— Что же — пейзаж делать без рисунка?
— Бревно само по себе ничто! Только освещенное, оно становится «живым». Значит — надо сразу писать пятна — темно-желтое и светло-желтое, охра, сиена жженая. Прищурьтесь и смотрите — вон солнце, а вон тень на вашем сарайчике!.. Отдайтесь этому цвету — не через голову, не через учебник, а — просто смотрите и впитывайте его: каков цвет? Ведь берлинская лазурь так и кипит!.. Ну-ну… Да нет, там же синева, видите? И надо, чтобы цвета не кричали, не торчали, не вылезали один из другого. Ищите в сочетании их гармонию. Держите кисть, работайте…
Тут снова подул ветер, по воде пробежала рябь, и Жуковский вновь бросился к своему этюднику. При ветре вода морщится, — ох! Как нравилось ему это неспокойное состояние. Глубина воды, многообразие цветов, некий нерв чувствуется в таком ее виде. А мазок? Какой интересный тут может быть мазок!.. Лежащие «скобочки» или крохотные «лодочки», а под ними — синее, коричневое, лиловое, черное, голубое — вся глубина, бездонная пропасть.
Мазку Жуковский всегда придавал большое значение: один пейзаж писал — широко, другой — «рисовал красками», третий — вертикальными или, вот как сейчас, волнистыми мазками. «Король мазка» — называли его, и статьи о нем были полны восторженных эпитетов: «пейзаж Жуковского рождает возвышенное, эмоциональное состояние, художник вобрал в себя и Сороку, и Куинджи, и Левитана, но — самобытен, романтичен, мастеровит…»
И снова стало тихо, исчезла нервная дрожь воды. Жуковский уже почти кончил писать, не хватало совсем чуть-чуть, и тут он закричал:
— Маргарита! Возьмите палку и болтайте ею в воде, скорее, скорее, ну же!..
Красавица подчинилась, вода под ее палкой задвигалась, заблестела. А Жуковский, радостно блестя помолодевшими глазами, стал бросать мазки, то отбегая, то подбегая к холсту… И был счастлив.
…А вот и вечер наступил, время дачного чаепития и споров-бесед об искусстве.
Анатоль запрокинул голову (в профиль он похож на птицу) — и в сторону Жуковского:
— Ваша, Станислав Юлианович, картина «У мельницы» имела грандиозный успех. Весна, последний снег, первая полая вода, черная, холодая, у-у! Жуть… Я прекрасно помню и ваш «Лунный свет», и «Женщину в белом», сидящую возле клумбы… Сирень, печаль, — какая поэзия!
Анатоль скрестил руки на груди, как бы сдерживая собственное воспарение, и обратился к Богданову-Бельскому:
— А ваш «Любимый уголок», Николай Петрович, стал и моим любимым уголком. С каким бы удовольствием я приобрел его, если бы был богат, как Рябушинский.
Богданов, мрачнея, произнес:
— То-то Бенуа нас с Моравовым вырождающимися передвижниками обзывает… А Архипова со Степановым — балластом выставки…
— О, не скажите! Я читал, — продолжал Анатоль. — Это было раньше. Но вот о последней выставке Александр Николаевич весьма высокого мнения. Его отношение к москвичам, к Союзу русских художников изменилось. Теперь он употребляет такие слова: «Живое, свежее полотно», «любовь к деревне», «демократизм», «не фронтальное, а в ракурсе расположение натуры»…
Анатоль посмотрел на не принимавшего участия в разговоре Степанова:
— А у Алексея Степановича на холсте постоянно живет кусок природы, часть ее, именно часть целого! Я, как физик, математик, это чувствую очень сильно. Входишь в картину — и представляешь ее продолжение — влево, вправо, вдаль…
Жуковский, сидевший как будто отстраненно, передернул плечами и заговорил быстро, торопясь:
— «Мир искусства», «Мир искусства»… Версали, коломбины!.. Будто и нет ничего другого. А мы ищем новый подход к натуре, новый мазок, открываем красоту заурядного русского пейзажа, свое отношение к нему! И не кричим об этом, а работаем. Но никто из петербуржцев не хочет этого видеть.
— А еще, — вставил Степанов, — они называют нас новоявленными барбизонцами, но какие же мы барбизонцы?.. Если только ощущение быстротечности жизни да желание передать световоздушную среду… А так — все иное…
Зашла опять речь о «Мире искусств»… И опять вскипел Станислав Юлианович:
— Мы сочинили письмо Александру Бенуа, поехали и прямо заявили, что считаем неудобным и не отвечающим этическим требованиям его выступления в печати против нас. Бенуа расценил это как «рабство корпорации», — вот и произошел раскол между Петербургом и Москвой.
— Жукови-и-ни-и! — протянул Бируля. — Не гневайся! Дягилев уже давно признал, что Союз русских художников — тесно сплоченный кружок, блестящая школа московских живописцев.
— Господа, — продолжал не смущаясь Анатоль, — извините, но мне как человеку стороннему кажется, что вы слишком задерживаетесь на… вчерашнем дне. Между тем… между тем время наступило новое: автомобили, аэропланы, телефоны, открытия в науке и технике… Они диктуют усиление роли Разума в мире и ослабление непосредственного чувства. И тут уже устарели «Мир искусства» и ваш Союз… В искусстве сегодня заявляют о себе люди совсем нового художественного направления. Модернизм, кубизм, футуризм. Они считают, что следует… пересмотреть старые ценности. Я был на одном из их собраний, и там говорили: надо отказаться от тематических картин, от всякого сюжета, от перспективы и даже… от предмета… мне они показались… как бы это точнее выразиться?..
