— Живописи нет, есть кубофутуризм, есть скульптурная живопись, и все! — твердила Попова.
А закончился разговор тем, что Жуковский «ученицу» назвал глупышкой, а она его чуть ли не ослом.
Каково было слушать это художнику, который отдал свою жизнь тому, чтобы познать тайну русского пейзажа, внести в него свой собственный стиль, человеку, который жил настоящей мужской дружбой, впитал в себя очарование Тверской земли?
В 1926 году он покинул Россию, уехал в Польшу. Но и там он остался идеалом юности, работал, постоянно участвовал в выставках варшавского общества художников, в зарубежных выставках. Это были пейзажи с его неповторимым мазком, четким цветоделением, старые особняки, воспоминания о русских усадьбах (более всего в Брасове, где когда-то жила возлюбленная Михаила Романова, расстрелянного большевиками, которая до конца жизни сохранила верность его памяти).
Еще Жуковский писал свою жену-красавицу («Перед маскарадом» и др.). Она пережила тяжелые дни — ведь ее упрямый, героический супруг, несмотря на годы, принял участие в польском восстании, но был заключен в концлагерь — и похоронен в общей могиле.
После смерти его вдова передала более двадцати картин мужа, прекрасного художника Станислава Юлиановича Жуковского, в Москву в Третьяковскую галерею.
Алексей Владимирович Исупов(1889–1953)
…Зимой 1923 года в Москве часто можно было видеть вместе двух друзей — Алексея Владимировича Исупова и Василия Васильевича Мешкова. Оба они лет десять назад окончили Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Оба беззаветно любили живопись, поклонялись, служили ей со всем пылом и верой молодости, а служение общему делу, одним богам, как известно, самое высшее свидетельство человеческой близости. В числе их богов были Серов, Коровин, Васнецов, преподававшие в училище.
Мешков Василий, сын академика Мешкова, с детства рос в атмосфере искусства, был, что называется, баловнем судьбы. Алексей же Исупов — сын резчика по дереву, ремесленника города Вятки, приехал в Москву неотесанным провинциалом. Кто-то из тамошней интеллигенции показал рисунки мальчика Аполлинарию Михайловичу Васнецову, и тот посоветовал мальчику ехать в Москву. Долговязый, неуклюжий, белокуро-кудрявый, Алексей имел лицо простолюдина и неисправимо окал. Годы учения удивительно отточили его талант, он двигался семимильными шагами, на зависть всем, однако годы не повлияли на выговор Исупова. В любой компании его можно узнать по вятскому оканью, растяжке слогов в конце фразы.
Алексей Исупов
Судьба уже немало погоняла Алексея Владимировича по краям и весям. В начале мировой войны был он направлен в Среднюю Азию и провел там целых шесть лет: служил в армии, был болен, лечился от костного туберкулеза и — работал, увлеченно работал. Узбекское житье-бытье не наложило на него существенного отпечатка, но живопись его, краски стали чище и ярче.
Второй уже год, возвратившись из Ташкента, Исупов жил в Москве и все не мог утолить голод по искусству. Трескуче и безапелляционно кричали против станковой живописи, за авангардизм и прочие «измы» люди, вовсе не близкие сердцу Исупова. Крикливые апологеты этих самых «измов» захватили позиции в искусстве. Алексей часы и дни проводил в общении с единомышленниками по училищу. Бывал в домах обоих Васнецовых, еще не уехал Коровин, виделся с ним. Как за живой водой, ходил в Третьяковскую галерею. И частенько бывал у Мешкова-младшего. Там любили русскую старину, предметы русского быта. Там он чувствовал себя дома.
Часами говорили о народных промыслах, о русской иконе, о мастерстве художническом, о линии Рембрандта и Репина, о цвете у Коровина и мазке Сурикова, о портретах и лицах человеческих вообще, — Мешков любовался ташкентскими работами товарища: удивительно сумел он соединить восточную миниатюру с русской иконой!
…Ах, как влекло Исупова последнее время одно лицо! Не молода и не красавица, ни украшений, ни наряда, ни той яркости и броскости, что сами просятся на холст, ни тем более показной значительности, которая потом в портрете оказывается карикатурной… Влечет и манит не внешней, но глубокой, внутренней красотой, характером. Ах, если бы он был писателем, как увлекательно было бы раскрыть этот сложный и сильный характер! Это теща Мешкова, уже чуть не бабушка, из дворянского рода Давыдовых. Хотелось очень Исупову ее написать, а сегодня он и этюдник с собой взял. Была не была, будет просить попозировать. Чувствует себя готовым, видит уже ее на холсте.
— Василий, а что Ольга Николаевна, давно вдовой осталась? Хоть и немолода, а могла бы еще и замуж выйти. А? — спросил Алексей друга.
— О, наша Ольга Николаевна никогда не выйдет замуж! Подозреваю, что она из несчастной породы однолюбов. Бывают такие, — засмеялся Василий Васильевич, — уважаю и… сочувствую. Муж у нее был красавец, кутила. Противоположности сходятся. Такой блестящий офицер, бретер, картежник — и она. Когда третьего ребенка родила, муж проигрался в пух и прах. Даже золотую медаль (институт она окончила с золотой медалью), так и ту проиграл. Лопнуло терпение Ольги Николаевны, восстала гордость родовая. Ночью на извозчике увезла детишек, а меньшой, Анечке, едва полгодика исполнилось. Развод, сам понимаешь, по тем временам дело немыслимое, не то что теперь — свобода от семейных пут на каждом шагу рекламируется. И стала Ольга Николаевна жить у отца, — тогда еще был жив Николай Иванович Давыдов, «его превосходительство», — воспитывать детей и заодно братьев и сестер.
