В портретной галерее Серебряного века
Искусство — самая требовательная возлюбленная.
Любая картинная галерея подбирается по вкусу и любви ее создателей. В нашу галерею вошли собратья Бориса Кустодиева по искусству. Все эти художники — удивительно! — родились почти в одно время, в 70–80-х годах XIX века, и, таким образом, вписались в изысканную пору Серебряного века.
Большинство фамилий широко известны читателям, но есть и такие, что когда-то уехали в эмиграцию и исчезли из поля внимания любителей живописи. Таков Алексей Исупов — римский вятич, таков Василий Шухаев — он писал портрет знаменитой комиссарши Ларисы Рейснер.
Серебряный век длился всего-то около двадцати лет, образуя хрупкий серебряный шар. Только шар этот раскололся в 1917 году, оставив тем не менее яркий след в искусстве — и по богатству стилей, направлений, и по разнообразию талантов. В те годы еще были передвижники, но уже гремел «Мир искусства», сосуществовали «Бубновый валет» и «Голубая роза», соревновались Союзы русских художников в Петербурге и в Москве…
Счастье художнику приносят его Музы. У многих из них Музой были жены, создававшие условия для творчества (Петров-Водкин, Шухаев и др.). Кто не дорожил своей Музой — тот ее терял, и вступали в силу роковые женщины.
В нашей картинной галерее, в рассказах, очерках, эссе читатель не найдет специальных искусствоведческих статей, хронологических подробностей, широкой панорамы жизни художников. Но зато (так как автор пишет о своих любимых художниках) как бы сквозь увеличительное стекло можно рассмотреть день — месяц жизни художника, работу над одной-двумя картинами (к тому же освещенные с различных точек зрения). Ему станут известны и некоторые, почти забытые имена художников, закончивших свою жизнь в эмиграции.
Виктор Эльпидифорович Борисов-Мусатов(1870–1905)
Серебряный век начался с тоски по ушедшему времени, «золотому веку» дворянской культуры, по закрывающимся усадьбам и имениям. Есть воспоминания о будущем, а есть мечты о прошлом, и это неуклонно питало тот период русского искусства.
Однажды Виктор Эльпидифорович Мусатов приехал в Москву и поинтересовался у товарищей по Училищу живописи, ваяния и зодчества, какую бы старинную усадьбу ему посмотреть. Посоветовали ехать в Звенигород, там есть Введенское — настоящее дворянское гнездо! Лучшее из подмосковных, построено архитектором Львовым для фаворитки Павла I, настоящий слепок с XVIII века! Увидав сие место, Львов написал Лопухину, что долго не мог оторвать глаз и «замерз было на возвышении… от удовольствия смотреть на окрестности». Дом-дворец пережил нескольких хозяев, в окрестностях Звенигорода Мусатов бывал в студенческие годы, вновь отправился «за сюжетом» и в очередной раз был очарован.
В. Э. Борисов-Мусатов
Виктор Эльпидифорович родился в Саратове в семье железнодорожного служащего. Когда ему исполнилось три года, мальчик неудачно упал и сломал позвоночник. Стал расти горб. Это породило в характере юноши любовь к одиночеству, уединению, к рисованию. Оттого, едва ступив на самостоятельный путь, стал учиться в том самом Училище живописи и ваяния в Москве. Кроме того, как он говорил, кончил «лучшую школу для художников» — Лувр. Увлекался французскими импрессионистами, но не стал подражать, а постепенно вырабатывал собственный стиль. Его критиковали, ругали, а он молча сносил хор злобных голосов. Слабый телом, художник оказался титаном духа. Он твердо верил в свое призвание.
Париж — Парижем, но его влекут русские просторы, усадебные здания — и несовременные женщины. Его дамы в старинных платьях, причем ни одной яркой краски, все как бы размыто временем, но в них сохранилось очарование, тургеневская поэтичность.
В. Борисов-Мусатов. Леди вышивает. 1901
Не найти у Борисова-Мусатова точных копий Введенского, и вместе с тем дворец то и дело просматривается на картинах. И все как бы видится в воспоминаниях. Воспоминанием и тоской по счастью, недоступному художнику, проникнуты все полотна Мусатова. Он болен, он таскает на спине вечную тяжесть — горб, делавший его похожим на карлика. И при этом у него крупная, прекрасная голова, красивые черты лица.
Художнику была нужна натура, прежде всего терпеливая женщина. К счастью, эту роль смолоду исполняла его сестра Елена. А потом он женился на девушке по имени Елена, и этих двух Елен можно видеть почти на всех его картинах. А их прически? Они не имеют ничего общего с модой начала XX века — это завитые локоны, почти букли.
Мусатова не влекут психологические черты, не нужны подробности пейзажа, ему важно дать почувствовать, что жизнь среди природы, в усадьбах столь же прекрасна, сколь и быстротечна. Призрачные дамы его стоят у водоема, в парке, на фоне введенского дома, белеющего вдали.
