Посетитель долго стоял у этой картины. Его подвижное лицо непрестанно менялось. Он даже хмыкал, словно решая какую-то трудную загадку.
Это был доктор Стуккей. Он думал о больном, который из-за паралича нижней части тела был обречен на дни, недели, годы неподвижности, на полное отсутствие впечатлений. И вдруг такая звонкая красочность, такое жизнелюбие, такой заразительный праздник. «Откуда? — думал Стуккей, морща лоб. — Откуда это?»
Часть четвертаяПутя Путяшкина — русская Венера
Спустилась ночь. Погасли краски.
Сияет мысль. В душе светло.
С какою силой ожило
Все обаянье детской ласки…
Тесен мой мир. Он замкнулся в кольцо.
Вечность лишь изредка блещет зарницами,
Время порывисто дует в лицо.
Годы несутся огромными птицами.
Все прочие художники ездили, бегали, путешествовали, бродили, бывали в самых разных уголках страны и мира. Кто-то из них наверняка искал другую, новую Музу вдохновения, увлекался актрисами, певицами, балеринами, роковыми женщинами, вечерами бывали на раутах или вечеринках. Даже во время войны находилось место страстным свиданиям, внезапным вспышкам чувств, драматическим разлукам. Музы ходили хороводом, и какая-нибудь да увлекала незадачливого художника или поэта. Поэт Брюсов написал стихотворение, в котором заглянул в очарование магических сил, влекущих к гибели, «в омут тайны соблазнительной», в мир «демона самоубийства», владеющего ключами придуманного рая:
Я изменял и многому и многим,
Я покидал в час битвы знамена,
Но день за днем твоим веленьям строгим
Душа была верна.
Заслышав зов, ласкательный и властный,
Я труд бросал, вставал с одра, больной,
Я отрывал уста от ласки страстной,
Чтоб снова быть с тобой.
В тиши полей, под нежный шепот нивы,
Овеян тенью тучек золотых,
Я каждый трепет, каждый вздох счастливый
Вместить стремился в стих.
Во тьме желаний, в муке сладострастья,
Вверяя жизнь безумью и судьбе,
Я помнил, помнил, что вдыхаю счастье,
Чтоб рассказать тебе!
Когда стояла смерть, в одежде черной,
У ложа той, с кем слиты все мечты,
Сквозь скорбь и ужас я ловил упорно
Все миги, все черты.
Измучен долгим искусом страданий,
Лаская пальцами тугой курок,
Я счастлив был, что из своих признаний
Тебе сплету венок.
Не знаю, жить мне много или мало,
Иду я к свету иль во мрак ночной,
Душа тебе быть верной не устала,
Тебе, тебе одной!
За первую треть XX века восемь русских поэтов закончили жизнь по своей воле. Поэты гибнут рано, зато художники живут долго. И те и другие пропускают боль Времени через сердце, но художников, вероятно, спасает созерцательность, любовь к краскам, их оттенкам, переливам.
У Кустодиева — особое положение: ни поездок, ни созерцания, он — узник своей мастерской. После двух операций его ждут еще новые операции. Он прикован к постели или креслу-каталке и лишь изредка может ковылять с помощью палок. Однако — если жизнь, как говорят великие, сильнее смерти, то отчего же не вступить в сражение с болезнями? До той минуты, пока рука еще держит кисть или карандаш, надо действовать!..
Судьба жестока, да, но и она дает утешение — нет-нет, да и подкинет какое-нибудь спасительное средство, надо только воспользоваться им. И еще — не терять мечту и Музу!
В древние времена первобытный человек, отправляясь на охоту, рисовал сцену охоты — и это помогало ему: он возвращался с добычей. Я знаю художника, который по воображению рисовал женский портрет, — и что же? Он встретил такую женщину в жизни и нашел свое счастье. Что-то подобное случилось с Кустодиевым. Он любил свою изящную Юлию, но его кисть тянулась к полным и румяным, здоровым красавицам и купчихам. Мечта его о такой натуре сбылась самым невиданным образом: жена родила дочку «как по заказу», в девочке воплотились его чаяния.
Назвали ее Ириной, и с первых ее дней до самой его кончины Кустодиев не уставал рисовать ее, писать красками, детский образ ее вдохновлял художника в течение всех последних лет. Перечислим хотя бы несколько портретов Ирины: «Девочка с японской куклой», «Ирина за пишущей машинкой», «В мастерской отца», «С яблоками в руках», «В дни февральской революции», «В халате и высоких сапожках», «Модный портрет в платье 20-х годов» и главное — «Русская Венера».
Дело не только в том, что появилась новая Муза, так необходимая в те поздние годы, и — в полной мере проявилась гениальность Кустодиева. Ирина давала отдых, утешение, радость в годы, когда создавались великие произведения художника, такие как «Портрет Ф. И. Шаляпина» и др. После каждого сеанса она, должно быть, забегала к отцу, непоседливая, живая, строптивая Иринушка, и в детской ласке он находил успокоение. Она играла с собачкой, кошками, которые всегда жили в доме, и приводила с собой подруг из класса, из музыкальной школы.