— А муж?
— А муж Ольги Николаевны был убит на войне. В первый же год. После этого фотографию его повесила на стену и не снимает. Однако в доме говорить о нем не принято. Имей в виду, и не пытайся. Я сам узнал крохи, и то в последнее время. Вот какая это женщина. Характер Давыдова.
А. Исупов. Портрет жены художника
— Какого Давыдова?
— Того самого, Дениса Васильевича. Ее прадеда. Помнишь пушкинское «гляжу я на тебя и сердцем молодею»? Гусар и поэт, герой 1812 года. Ольга Николаевна о нем тоже запрещает говорить. Как-никак генерал, скажут, белый! — И Василий Васильевич весело рассмеялся.
Исупов ушел в себя, внутренне сосредоточился. Так он «уходил», узнав что-то поразившее его, чтобы не «разжигать» впечатление новыми разговорами, замыкался, осмысливая, врастая в новое знание.
Когда они ступили в квартиру, Исупов с особенным, теплым вниманием посмотрел на Ольгу Николаевну. Она была в желтоватой теплой кофте. Седеющие, гладко причесанные волосы. Маленькие аметистовые сережки и такая же брошка.
В меру приветливая улыбка. Озабоченность и сдержанность.
— Как ваше здоровье? — спрашивает она Исупова.
Помнит, что он давно жалуется на руку. Лечится ли? Да все без толку. Говорят, только теплый климат поможет. А где его взять? Ни Москва, ни Вятка теплым климатом не славятся.
— Не запускайте болезнь, батюшка. Ищите, ищите врачей, Алексей Владимирович.
— Да, да, конечно, — улыбаясь ямочками, соглашался Исупов. И смотрел с пристальным, почти невежливым вниманием на Ольгу Николаевну.
Ее дочь Аня, черноглазая Аня, рассказывала, как на днях они чуть не сгорели.
— Представьте себе, загорелась елка. Ведь мама неизменно, несмотря ни на какие сложности, и теперь, когда мы взрослые, устраивает елку. Игрушки, конечно, самодельные, конфеты, орешки «золотые». Вата изображает снег. И свечи. Загорелся клочок ваты, и елка, должно быть, подсохла уже, вспыхнула факелом. Мы перепугались, выбежали звать на помощь. А мама, представьте, сама, в одиночку, разбросала все это горящее, стала топтать и загасила пожар. Как только ей не страшно было!
Ольга Николаевна слегка улыбнулась:
— Полно, Анечка, разве это страшно. Вот когда человек подло поступает, — тогда да. Тогда руки могут опуститься. А ни пожары, ни воры, ни даже болезни… — Она, было, осеклась, вспомнив про болезнь рук у гостя, но заставила себя договорить: — Нельзя поддаваться, нельзя ничему поддаваться.
И принялась хлопотать у стола, раскладывая скромную снедь 20-х годов.
Исупов наблюдал за ней молча, никак не участвуя в разговоре, который перекинулся на другие, обыденные темы, выдавая тем не менее бережное внимание и ласку в семье. В этом доме гости чувствовали себя свободно.
После чая с черной коврижкой Исупов, глядя чуть не умоляюще на хозяйку, попросил ее попозировать. Он боялся, что эта женщина, необычайно сочетавшая в себе умение, даже талант вести дом с прекрасным образованием — она, конечно, говорила с детьми по-французски, учила их русской грамматике, всеобщей истории, досконально знала хронологию и массу любопытных деталей о ратных подвигах русского воинства, тем отдавая дань памяти своему предку, — и, может быть, более даже, чем другие, в то непростое время отягощенная сложностями быта, попросту говоря, откажется. Однако Ольга Николаевна согласилась.
— Можно и посидеть час или два. Сегодня я уже порядочно ходила, — сказала она. И покорно устроилась на диванчике, похоже, еще прошлого века.
Портрет работался легко, свободно. Внутренним взором художник видел все. Кисть быстро и без суеты, уверенно и любовно находила нужные краски. Мазок лепился один к другому. Колорит сдержанный, без акцентов, почти суровый, под стать характеру.
Лицо истинное, склад народный. Правнучка Давыдова! И вместе с тем что-то извечное, близкое Исупову по его родне. Такие лица полны природного достоинства, независимо от происхождения. Они горды, они бесстрашны, как лица некрасовских женщин.
При дворе ли императора, в деревне ли самой глухоманной, на кафедре института, перед нищим или перед ребенком — везде эти люди в главном своем, в своей основе одинаковы. Без стремления извернуться в поисках выгоды, вкрадчивыми словами обмануть или прельстить и уж тем более диктовать с грубой настырностью собственные хотения…
Широкое русское лицо с высокими скулами, напряженно сдвинутые брови, под крыльями носа и от уголков губ две извилистые линии — мягкие морщинки. В глазах озабоченность и сосредоточенное внимание — и к новой пелерине Анечки, и к разговорам об эмиграции, и неодобрение тех, кто бежит, и спокойное ожидание того, что будет. Окончив, Исупов заключил голову в овал. Мягкая линия эта подчеркивала благородство и женственность Ольги Николаевны.