Все сдвинулось, перевернулось, а многое так и вверх дном перевернулось — взять хотя бы вчерашних вершителей наших судеб, сидящих теперь в Петропавловке!»
Охваченный общим порывом, Борис Михайлович быстро написал картину «27 февраля 1917 года». Это, собственно, документ, помеченный датой. Праздничный солнечный день. Голубой снег. Оранжевая стена дома напротив, рядом красный кирпичный дом. Тащат пушку. Несут флаги. Размахивают шапками…
Потом было лето, и Кустодиев писал «Разина». Позировал Кирилл: сидел на тахте, подперев голову, в полосатом бухарском халате. Несмотря на свои шестнадцать лет, он вполне годился для Разина. В один из редких выездов за город, под Сестрорецк, летом того года удалось сделать пейзаж для «Разина»…
Но — Россия никогда не останавливается вовремя, и осенью случилась новая революция. На этот раз энтузиазма не было, она прошла как бы мимо, однако через год, по случаю годовщины революции, Кустодиеву предложили участвовать в украшении Петрограда. Он заботился о семье, о детях, не умел жить без работы и согласился сделать панно для Каменноостровского проспекта. Его увлекал символизм, и на плакатах появились символические изображения людей труда: крестьянина, строителя, пекаря, сапожника, портного… Герои его не были силачами с железом мускулов, даже как бы лиричны.
А времена тяжелели, и тяжесть их ложилась на плечи петроградцев. Исчезали продукты, дрова, по ночам слышались выстрелы, топот грабителей. Кустодиев искал оправдания, говорил о гримасах революции, мол, это стихия, массы пришли в движение. Юлии Евстафьевне Блок подарил свою поэму «Двенадцать» с рисунками Анненкова, на грубой серой бумаге, и художник находил созвучие своим мыслям:
Вдаль идут державным шагом…
Кто еще там?
Выходи!
Это — ветер с красным флагом
Разыгрался впереди…
Ремизов с сомнением качал головой и цитировал другие строки Блока:
И идут без имени святого
Все двенадцать — вдаль,
Ко всему готовы,
Ничего не жаль…
Блок поставил впереди Христа (как же поэт был наивен), а Кустодиеву увиделся крестьянин: ведь Россия — страна крестьянская. И на эскизе нарисовал гиганта, шагающего по улицам, через дома, через все, что попадается на пути. А вот алое знамя, похоже, к художнику попало именно от Блока: «Это — ветер с красным флагом // Разыгрался впереди». Его он намеревался пустить через весь холст. Но пока «Большевик» был отложен в сторону.
…Борис Михайлович погладил Кэтти, сощурил глаза, вырываясь из созерцания. И тут раздался грохот, словно на лестнице рассыпалась поленница дров. Послышался тяжелый стук сапог — и резкий длинный звонок. Кирилл спал в дальней комнате, Юлия ушла, и Кустодиев стал торопливо крутить ручки кресла-коляски, направляясь к дверям, но они, как назло, не поддавались. Колокольчик отчаянно звенел. Кресло застряло в дверях.
— Открывай! Что там еще за чертовщина!
Кустодиев выждал и в перерыве между ударами в дверь попытался насколько мог громко объяснить, что сейчас откроют. Наконец Кирилл проснулся и, на ходу протирая глаза, бросился к дверям. В квартиру ввалилось человек шесть.
— Кто тут живет? Буржуй?! — раздался бас. — Скрываете кого или просто нас дурачите, не открываете дверь? Документы покажьте.
Б. Кустодиев. Женский портрет. 1915 (Все та же Муза по имени Юлия?)
В комнату вошел матрос огромного роста, с большим чубом, в бескозырке; под распахнутым бушлатом красовались перекрещенные пулеметные ленты, на правом боку маузер. Рядом вырос крепкий русобородый, совсем молодой матрос. Он первым заметил человека на кресле с закрытыми ногами, ненатурально закашлялся и отступил на шаг. Третий — совсем молодой, безусый — увидел картины на стенах и протянул со свистом:
— Э, да тут художник живет. Знал я одного такого! Ходил к нам на Гаванскую, дождь ли, солнце — все стоит малюет. И сколько ж у него терпения было, ужас!..
— Однако документы ваши покажьте, — хмуро напомнил матрос с черным чубом.
Кирилл принес документы.
— Кира, ты покажи охранное удостоверение, — Борис Михайлович с любопытством оглядывал гостей. Он был чуть ли не рад их неожиданному вторжению, все же разнообразие.
— Так, значится, — стал читать русобородый. — Кустодиев, Борис Михайлович, 1878 года рождения, город Астрахань… «Охранное удостоверение народного комиссариата Дворцов и музеев Республики о сохранении художественной коллекции Б. М. Кустодиева… 27 марта 1918 года. Луначарский, Штеренберг». Так. Это хорошо.
Матрос внимательно огляделся по сторонам, ища оружие. Борис Михайлович предложил:
— Садитесь, пожалуйста, посмотрите, если хотите.
Гости смолкли и стали разглядывать увешанные картинами стены. С портретов смотрели лица — лишь слегка намеченные и законченные, женские и мужские. Пейзажи расточали яркие красочные пятна, скульптуры на верхних полках, иконы новгородской школы, иранская миниатюра с изображением белого коня на голубом фоне.
