Боря живо вообразил себе домового и купчиху. И решил: «Завтра встану пораньше и непременно попробую зарисовать».
…Светит солнце, и Волга, большая, как море, уходит за горизонт. На корме маленького судна стоят Борис и крупный русоволосый человек с умной улыбкой под усами. Это Павел Алексеевич Власов.
Вот и сбылась Борина мечта. Уже несколько месяцев занимается он у Власова. Позади духовное училище, теперь живет он дома и ходит в семинарию. А два раза в неделю — к Павлу Алексеевичу. Тот долго заставлял его рисовать карандашом орнаменты, потом гипсовые фигуры. А теперь Боря уже рисует акварельными красками.
Был майский весенний разлив.
Вдоль затопленных берегов — едва зеленеющие в желтом пушке ивы. Они, как желтые облачка, парят над синей рекой.
— Видишь, — говорит Власов, — вдали вода синяя-синяя — «берлинская лазурь», а под нами, рядом, бурая. Зачерпнешь ее в ладошку — и та и эта одинаковая. Вода — зеркало неба и меняется ежеминутно.
Их суденышко пристало к острову, где на тонях жили рыбаки. Горел костер, и в пудовом котле блестела масляно-желтая уха. На земле в тряпицах лежали подсоленные горки серо-черной икры.
Светило солнце.
Дул холодный ветер.
Крякали дикие утки.
Птицы хлопотали о гнездах для потомства.
Вовсю надрывались лягушки.
А в затончиках-бочажках ходуном ходили сазаны.
Боря отошел немного в глубину острова и остановился как вкопанный. Три, а может, четыре или пять змей, свившись клубком, образовали огромный шар, и клубок этот двигался, как бы танцуя.
Боря не успел опомниться — шар исчез в траве, змеи рассыпались. Он вспомнил, что няня Паша говорила: кто увидит весенний танец змей, будет счастливым.
Все в тот день было необычайно.
И на обратном пути Павел Алексеевич стоял, положив свою крупную руку на плечо мальчика, и говорил. Говорил как со взрослым.
— Научился немного рисовать — все равно что ничему не научился. Искусство требует всей жизни. Анатомию человека не знаешь — не пытайся обнаженную натуру писать, не дастся она тебе. Репин говорит: «Глаз свой воспитывайте еще пуще руки».
— Павел Алексеевич, — осторожно вставил Боря, — а вы знаете Репина?
— Илью Ефимовича-то? А как же!
Борис признался:
— Я видел его портреты. Как прекрасно, по-моему, это нарисовано!
— Не нарисовано, а написано, — поправил его Власов.
— Да, написано, — смущаясь, повторил Боря. — Так написано, что и следов кисти не видно. Будто живой человек в рамку вставлен.
Власов протянул руку к Волге.
— Весь мир перед тобой. И Волга, вот эта ширь российская, тоже твоя. Первое дело — рисунком овладеть, стать господином своей руки. Линию обуздать. Второе — глаза научить смотреть и видеть. А третье — это уже вершина — красками научиться форму лепить. Отдашь всего себя искусству — оно тебе сторицей радости отпустит.
28 октября 1893 года Борис писал старшей сестре Кате, которая училась в Петербурге:
«Я только сейчас возвратился от Власова. Был у него четыре раза и рисовал орнаменты. У него рисовать хорошо тем, что для этого сделаны разные приспособления: огромная лампа-„молния“, разные подставки для картона, на котором рисуешь, много орнаментов и фигур. Власов образовал еще клуб художников. В этом клубе участвуют наши художники: собираются к Власову на квартиру по известным дням и рисуют с натурщиков. Рисуют также и дома картины, и приносят в клуб на суд. Теперь я немного научился рисовать с гипсу и хочу усовершенствоваться в этом. В семинарии же буду на этой неделе начинать рисовать масляными красками, потому что краски в семинарии есть, кисти и палитры — тоже, только дело… в художнике. Хотя серьезно и нельзя рисовать красками, однако можно научиться составлять краски и некоторым приемам рисования».
Спустя месяц-два он снова пишет такие же деловые, с подробностями относительно занятий у Власова, письма:
«Теперь все свободное время я употребляю на рисование и все больше с гипсу (а не с „гипса“ — мне так кажется вернее), а с рисунков рисую только акварелью да сепией. Сепией я наделал уже изрядное количество картинок…»
«…На Рождество я возлагаю большие надежды: хочу все время рисовать, рисовать и рисовать. Только не знаю, откуда брать гипсу.
Не можешь ли ты мне привезти из Питера, когда приедешь, „Анатомию для художников“, где описываются все части человеческого тела, мускулы и т. п. Стоит она, кажется, 1 р. 50 к.».
К концу первого года ученик достиг таких успехов в рисовании, что скупой на похвалы Власов сказал ему несколько лестных слов, однако тут же не преминул напомнить:
— Копировать научился. Теперь глаз на цвет надо воспитывать, а память — на хорошее любопытство, чтоб не ленилась.
«…Не хочу быть ленивым и нелюбопытным, не буду. Стану воспитывать в себе наблюдательность, как Павел Алексеевич велит, непременно воспитаю», — говорил сам себе Борис, направляясь как-то от Власова к дому. Шел он в новых сапогах горделивой походкой по набережной Волги. Сапоги ему купили недавно по дешевке, за полтора рубля. Правда, они чуть узковаты в голенищах, но на Фоминой неделе мерять не дают.
