Федор Иванович из всех своих изображений (а его писали выдающиеся мастера) более всех любил этот портрет и был страшно благодарен художнику. Он увозил с собой за границу… Россию. Ведь Кустодиев прислушался к его просьбам и запечатлел именно то, о чем просил певец. Все годы, которые он провел за границей, эта картина была рядом с ним. Достаточно на нее взглянуть — и Шаляпин переносился в потерянную, блаженную Россию с ее прекрасными зимними небесами…
Б. Кустодиев. Ирина Кустодиева еще одна Муза художника
А когда не стало Шаляпина, через много лет портрет его на фоне провинциального города все же вернулся в Россию. Сперва его увидели Ирина, Кирилл, а потом открылась юбилейная выставка в Москве.
И опять в России были смутные времена, опять шли распри, но москвичи, попадая в Третьяковскую галерею, погружались в ликующий кустодиевский мир, а выходили, зараженные красочным торжеством и оптимизмом. Это была по-настоящему феерическая живопись!
В последние годы он жил и работал лихорадочно. Спешил. Будто чувствовал, что надо торопиться…
— Ну-ка иди сюда, Иринушка. Снимай эту шляпу, она закрывает весь лоб, долой короткое модное платье, распускай волосы.
— Ты хочешь меня писать? — воскликнула Ирина и немедленно сорвала с головы шляпу, шпильки, распушила волосы. — Так?
Кустодиев с улыбкой взглянул на дочь. Ирина стояла голубоглазая, русоволосая, румяная. Он не раз повторял: «Так повезло еще, вероятно, лишь Тициану. Тициан не раз писал свою дочь Лавинию, ибо это был любимый тип его женщины-венецианки — светлокожая, рыжеватая, пышная».
Б. Кустодиев. Девочка с яблоками. Ирина. 1920
Ирина присела у его ног на скамеечку. Борис Михайлович взял руку дочери. Несмотря на домашнюю, будничную курточку и клетчатый плед на ногах, он выглядел сегодня прекрасно — чисто выбритый, душистый, торжественный, а лицо одухотворенное, бледное.
— Я решил писать большую картину — Венеру, русскую Венеру. Это будешь и ты и не ты, русская женщина. Она не будет лежать обнаженной на темном бархате, как у Гойи, или на лоне природы, как у Джорджоне. Я помещу свою Венеру — ты знаешь куда? — в баню. Тут обнаженность целомудренной женщины естественна, закономерна.
Отец обычно не рассказывал о своих замыслах, и сейчас непоседливая Ирина притихла от гордости.
Он взглянул на нее так, словно перед ним была не дочь, а лишь необходимый в данную минуту слушатель, и слегка оттолкнул ее: иди!
— Надоело делать «картинки», все эти иллюстрации к календарям, гравюры, обложки, облепили, опутали они меня, как паутина!
Б. Кустодиев. Русская Венера
Полотно потребовалось большое, вся семья ломала голову, где его достать. А замысел уже торопил, «чесались руки». И Кустодиев решил писать Венеру на обороте старой картины «Терем». Сделал эскиз, карандашный рисунок.
Кира зачистил края, набил холст на раму, загрунтовал. Укрепил его на подвижном мольберте. Он сам уже окончил Академию художеств и был помощником отца.
И наступила главная минута. Белый холст — и художник. Один несет в себе мысли, мечты, желания. Другой — ожидание. Теперь внутреннее представление о будущей картине, свой творческий порыв надо перенести на холст. То, что так ясно видится в воображении, надо показать другим. Поединок начался, еще один поединок во славу живописи.
Композиция Кустодиеву всегда давалась легко. Он ее видел внутренним взором. Всю центральную часть — от верхней линии холста до нижней — заняла женщина, от головы, от распущенных ее волос до ног, до крепких, как репа, пяток…
Но на саму картину, на живопись ушел не один месяц.
Больному разрешалось лишь несколько часов находиться в сидячем положении, а потом — отдых, массаж, лекарства. Зато какие это были часы! Он забывал о болях в руке, которая быстро уставала. Один из друзей художника вспоминал: «Он подкатывал к своим полотнам и отъезжал от них, точно вызывая на поединок… грядущую смерть…» Он брал краску на кончик длинной кисти, зорко, как стрелок, прицеливался, и мазок ложился на холст. Кустодиев проворно крутил колесо кресла, быстро отъезжал и, прищурившись, опять смотрел на холст, как на своего злейшего врага.
Цвет уже лепил объем тела. Кажется, получается грудь, живот, но левая рука «чужая», что-то не так…
И тут жена напоминала о времени. Михаил Михайлович поднимал брата на руки и укладывал в постель.
А в это время как раз все виделось! Кажется, именно теперь удалось бы достигнуть вечно недостижимого совершенства, но…
И снова начинается день, начиналась работа. Это тело, как трудно оно дается! Как легко его писал Тициан. Или тоже нет?.. Темнее. Добавить охры. А тут чуть-чуть киновари…
Поединок был длительный.
Лицо Ирины с ее милой строптивостью не годилось для русской Венеры. Надо было придать ему простодушие, непритязательность. Значит, писать надо не с натуры, а «из головы», вызвав к жизни лица других женщин.
