Бледное лицо Юлии Евстафьевны еще больше побледнело, в глазах блеснули слезы, она крикнула:
— Руки, ну конечно руки!
К вечеру мучительно отошел наркоз. И обнажилась боль. Свежие раны, как ножи, торчали в спине, боль распространялась на шею, руки, голову — на все тело. В окно слабо пробивался закат… Красное пятно солнца на белом небе, как кровь на марле.
Врачи говорили, что повреждены нервы, но, возможно, способность к движению отчасти все-таки восстановится, быть может, он даже сможет ходить. Стуккей каждое утро, садясь возле больного, нажимал на его икру или бедро, но чувствительность в ногах не появлялась.
— Время, время, Борис Михайлович. Если мы его одолеем — хотя бы два месяца, — значит, мы победили, — бодрился он. Потирая, сжимал маленькие руки и уходил, ссутулившись.
18 марта 1916 года Кустодиев диктовал жене письмо для Лужского:
«Вот уже 13-й день, как я лежу без движения, и кажется мне, что не 13 дней, а 13 годов прошло с тех пор, как я лег. Теперь немного отдышался, а мучился и страдал очень. Казалось даже, что все силы иссякли и нет никакой надежды. Знаю, что далеко еще не все кончено и пройдут не недели, а долгие месяцы, пока стану чувствовать себя хоть немного человеком, а не так, чем-то полуживым… Отошел настолько, что рискую лишиться своей удивительной, неизменной сиделки — моей жены, которую отпускаю сегодня выспаться…»
Да, его Юленька теперь неизменно находилась при нем, и тут не нужны никакие слова, да и нет таких слов.
От матери, Екатерины Прохоровны они скрывали всю сложность операции, сообщив ей лишь о благополучном исходе. В ответ пришло письмо:
«Получила я, Боря милый, письмо твое с Юленькой и открытку, а 9-го телеграмму. Операция сошла благополучно. Слава тебе, Господи! Я так рада этому, что сказать не могу. Дай Бог, чтобы операция эта была последняя и чтобы ты опять молодцом стал ходить, как и раньше. Как идет дело после операции? Чувствуешь ли ты хоть маленькое облегчение?.. Я тебе бы советовала поговеть и причаститься, это много помогает в болезни… Молюсь о тебе целителю, чтобы он послал тебе выздоровление».
Б. Кустодиев. Обнаженная со спины
Борис Михайлович писал, что «отдышался». Однако это было не так. На смену мучительным болям от ран пришло изматывающее страдание от неподвижности, а к концу месяца он не находил себе места оттого, что хотел работать и не мог. О ногах старался не думать. Но руки, руки тоже болели.
— Никакой работы, никаких физических или умственных усилий. Вы поняли меня, Борис Михайлович? — тихим, повелительным голосом запрещал хирург.
…Конечно, нечего и думать о красках, конечно, нельзя брать в руки карандаш. Но как заморозить мозг, если ты жив? Никогда не было столько времени для раздумий. Никогда он не перебирал всю свою жизнь, а теперь из неких пластов, из глубин жизни выплывали и выплывали сцены, пейзажи, композиции. Картины одна за другой вставали в его разгоряченном мозгу.
Шла середина второго месяца. Время остановилось, оно напоминало огромный серый шар из ваты, который рос и рос, отдаляя художника от звуков жизни. Немела спина, неподвижность была томительна, как бесполезное ожидание.
И случилось самое страшное — больной пал духом. Он, готовый всегда подхватить шутку, посмеяться, лежал с припухшим желтоватым лицом, безучастный ко всему. Просил жену никого к нему не пускать.
Однажды Кустодиев проснулся ночью и долго лежал, не открывая глаз, — во сне оживали новые композиции. Жизнь провинции — Масленицы и вербные гулянья, первый лед и рыбная ловля, продавцы воздушных шаров и сундучники, вальяжные красавицы, шустрые галки…
Не оставляло острое сознание того, что этот быт, эта жизнь безвозвратно уходит, а он должен, должен запечатлеть уходящее это, быстротечное.
Он закрывал глаза — и все оживало, открывал — и видел белые стены. С закрытыми глазами он творил с моцартовской легкостью! Если бы можно было остановить те прекрасные мгновения, перенести на холст то, что рисовалось воображению! Чем более немощным было его тело, тем сильнее работало воображение.и опять видел сверкающие чистотой стены, неизменных сестер, сиделку.
Однажды он схватил руку жены и страстно прошептал:
— Принеси мне акварельные краски. И альбом! Я не могу не рисовать.
— Но доктор не позволяет…
— Бог с ними, с докторами! Они не всё знают. Не всё! Они думают, что работа всегда обременительна, вредна. А для меня в ней сейчас лекарство, в ней жизнь, все мое счастье! — умоляюще шептал он. — Принеси мне хотя бы карандаши!
Юлия Евстафьевна — уже тверже — отвечала, что сделать этого не может. И, стараясь его отвлечь, заговорила о готовящейся выставке «Мира искусства». Но больной рассердился:
— Что ты говоришь со мной, как с ребенком! Я тебе говорю об альбоме, о том, что мне необходим карандаш, а ты о чем? — и отвернулся к стене в бессильном раздражении.
…Она принесла ему альбом и карандаши.
— К вечеру, когда все уйдут и этот милый хирург уже не заглянет сюда, я займусь… — тоном заговорщика прошептал Борис Михайлович и спрятал альбом под подушкой.