С. Жуковский. Ранняя весна (Беседка в парке)
— Бредом они вам показались, вот чем! — брякнул Богданов-Бельский. — Ровное, одним тоном раскрашенное небо, внизу полосы: белая, голубая, коричневая, игрушечная фигура со спины… И краска слоем чуть ли не в два сантиметра.
За столом поднялся шум:
— Это разрушение искусства! Модернистская рыба!
— Они разрушают не только искусство, но и человека. Че-ло-ве-ка! Вы взгляните на Венецианова — там же гармония, духовное наполнение, а тут…
— Образ, настроение, чувство, мысль — вот что должно нести искусство…
— Беспредметность тоже может быть, но дайте ее в образе, чтоб чувство задеть!
— А если… — ни к кому не обращаясь, оглядывая возмущенное общество, не сдавался Анатоль, — если наша жизнь становится абсурдной, то, может быть, и искусство имеет на это право?
— Искусство — это отражение абсурда? Или зеркало внутренней жизни?..
— Живопись никогда не была ни фотографией, ни зеркалом!.. Она призвана обобщать философию жизни и давать человеку выход!..
— Вот, пожалуйста, Матисс, признанная величина, Пикассо.
— Матисс? — побледнел Жуковский. — Да у него только два цвета — синька и медянка. Разве русской природе соответствуют эти краски? Славянская душа тише, задумчивее, она поющая, у нее цвет иной. Почему мы должны смотреть на Европу?
Бируля, желая охладить пыл друга, вкрадчиво обратился к Маргарите:
— А вы-то, милая актриса, не перекрестились в футуристку?
Маргарита поняла болезненность темы, она не раз выразительно взглядывала то на Анатоля, то на Жуковского, но ее никто не замечал. Тогда она отбросила с плеч шарфик, открыла грудь, — выразительным взглядом оправила вишневое платье и, добившись общего внимания, рассказала историю о том, как Кустодиев и Добужинский написали картины в духе футуристов и выставили под псевдонимами; им даже присудили какие-то места, а когда узнали, то-то был скандал!
Но Жуковский даже не повернулся в ее сторону. И тут, чувствуя, что спор может возобновиться с новой силой, Бируля прибегнул к спасительной идее:
— На прогулку! На этюды — кто хочет в лес, на озеро! Увлеклись же разговорами, а язык художника — краски, кисти, цвет!
Все вышли на крыльцо, остановились на взгорке, замерев при виде открывшейся красоты. Нежные зелено-голубые тона таяли вдали. Внизу лежало огромное, застывшее в летней истоме озеро, от него поднимались еле видимые испарения. Дальше виднелось поле с голубеющим льном.
Бируля «растаял»:
— Смотрите, солнце…
Колобок времени катился к самым жарким дням. Настроенная на лето земля полна дивных запахов — ягодники, травы, кусты. Да хватит ли жизни проникнуть в тайну этой красоты, запечатлеть на холсте, помочь человеку не потерять гармонию души!..
Но тут вдали, на дороге показалась лошадь, поднялся столб пыли. На телеге стоял то ли мальчишка, то ли мужик и что-то громко кричал. Тревогой повеяло от этой фигуры в черных штанах и красной рубахе. Ближе, ближе. И вот уже слышно, как парень кричит одно слово:
— Война! Война! Война!
…Война и время разбросали наших художников по разным уголкам земли. По-разному сложились их судьбы, но самой драматичной оказалась судьба человека с самым ярким темпераментом — Жуковского.
В начале 1920-х годов он еще работал в Училище, но там уже все менялось: «уплотняли» профессоров, педагогов, зачеркивали станковую живопись, — были нетерпимы в спорах, верх взяли футуристы, кубисты. И все же в 1921 году Жуковский открыл персональную выставку своих картин, и она имела успех.
Один из критиков писал: «Жуковский являет нам синтез русского пейзажа, последний этап пути, указанного Левитаном. На этом пути в исторической перспективе Левитан весь еще в борениях и исканиях. Жуковский же — осознавшее себя равновесие и смелая уверенность… В Жуковском чувство русской природы отрешилось от юношеской беспричинной грусти и достигло ясности зрелого сознания».
Впрочем, другие критики яростно ругали Жуковского за «тоску по невозвратному прошлому».
А однажды Станислав Юлианович в Москве на Кузнецком встретил свою бывшую ученицу Любовь Попову, и там состоялся разговор, после которого художнику стало совсем невыносимо. Дочь купца, Любовь Попова отвергла своего учителя, — теперь она сама, вместе с Давидом Бурлюком, преподавала в Училище.
— Искусство реализма не подходит нам, нашей индустриальной эпохе!.. Станковая живопись — вчерашний день, пусть художники участвуют в создании тканей, рабочих костюмов, в прикладных искусствах… — говорила Попова. — Станислав Юлианович, поймите: история не стоит на месте и искусство тоже!
— Это чудовищно! Мне горько и обидно слышать, что станковая живопись умерла — какой ужас! Разве художник — раб своего времени? Пусть ваши шрифты и костюмы отражают индустриальную эпоху, но куда вы денете человека?