое сердце. Не было почти никакой надежды на благополучный исход. Такие операции называют операциями отчаяния. И все же после ее смерти его не покидает чувство вины, словно он чего-то не успел, что-то не довел до конца… К счастью, Кустодиев в отдельной палате, он ничего об этом не знает.
Надо преодолеть барьер сомнений. Хирург не имеет права на слабость. Он должен внушить уверенность больному тогда, когда ее нет даже у самого врача, веру в надежность его скальпеля. Хирург всесилен, он почти божество. Итак, смелее!
Б. Кустодиев. Аннушка. Этюды к картине «Купчиха с зеркалом». 1918
— Здравствуйте, Борис Михайлович! — доктор широко распахнул дверь палаты.
На окне стояли распустившаяся верба и ветки ольхи с красноватыми шишечками. Рядом первые цветы. Последовали обычные вопросы о самочувствии, несколько слов о новостях с фронта, о погоде. И вдруг:
— На понедельник назначим операцию… — Легкая вопросительная интонация, пауза, и тут же, словно сказанное не было самым главным, доктор спросил: — Читаете Леонида Андреева? Не люблю, знаете. Не одобряю. Когда имеешь дело с болезнями, с жизнью, не кажутся серьезными его пугающие рассказы… А что, может быть, я ошибаюсь?.. Одолжите в таком случае мне Андреева, на два дня. Попробую еще раз почитать. — Он не хотел оставлять больного перед операцией с этой книгой. — Кстати, когда придет ваша жена?
— С минуты на минуту.
— Я надеюсь, она зайдет ко мне.
Больше они друг другу не говорили ничего о том главном, что их ждало, — об операции. А возможны были два исхода: либо больной сможет в какой-то степени передвигаться, либо произойдет паралич конечностей, и тогда полная инвалидность.
Борис Михайлович читал книги, говорил совсем на другие темы, не о болезни, даже шутил.
В день операции, когда его положили на каталку, он усмехнулся: «Королевские почести!» Каталку везли две сестры в белых косынках с красными крестами, с непроницаемыми лицами.
…В ледяной тишине операционной каждый звук — от скальпеля, зажима, ножниц — холодной каплей падает на спину. Слова как шифр:
— Маска… Эфир…
В последнюю минуту Кустодиев успевает схватить взглядом лицо только что появившегося хирурга — брови над белой марлевой повязкой, ободряюще-серьезные глаза.
И вот уже маска давит на лицо. Звуки уходят дальше. Раз, два, три, четыре… Затылком чувствует он черную яму. Восемь, девять, десять… восемнадцать… двадцать четыре… Мир без времени и измерений. Ни болей, ни воспоминаний.
В течение пяти часов он находился под наркозом. В течение пяти часов его жена ходила по коридору, комкая в руке платок, не слушая уговоров. Наконец из операционной вышел врач и сказал, что обнаружена опухоль в спинном мозге. Придется решать, что сохранить больному — руки или ноги?