Почувствовав, что рисунок — не самая его сильная сторона, Мусатов меньше уделяет внимания четким линиям, точности мелких деталей, и на первое место выходит цвет, гамма, колорит, подчиненные музыкальному ритму. К счастью, и там, в саратовской усадьбе Зубриловка, и здесь его сестра позирует ему, а жена музицирует. С веранды доносится тихая, приглушенная музыка — и рождается колорит бледно-зеленых, бледно-голубых, сиреневых, серовато-жемчужных тонов.
Счастливым стал для художника день, когда его знакомая подарила ему целый сундук старинных платьев, юбок с кринолинами, шалей, кружев и т. п. Стало легче воплощать свои видения, мечтания о прошлом.
Художники, как и поэты, обладают особым, прозорливым зрением, они острее чувствуют хрупкость мира (особенно если преследуемы какой-то болезнью, — исключением был лишь Кустодиев). Борисов-Мусатов, как и Блок, ощущал не просто время, но и его будущую жестокость, агрессивность. Он хотел жить тем, что дорого, — образами тургеневских девушек, Татьяной Лариной, ими он грезил, они стали его героинями. А действие он переносил не только в XIX век, но и дальше, вглубь, к XVIII веку.
В наше время искусствоведы пишут, что Борисов-Мусатов постиг законы импрессионизма и даже преодолел их, уйдя в свой внутренний мир. Однако при жизни критики направляли в художника острые, ядовитые стрелы. Прянишников произнес приговор: «Переборщил», а другой припечатал: «Все это отсебятина».
Но Мусатов умел их не слушать. Он вообще любил тишину. Его картины напоминают старинные фрески. А еще — гобелены. Чувствуя, что мир теряет гармонию, художник спешит ее запечатлеть. Об этом говорят и названия картин: «Гармония» (1900), «Гобелен» (1901), «Осенние мотивы». В «Гобелене» приглушенные созвучия, в «Реквиеме» — осенние краски, а в картине «Призраки» человеческие фигуры проходят словно сгустки белого тумана, загадочные и отрешенные. «Изумрудное ожерелье» полно жажды жизни, ликования. Восемь женщин, одна за другой в парке, они то ли стоят, то ли идут, но какая устойчивость, уверенность в такой фронтальной композиции, а в красках — сколько нежности, гармонии, покоя! Такими картинами можно лечить неустойчивую психику современного человека.
В дневниках Мусатова есть запись: «Мои помыслы — краски, мои краски — напевы». И еще: «Когда меня пугает жизнь, я отдыхаю в искусстве и в музыке».
Но однажды случилось так, что краски зазвучали с бетховенской страстью. Это было, когда он писал «Водоем» и когда понял, что безвозвратно влюблен в супругу своего товарища — Надежду Юрьевну Станкевич.
Ее похвала, вырвавшийся из ее груди восторг при виде картины «Водоем» были сильнее, чем какие-либо статьи критиков, это подействовало, как бокал шампанского. Да и сама она — как шампанское: весела, энергична, увлекательна, в глазах — искорки, способные зажечь окружающих. Ее смех, ее интерес к живописи, музыке, ее деятельное отношение к людям («Вам помочь?.. Может быть, привезти краски из Парижа?»).
И — ее муж Станкевич, высокий, сильный мужчина: что он, калека, рядом со здоровым мужчиной?
А «Водоем» он писал для нее, и она его приобрела. Сочные, «активные» краски, оригинальная композиция: круглый водоем — и две женщины, беседующие на берегу, но в водоеме ярко отражаются голубизна неба и белые облака. Вода написана с более высокой точки, а дамы — с более низкой. Синее платье гармонирует с голубизной неба, а белые облака — с белой кружевной накидкой дамы, стоящей боком.
Что-то общее есть у этого художника, открывающего портретную галерею, — и Марии Якунчиковой, завершающей ее. Вы о ней прочитаете в конце книги.
Художнику не исполнилось еще и 35 лет, когда случилась эта трагедия. Веселая красивая женщина Надежда Юрьевна внезапно заболела и умерла. Мусатов тут же стал писать картину под названием «Реквием». Так же, как для Моцарта, его «Реквием» стал для художника траурной музыкой. Несмотря на простуду, он покинул свою малую Тарусу, чтобы проводить в последний путь ту, которая питала его такими яркими красками. Поехал — и жестоко простудился.
На могиле его в Тарусе скульптор Матвеев сделал изображение лежащего мальчика. В сущности это было воплощением детской души художника…
Искусствовед Н. Врагнель писал:
«„Русский человек любит вспоминать, но не любит жить“ — вот фраза Чехова… Целое поколение поэтов и художников конца XIX — начала XX века воспело языком красок, линий и слов печальную мечту, воспоминания о прошлом и тоску от действительности. Красивым стало то, что ушло… Но среди всех поэтов былого выделяется один, совсем особняком, маленький больной горбун Борисов-Мусатов… Элемент исторической были почти отсутствует в его произведениях… Мусатов, грезя о прошлом, не живет в определенной эпохе… он — последний отзвук бесконечно далекой мелодии, оборвавшейся в наше время. Он совсем особенный, ни на кого не похожий большой ребенок, милый и трогательный своей детской наивной душой».