— Вон, значица, как… — произнес матрос-великан. Снял бескозырку, и жесткие кудри рассыпались по лбу. — К примеру, вот эту гражданочку сколько дней вы рисовали? — он показал на портрет Юлии Евстафьевны.
Кустодиев прищурился, как бы оценивая степень его восприятия:
— Эта «гражданочка», как выразились вы, моя жена, а писал я ее всю жизнь и… еще три дня.
— Ясно. А вот эту картину сколько рисовали? — он заинтересовался «Степаном Разиным».
— «Степана Разина» я писал четырнадцать дней, а думал о нем с детства, с астраханских времен.
— Так, значица, Стенька Разин. Хорошо вы рисуете революционные картинки. Вот раздавим мировую гидру контрреволюции — тогда начнется совсем прекрасная жизнь, праздник всем художникам будет. Ну, извиняйте, мы пойдем…
Стояла ранняя холодная весна. Петроград мрачнел и мрачнел. Улицы не убирали, трамваи не ходили, поезда — от случая к случаю, в магазинах — очереди. Юлия Евстафьевна сбивалась с ног — больше не могли платить ни горничной Аннушке, ни служанке, теперь только на ней одной лежала семья, еда, квартира, мастерская. Что сталось с «лесным ландышем», который там, под Костромой, когда-то покорил молодого художника? Она постарела, осунулась и с грустью глядела в зеркало: волосы редкие, седые, глаза усталые, лицо озабоченное, без игры и блеска, а еще надо учить Иришу.
Сосед их доктор Бубличенко вспоминал: «И Борис Михайлович, и Юлия Евстафьевна представляли своим ребятам заниматься, чем они хотели. Впрочем, дело не обходилось и без нотаций, и даже частых иногда. Дом держался Юлией Евстафьевной — властной, но очень тактичной хозяйкой. Как-то так выходило, что слушались мы ее беспрекословно».
Жена (Муза?) знала, когда надо позвать массажистку, как сделать утренний туалет, по выражению лица знала, в каком проснулся муж состоянии и что нужно. С трудом доставала продукты и постоянно мыслями возвращалась в летнюю их усадьбу, в «Терем»: вот где и продукты есть, и всякие лечебные травы.
Б. Кустодиев. Автошарж
Не раз просила мужа:
— Боря, я съезжу в нашу усадьбу, а? Что там в «Тереме», не сгорел ли? Или охраняет управляющий…
Кустодиев сердито помотал головой:
— Ты же знаешь, что творится на железной дороге, какие там попутчики. Я уже говорил тебе! А если с тобой что случится — я этого не перенесу.
Она прижалась щекой к его голове, поправила одеяло:
— И все-таки разумнее было бы поехать, у нас же ничего нет.
— Я сказал: не пущу тебя! — заметил, раздражаясь.
Юлия Евстафьевна наклонилась. На коленях у него мурлыкала кошка с целым выводком котят: Кэтти перетаскала их по одному из холодного угла комнаты и обосновалась на коленях у хозяина, а он был доволен: мог греть руки о теплую шерсть Кэтти. В квартире было холодно, окна дрожали от ветра.
— Ну хорошо, а в магазин-то ты меня отпустишь? — улыбнулась она.
— Хорошо. Но прошу тебя: будь осторожна. Кажется, подморозило, скользко… А мне хорошо бы еще один плед.
— Не забыл? Вечером к нам зайдет Евгений Иванович Замятин. Я попросила его взять что-нибудь с собой почитать.
— Славно! — обрадовался Борис Михайлович и потер руки, предвкушая интересный вечер.
Замятин был человеком запоминающимся — и в творчестве, и в жизни. Он объездил немало стран, за что получил прозвище Англичанин, имел дом в Лебедяни в Тамбовской губернии, был дружен с Ремизовым и от него знал о Кустодиеве, о его неподвижности. И с удовольствием согласился почитать, когда попросила Юлия Евстафьевна. «На злобу дня», — шепнул ей.
— Здравствуйте, дорогой Борис Михайлович!
Замятин одним взглядом охватил все — покрытые пледом ноги, улыбающееся лицо, маленькие белые руки. На столе стояли чашки с молотым овсом, заваренным кипятком. Горела буржуйка.
— Пожалуйста, садитесь, будьте как дома…
Замятин постарался скрыть смущение от вида закутанных ног художника. Он поспешил сразу перейти к делу:
— Я обещал вам, Юлия Евстафьевна, почитать, так вот… Правда, не совсем то, что надо бы, однако… Может быть, сразу и начнем?
— Попейте чаю сперва! — откликнулся Кустодиев. — Нельзя даже в наше время без чая. А Юля мастерица, из каких-то трав заваривает такой чай, что ой-ей-ей!.. И вот еще киселек.
Б. Кустодиев. Женщина с чашкой
Они поговорили об общих знакомых — Ремизове, Волошине, Пришвине. Замятин залпом выпил чай, крякнул и вынул листочки:
— Так сказать, «на злобу дня», не возражаете? Вечного дня… «Арапы».
«На острове на Буяне — речка. На этом берегу — наши, краснокожие, а на том — ихние живут, арапы.
Нынче утром арапа ихнего в речке поймали. Ну так хорош, так хорош: весь — филейный. Супу наварили, отбивных нажарили — да с лучком, с горчицей, с малосольным нежинским… Напитались: послал Господь!