А сколько мук было с паром и с пеной! Мыло, «мраморное» мыло с разноцветными прожилками само по себе очень живописно, но пена… Пена держалась считанные секунды. Разноцветные мыльные пузыри, только что родившись, исчезали.
Художнику приходилось одной рукой взбивать пену, другой писать.
Долго не могли раздобыть веник. Ирина позировала, держа вместо веника линейку. Наконец, ко всеобщей радости, достали веник из березовых веток, и художник в один час написал его на готовой уже картине. Поставил буквы «БК» и большие точки.
Юлия Евстафьевна пригласила собратьев мужа по искусству, друзей. Кустодиев сам снял ткань, закрывавшую полотно.
Открылись струящиеся золотистые волосы, необъятные бело-розовые плечи, бедра и ноги, плавные, как река, и крепкие, как стволы деревьев. Стыдливый жест руки с веником, добрый взгляд. Он все же вновь преодолел натуру и, пользуясь опытом психологического портрета, придал ей благодушное выражение.
Кустодиев минуту-другую смотрел на холст, как на чужой. Наконец сказал тихо, как не о себе:
— Пожалуй, недурно… А? Да, можно сказать, я написал неплохую вещь. — И счастливая улыбка осветила его бледное лицо…
Его обвиняли в натурализме, а он создавал, почти отвлекаясь от натуры. Ведь все его картины — сплошная иллюзия!
«Что такое картина вообще? Это чудо! Это не более как холст и комбинация наложенных на него красок. В сущности, ничего нет! И почему-то это отделяется от художника, живет особой, отдельной жизнью», — думал Борис Михайлович.
Его обвиняли в том, что он воспевает старую Русь, купеческий и мещанский быт; обвиняли даже, как всех «мирискусников», в ретроспективности, а он не укладывался в рамки одного течения в искусстве. Его ретроспективность была особой способностью помнить далекое, детское, находить в прошлом настоящее.
Его всегда увлекала двойственная природа вещей, он стремился не создавать теории, а выявлять законы, лежащие в основе жизни, предмета, живописи, и — не любил умничать.
Всеволод Воинов, который тогда вел дневниковые записи, почти ежедневно наблюдал любимого художника, он поражался, как в таком положении слабости, сидя в кресле-каталке, этот богатырь духа мог написать еще и это полотно.
Б. Кустодиев. Митя Шостакович (Он жил в одном доме с художником и нередко музицировал для него)
Разве не странно, что именно Кустодиев, с его наблюдательностью и дальнозоркостью, с его способностью не выпускать из поля зрения мелочей, создает такие величественные полотна, как «Шаляпин», как «Венера».
Борис Михайлович, прищурившись, смотрел на кусочек синего неба и белые облака, еще не успевшие потемнеть в петербургских высях.
«Какой фон взять для Волошина? — думал он. — Любимый среднерусский?.. Его он может писать с закрытыми глазами… Яркое майское небо, фарфоровая синева вполне гармонирует с голубыми глазами Максимилиана Александровича…»
Голубой, синий цвет ему дается так же, как и красный… Вон каким натюрмортом с фазанами и раками чуть не в одном красном цвете удивил Добужинского. А синева? Это ж чудо из чудес! А тут брать надо не синий, чистый кобальт, не берлинскую лазурь, а более примешать белил, чтобы получилось светло… Ах эти краски, ликующие краски — они дают жизнь, свежесть, силу, хотя… неизвестно, какой тон годится для Волошина…
Когда-то, в начале века, в начале, как теперь пишут, Серебряного века, влекли его тона благородные, черные и белые… Билибин — черно-белый, только гвоздика красная в петлице. «Монахини», писанные в Ладоге, — тем более, да и мадам Нотгафт, жена Федора Федоровича — в бледных, сиреневых тонах, специально шарф наброшен… Матэ — тоже в благородной сдержанной манере, за то его и похвалил тогда Бенуа. А теперь?..
Кустодиев смешал синие, белые краски, добавил чуть розового, поколдовал на палитре. Что получилось? Не среднерусское и не черноморское… Видел он море у матери в Батуме, в поездках по Италии, в Венеции… А у Волошина в Коктебеле не бывал. Зато читал его стихи, да и жена вслух читала. И что-то общее чувствовал.
Невысокий, но могучего сложения человек, с шапкой густых, как заросли ежевики, волос… Стихи пронизаны поклонением природе, Крыму — в них что-то языческое… и это тоже сближает художника с поэтом. И тот и другой, похоже, ищут в жизни радость, мудрость и, не находя вокруг, уносятся в собственное восхищение солнцем, красотой, сущностью человека. Шумом вечного моря, неустанной волны, силой Карадага, гор и вечности, солнца веет от стихов Волошина:
Солнце! Прикажи
Виться лозам винограда,
Завязь почек развяжи
Властью пристального взгляда!
Тот же настрой исходил от «Маслениц» Кустодиева, от его зимних снегов, блистающих под солнцем.
Вс. Воинов записал в дневнике, что работа над портретом началась в апреле, и с этого дня часто ездил к Кустодиеву, тоже рисовал и наблюдал работу.