В тот день он был приветлив с посетителями, интересовался петербургскими новостями. Сына Кирилла попросил принести его рисунки. Ирину расспрашивал о школе.
А в душе уже торопил время. Ждал послеобеденного тихого часа. И когда этот час наступил, сначала тихо, осторожно стал водить итальянским карандашом по альбому. Мысли теснились, торопя. И рука почувствовала легкость. Боли куда-то ушли. Ночные композиции стали выливаться на бумагу.
С этого дня Кустодиев стал выздоравливать. Теперь они с Юлией были как бы в тайном сговоре. Он ждал ее с нетерпением. И говорил горячо:
— Ты понимаешь, как странно: здесь, в заточении, в болезни, как никогда, я чувствую жизнь, она просится, я хочу ее выразить так, как не хотел этого, когда был здоров… Я смотрел через окно на Фонтанку. Баржа плывет. Дворник машет. Разносчик газеты тащит. Барышню ждет кавалер. Это мгновения… И в то же время это моменты вечности… Разве быт — не проявление вечного? Я вспоминаю Брейгеля, малых голландцев. Ты помнишь их внимание к так называемым мелочам, к быту… Их картины столь содержательны, что зритель поддается их очарованию… Но главное — сейчас у меня такое обострение памяти, точно помню не только то, что было со мной, но, кажется, и с моими далекими предками. Вижу сны от Рюрика до Петра I… Происходит что-то необычайное. Ты меня понимаешь?
Жена кивнула:
— Понимаю, милый.
— Я хочу попробовать изобразить народную жизнь, как помню сам, как знал ее мой отец, дед, и так же «разговорно», как у Брейгеля…
— И, конечно, будешь находить радостные мотивы?
— Еще бы! Брать пример с Курбе, писать похороны — это не для меня. Весеннее небо, Масленица, тройка лошадей да солнышко всемогущее, моя отрада. — Он с нежностью смотрел на жену: — Если бы я был здоров, красив и силен, как Курбе, может быть, меня бы увлекали темные краски и похороны. Но увы! — этого нет… Я давно во сне это вижу: мчится тройка на первом плане, на втором — в ряд ларьки, трактиры, карусели, театр народный. А дальше — березы в кружевном инее, похожие на облака. И главное — небо, малиновый закат русской зимы и чуть-чуть зеленый край. Как ты думаешь, мог бы я сделать это к осенней выставке «мирискусников»?
— Тсс… — жена подала знак, означавший: тише, кажется, сюда идут.
Легкой походкой вошел хирург и остановился посередине комнаты. Мгновенным взглядом он оценил порозовевшее лицо больного.
— Вот видите, Борис Михайлович, что значит покой. Еще неделя-другая — и у вас появятся силы, вы сможете, вероятно, даже работать.
Когда врач ушел, Юлия Евстафьевна аккуратно прикрыла дверь, и озабоченное лицо ее приняло выражение неловкости и замешательства: «Как же быть? Как теперь объяснить все этому милому доктору?»
Кустодиев засмеялся:
— Ты завтра пойдешь и все ему объяснишь без утайки. Врач знает, что половину болезней лечит сам больной. Вот я и лечусь… работой. Глядишь, я скоро и кисть смогу в руках держать! А пока… Ну-ка дай мне альбом, поставь его вертикально. Карандаш… Так… — приговаривал он, приспосабливаясь рисовать лежа. — Надо записать сегодняшние композиции. Все это потом пригодится. Они у меня на очереди стоят. Так и толпятся… И «Масленица» не выходит из головы. Уже пять композиций перепробовал… Хочу главное передать — движение, неразбериху русской жизни. То вот себя в санях рисую, то купца рядом с испуганной девицей, то горизонтальную композицию, то вертикальную…
На другой день он легко скользил карандашом по бумаге и говорил торопливо, делясь с женой своими мыслями:
— Мы, русские, пренебрегаем своим, родным, у нас у всех есть какое-то глубоко обидное свойство стыдиться своей «одежды» в широком смысле этого слова. Хочется нам обязательно пиджачок с чужого плеча надеть. Мы отворачиваемся от того, что вокруг происходит. — Он помолчал, хитро подмигнул и добавил: — Между прочим, доктор уже все знает. На днях он разрешит принести сюда мольберт, краски, и я начну свою «Масленицу», сидя в кресле-каталке…
Б. Кустодиев. Портрет актрисы Н. И. Комаровской. 1925
…На выставке общества «Мир искусства» осенью 1916 года появилось большое полотно под названием «Масленица».
— Говорят, Репин высоко о ней отозвался, — слышалось в одной группе посетителей.
— Снова эти варварские краски! — возмущались другие.
— Ай-яй-яй, какая Масленица! Вот назло вам всем, горюнам да нытикам, настоящий праздник! А то мы все стонем да плачем.
Среди публики, в основном завсегдатаев выставки, был один, очевидно, новичок. Он смотрел прежде всего на подписи и лишь мельком на картины. Только возле одной, которую, по всей вероятности, он и искал, остановился, сложив маленькие руки за спиной. Отошел на шаг, другой…
Блестит на солнце искрящийся снег. Тяжелый иней беззвучно падает с берез. Скрипит под санками сухой пушистый снег. Вот пробежал мальчонка — следы от валенок наполнены голубовато-синим. «Повороти!» — кричит лихач в высокой шапке с красным околышем. Звенят бубенчики под расписными дугами. Мальчишки на санках мчатся под гору. А галки, галки! Радуются шумному городу, играющему на снегу солнцу, расцвеченным от зеленого до малинового небесам… «Масленица»!