…Потом вспомянули портреты К. Брюллова, Левицкого, Рокотова. По мнению Константина Андреевича, брюлловские портреты красивы и хорошо, уверенно построены, но непохожи, чувствуется трафарет. Поражались уменью старых мастеров схватывать сходство и все объединять. «Ведь Екатерина II позировала только иностранцам (Лампи, Рослену — последним была недовольна), а Левицкий, Рокотов… дай Бог, чтобы издали взглянули на нее при походе по залам, — а теперь, как покажется, что модель чуть сдвинулась, уже просишь немножечко повернуть голову влево или вправо», — сказал Б. М. Кустодиев.
…Затем Б. М. показал свои замечательные иллюстрации пером к «Леди Макбет Мценского уезда» Н. С. Лескова. Несмотря на свои постоянные сетования и примечания, что он не график, на самом деле он нашел совершенно своеобразную свободную технику штриха, как бы офортного…
17 марта. Кустодиев сообщил о разговоре с Петровым-Водкиным, который рассказал о плане постановки пушкинского «Бориса Годунова», затеянной Хохловым при участии Кузьмы Сергеевича. Он сказал Кустодиеву: «Мы, знаешь ли, решили выявить всю грандиозность идеи в мировом масштабе… Келья, например, задумана грандиозно… Я ее закатываю во всю сцену!..» — «Постой, — возразил Б. М. (довольно, впрочем, робко), — ведь келья-то всегда бывает скромных размеров, маленькая…»
Реплика раздражила Кузьму Сергеевича: «Ну, это чепуха! Это быт! Нам решительно наплевать, как там было на самом деле! Важна идея! Что в этой келье зарождаются грандиозные события, пишется история чрезвычайного значения… в „мировом масштабе“». На это Б. М. резонно заметил (уже не затрагивал больного вопроса о «быте»), что в грандиозной келье два действующих лица покажутся букашками и ничего грандиозного не получится; не лучше ли, сделав келью маленькой, поместить туда «больших» артистов!
Петров-Водкин, призадумавшись, согласился, что, пожалуй, Б. М. прав…
25 сентября 1924 года. Я застал Кустодиева за работой новой картины «Купчиха за чаепитием». Очень сильно написано: из последней серии это одна из сильнейших работ.
В комитет решено включить К. А. Сомова[2], Борис Михайлович протестует против посылки в Америку картины В. И. Шухаева «Вакханалия»…
Мы с Борисом Михайловичем рассматривали фотографии венецианской выставки; причем я при помощи лупы разобрал номера под картинами, и мы таким образом прогулялись по выставке!..
11 декабря. …спешный заказ для постановки пьесы Замятина «Блоха», делает макеты, эскизы и бутафорию. Работает с утра и до позднего вечера, и это его спасает, так как заставляет не думать о физической боли. Но от работы над графикой у него сводит руку.
7 марта 1925 года. Б. М. работает сейчас над вариантом постановки «Блоха» (для Большого Драматического театра)».
Итак, «Блоха». Вслед за Москвой пьесу решили поставить в Ленинграде, в Большом Драматическом театре. И режиссер Монахов тоже обратился к Кустодиеву. Трудно делать декорации к одному и тому же спектаклю в разных театрах, но Кустодиев их сделал. Эта пьеса так близка была его природному оптимизму.
В день премьеры позвонил Монахов из Большого Драматического и просил Бориса Михайловича написать о том, как они работали над спектаклем. И тут художник не изменил своему радостному и слегка ироническому отношению к действительности. Он написал весело что-то вроде забавного рассказа:
«В одном из домов на Введенской улице сидел человек у топившейся „буржуйки“ и грыз карандаш, желтый карандаш для рисования. От карандаша остался лишь маленький кусочек, а лист бумаги так и лежал чистый, неисписанный. Человек был в отчаянии. Звонили из Большого Драматического театра, велели написать, как ставили „Блоху“.
Вспомнив, что как-то писал письма и так „выражал свои мысли“, начал:
„Многоуважаемый и дорогой зритель!
Легкое нездоровие удерживает меня дома и не позволяет вместе с тобой быть на сегодняшнем спектакле, когда тебе будет показана „история Левши, удивительного русского оружейника и как он перед англичанами все-таки попал впросак“.
…Цельный и крепкий язык пьесы требовал таких же красок: красный кумач, синий ситец в горошек, платки с алыми цветами — мой фон, на котором движется вереница баб, генералов, мужиков и глупого царя в придачу… От тебя, дорогой зритель, требуется только смотреть на все это и унести с собой веселое светлое настроение празднично проведенного вечера… Мы делали все, чтобы оно у тебя было, не наша вина, если ты возвратишься домой с твоей обычной ленинградской хандрой и недовольством. Угодить тебе ведь так трудно, еще никто не знает, что тебе нужно.
С товарищеским приветом
Эти забавные странички тем более удивительны, что писались они с немалым трудом — буквы получались крупными, поставленными широко и неуклюже. Руки уже не подчинялись, как раньше, а писать он мог только карандашом, он почти не чувствовал локтей.