Шел, а сам, как бы проверяя память, вспоминал, сколько раз повторяется орнамент на заборе городского сада «Аркадия», какого цвета фелонь у священника… И глазами по сторонам, не желая пропустить ни одной мелочи.
…Баба, огромная, как каланча, держит на коромысле две связки сушеной рыбы, каждая больше ведра. Старик, от плеч до пяток увешанный связками лука. И луковицы, шурша, блестят на солнце сухими рыжими боками.
Кричит татарин возле тележки с арбузами. У него черные, как спелая ежевика, глаза и тюбетейка черная с оранжевым змеевидным рисунком, а сапоги сшиты из цветной кожи.
…На приколе стоит баржа «Славянин». Ленивая вода плещет о дно баржи. Вон буксир-работяга весело тащит к берегу четыре лодки-прорези — чем не бусы, нанизанные на нитку? Вода под баржей черная-черная, а вокруг охристая с голубыми переливами, как оперенье сойки. Какую краску тут возьмешь? Смешивать надо, должно быть, несколько цветов.
Странно устроены глаза у Бориса. Мать говорит, что у него на радужной оболочке желтые и серые крапинки и оттого получается особый блеск. А кроме того, он дальнозоркий, может разглядеть не только колокола на Успенском соборе, но и лицо звонаря.
…Вон с баржи на берег сошел мужик — усы топорщатся в разные стороны, лицо выбрито чисто, а нос тонкий, злой. Интересный тип. Хорошо бы зарисовать его сейчас, да нельзя. Во-первых, Павел Алексеевич не велел. («Раньше срока до натуры не пущу, не дастся тебе она».) А во-вторых, если тут с альбомом остановишься, любопытные замучат. Надо запоминать, все запоминать, благо в Астрахани, чудо-городе, есть на что посмотреть. Со всего света — из Средней Азии, с Кавказа, из Персии, из Европы — отовсюду торговцы приезжают. Персы торгуют коврами, татары — конями, калмыки — шерстью, кавказцы — браслетами, кинжалами, греки — золотыми рыбками, даже французы приезжают с украшениями, духами и вафлями.
На набережной появился экипаж. Из него вышел широколицый старик, борода лопатой. Жалобно скрипнула рессора. Следом, шурша юбками, выпорхнули две молодые купчихи.
От баржи навстречу им направился тот мужчина с усами. Старик протянул ему руку, поздоровался и степенно заговорил:
— Вот, батюшка, правду говорят: Петербург — голова, Москва — сердце, а Нижний — карман у матушки нашей России. Я так думаю: кабы не Астрахань, карману-то пустому быть. Стыдно сказать, а и грех утаить: Нижнему-то Новгороду до Астрахани по торговле далеко будет. Только разве что Нижний поближе к столице. Вся его сила в том… Как улов-то?
Купчихи стояли, освещенные солнцем.
Б. Кустодиев. Автопортрет у окна
Кустодиев невольно замедлил шаг, прищурил глаза. Одна в васильковом платье (не в сарафане — значит, модница!), красная шаль на плечах. Там, где шаль дает тень на синем, образуется лиловый цвет. Другая девица в оранжевой кофте и темной в горошек юбке. Алые серьги, бело-розовая кожа, черненые брови, глаза — бирюза… Чистые краски, без примесей.
…1896 год. Борису уже восемнадцать лет. Осенью Павел Алексеевич Власов помог своему ученику составить прошение в Московское училище живописи, ваяния и зодчества.
Закончились годы отрочества, когда силы, дремлющие в человеке, вырываются из мрака незнания, когда вера в себя обгоняет способности, желание приводит к победе, а победа равна силе вложенного труда и страсти. Павел Алексеевич привил своему ученику главное — строгое и возвышенное отношение к искусству.
Борис терпеливо ждал ответа из Москвы.
«…Дней шесть тому назад, милая мамочка, — писал он, — я послал прошение и бумаги в Москву и теперь жду ответа… Сижу и жду у моря погоды, конечно, только хорошей. Сегодня Павел Алексеевич уезжает в Новочеркасск. Видимо… ему очень хочется, чтобы я попал в Москву, все меня наставляет, куда мне по приезде отправиться, где остановиться. Сейчас я готовлюсь к экзамену, рисую с гипсу, пишу натурщиков…
Как-то недавно зашел разговор относительно того, куда бы мне поехать на лето — будущие каникулы. Павел Алексеевич говорит, что можно устроиться в Хвалынске, потому что они хотят ехать на будущий год на дачу, а там есть свободные комнаты, так что мне можно будет с ними устроиться. Я бы очень хотел, чтобы эта поездка состоялась: все лето бы работал под руководством Павла Алексеевича, а это было бы больше чем хорошо…»
Осенью, получив ответ, Кустодиев уехал в Москву поступать в училище. Однако оказалось, что по возрасту его не могут туда принять. Тогда он отправился в Петербург. И 1 октября 1896 года подал прошение в Высшее художественное училище при Императорской Академии художеств.
На Васильевском острове у самой воды, у холодной свинцовой Невы — Императорская Академия художеств. Охраняют ее два египетских сфинкса. Величественная колоннада в вестибюле, оттуда идут лестницы наверх. Длинные коридоры. Замкнутое квадратное здание с круглым двориком посредине. На дверях надписи большими буквами: «Архитектура», «Живопись», «Скульптура». В классах запах красок, мела; античные головы, руки, торсы. Запыленные кувшины, фрукты, цветы для натюрмортов. Деловито-скучные натурщики.