Б. Кустодиев. Кукла для Ирины
Воспитывали родители своего сына и дочь вольно, баловали, но сама жизнь отца и матери заменяла строгости любого воспитания: он неустанно работал, а она, любя искусство, самоотверженно вела хозяйство.
Уезжая в санаторий или в клинику, Борис Михайлович с нетерпением ждал писем от Ирины, а ее называл — «Путя», «Путяша», «Путенышек». Ответы его дышали любовью:
«Милая Иринушка! Завтра или послезавтра тебе принесут чудного котеночка Пупсика… Он еще молоденький, и не очень хорошо себя ведет, и любит лазать на стол. Не мучь его и не давай Дэзи обижать — пусть они живут дружно…
«Милая дорогая Иринушка.
…пока сижу у окна в своем плетеном стуле, читаю — смотрю в окно, у которого большая липа и на ветках которой мокрые галки сидят… Публика гуляет очень поздно, так как сад принадлежит не только курорту, но и городу, а потом, когда все уйдут и все стихнет, ходит старик с колотушкой и стучит так, что все просыпаются. Очень походит по звукам на конец шумановского „Papillon“: также затихают звуки шагов, говора, смеха, и только вместо звона часов — ночной сторож с колотушкой.
Очень скучаю без тебя, твоей музыки мне так недостает!
Жду от тебя большого письма. Целую тебя в круглую щечку и шейку. Твой папа.
Начинаю копить сахар для тебя, очень вкусный, вроде постного, выдают много, и я его всегда не съедаю. Привезу».
Кустодиев очень любил музыку (он проигрывал и напевал целые оперы), и даже в этом угодила ему Ирина. Она играла. Больше того: учась вместе с Митей Шостаковичем, не раз приводила его в дом, и Борис Михайлович слушал будущего гениального композитора. У Ирины были и подруги-актрисы, так что Борис Михайлович мог наблюдать прекрасных юных девушек, любоваться ими (каково без этого художнику?). Некоторые ему позировали, и даже обнаженными. Кокетливая, беззаботная, веселая Ирина прибегала с улицы, мать ее кормила, и она спешила к отцу, а он с удовольствием слушал школьные, уличные, театральные новости.
Дети дают взрослым иное зрение, открытый, непосредственный взгляд на мир. У Кустодиева были очень зоркие, даже дальнозоркие глаза, прекрасная зрительная память, но, когда появилась Ирина, глазам его добавилось что-то еще. Она видела радость и свет там, где был мрак, даже тогда, когда его собратья по искусству приходили удрученными, с тоской в глазах и жалобами. Они, конечно, были правы, но улыбка дочки расправляла складки на больном сердце художника.
…Стояло самое тревожное, печальное время, а художник думал о своих красавицах-купчихах, с арбузом и кошкой, на берегу Волги, в нарядной шали — во всей красе! Он понимал, что наступают их последние времена.
Когда Ирина достигла зрелого возраста, Кустодиев задумал большую картину — русскую Венеру. Не рубенсовскую, не итальянскую Венеру, не испанскую, а русскую Венеру!
Однако — обо всем по порядку…
…Уже много месяцев, более года (с тех пор, как болезнь приковала его к креслу) Кустодиев наблюдал жизнь через окно и видел угол Введенской улицы, кирпичный дом напротив, церковь да деревья во дворе, темные от дождя.
Небо, растревоженное ветром, пришло в движение. Лиловые, темные тучи неслись с севера вдоль багряного горизонта, небо напоминало сейчас картину Рериха. Последний год — весь как это небо, красно-лиловое, подвижное и грозовое.
Сперва был февраль семнадцатого: праздничные толпы людей на улицах, синий мартовский снег, красные ленты, алые флаги. Даже Ирина надела красную матроску с синей юбкой и села у окна, чтобы не остаться в стороне от общего праздника. В те дни Кустодиев писал в Москву артисту Лужскому:
«Целую Вас и поздравляю с великой радостью!
Вот Вам и Питер! Давно был под подозрением у Москвы за свою „казенщину“ и „нетемпераментность“, а тут взял да и устроил такую штуку в 3–4 дня, что весь мир ахнул. Было жутко и радостно все время. Глаза видели (я, конечно, мало видел, только то, что у меня на площади под окнами), а ум еще не воспринимал. Как будто все во сне и так же, как во сне, или лучше, в старинной феерии, провалилось куда-то все старое, вчерашнее, на что боялись смотреть, оказалось не только не страшным, а просто испарилось, „яко дым“!!! …Никогда так не сетовал на свою жизнь, которая не позволяет мне выйти на улицу — ведь „такой“ улицы надо столетиями дожидаться!
Б. Кустодиев. Ирина и Кирилл в маскарадных костюмах. 1909