Борис Михайлович торопился. Энергия его в этот последний год жизни поразительна. Он работает самозабвенно, неустанно. Он не позволяет говорить с ним о здоровье, отшучиваясь: «Работаю — значит живу».
Не может быть остановки в творчестве, постоянный поиск, открытие! Его сковала неподвижность? Но ведь есть память, эта волшебная сила, его фантастическая спасительница, она подскажет ему детали и образы, которые так нужны.
И зрительная память восстанавливала то, что он видел 30–40 лет назад. Воспоминания были теперь сильнее, чем жизнь: «Меня опять потянуло на краски, и опять стали мучить меня ненаписанные картины». Ненаписанные картины!
Его тянет к большим полотнам, а это почти недоступно! Значит, надо заняться чем-то другим. И — овладевает техникой гравюры, целыми вечерами режет по линолеуму или дереву. Болит рука, но зато голова и сердце так четко работают и душа все так ясно видит.
Его спасает память, фантазия уносит в «чудную страну воспоминаний», он грезит с кистью в руках. Он строит свою волшебную страну по имени «Русь»: тут красавица-продавщица, купцы, беседующие возле лавки, разрумянившийся извозчик-лихач, купчихи, торговки, ремесленники и лавка с крупной вывеской — «Путин».
Не оставляет он и тонкий точный рисунок, отдавая дань неоклассицизму.
Б. Кустодиев. Молодые ученые П. Капица и Н. Семенов
В тот последний год он действительно жил спеша, словно чувствовал, что осталось немного. Достаточно перечислить работы 1926 года: восемь портретов; несколько пейзажей; плакаты, календари; десятки гравюр на линолеуме; десятки иллюстраций к книгам; декорации к трем спектаклям; и еще эскизы для кукольного театра, и многое, многое другое…
— Ты просто святой, Боря, — сказала как-то Юлия Евстафьевна.
— Мне ничего другого не остается… — улыбнулся он, увидев входящую Ирину. — Знаешь, отчего я больше всего страдаю? Не от болей и неподвижности, а оттого, что я уже десять лет не видел Рембрандта, Тициана… и настоящей природы…
Раз появилась Ирина — его последняя Муза, значит, он может опять вернуться к ее портрету. Но этот раз в модном современном платье: шляпка затеняет лицо, соблазнительное плечо открылось — ворот платья перекошен, короткая юбка…
Ах женщина, русская женщина, кажется, он всю жизнь пел гимн этой красавице, его божеству! Он писал красивую и резкую Комаровскую, мягкую, уютную Гладковскую, милую жену сына Кирилла… и, конечно, Юлию Евстафьевну с ее грустными жертвенными глазами.
Он считал женское тело самым совершенным созданием природы — столько мягкости, изысканности, благородного, неискушающего любования, нежности в каждой его линии, передающей форму женского тела.
Б. Кустодиев. Ирина Кустодиева. 1926
Часто обозначал контур обнаженной натуры не карандашом, а ваткой с грифелем (для мягкости и обобщения), потом уточнял карандашом, усиливал тон, касаясь сангидиевской техники. (Кстати, акварельную кисточку для придания ей тонкости он облизывал языком.)
В лицах кустодиевских героинь преобладают покой и женственность. Тела полные, бело-розовые, безмятежные. Они — хранительницы мира. Может быть, чувствовал грозящий дефицит этих качеств, и это подсказывала интуиция исторического оптимиста.
Живопись Кустодиева празднична. Он дарил людям радость! Четыре стены, комната, мастерская. Кресло-коляска, оторванность от внешнего мира, а видит больше, чем другие, ярче, красочнее, дальше, чем другой.
Кустодиев жизнью своей опровергал старую пословицу «В здоровом теле здоровый дух». Он вообще родился для того, чтобы опровергать избитые истины.
В 1923 году, перед третьей операцией, он писал своей дочери: «Милая и дорогая Иринушка!
Пишу тебе накануне завтрашней операции, назначенной на 2 часа дня, завтра уже будет некогда писать: все утро занят приготовлением к ней. Чувствую я себя отлично пока. Наркоза больше давать мне не будут, а только местную анестезию сделают. Рисовал сегодня гримы для Островского, сделал 9 рисунков, — конечно их пришлось наспех делать. Работать в комнате и с открытой дверью на коридор, где бродят хромые, завязанные и забинтованные больные — это не очень-то удачная обстановка для рисования типов Островского. Ну, да что сделал — сделал. Может быть, еще в театре и не пойдут на мои условия и не возьмут. Отношусь к этому довольно хладнокровно.
Ну, милая, целую тебя, желаю успеха в работе, и особенно в работе над собой и своим отношением к людям…»
Рядом другое письмо, уже после операции, и тон этих нескольких слов совсем иной:
«Милая Путяшенька, целую тебя и обнимаю, видишь, пишу, хотя с большим трудом!!! Устал, не могу больше».
Он устал, но все же пишет — только чтобы успокоить близких. Он болен, но уже шутит, подбадривает дочь, называя ее шутливым прозвищем.
Он не перекладывает свою боль на другого, крепится до последнего, не падает духом, наоборот, заставляет улыбаться других. А жизнь его уже катилась под откос…