Вновь проявился заложенный в нем дар мецената: взяв тринадцать учеников, на свои деньги везет их за границу, а когда ученики задумали создать Общество имени Куинджи, он передал им все имеющиеся у него картины, денежные средства и всю принадлежащую ему землю.
Истинный художник не может бросить живопись. Куинджи, не выставляя своих картин, продолжал работать, вдохновенно воспевая красоту и лунной ночи, и солнечного дня.
И все же… все же часто он чувствовал себя одиноким. Не оттого ли в 1901 году взялся за сюжет: одинокий Христос в Гефсиманском саду, его любимая лунная ночь, дорога, по которой двигается одинокий путник… Не оттого ли все чаще звучит мотив заката? «Закат зимой», «Закат в степи, на берегу моря», просто «Закат». Он наслаждается богатством красок, множеством оттенков, которые бывают лишь при прощании с солнцем, с его уходом. Все реже приезжает в Петербург, все чаще остается в Крыму.
В марте 1909 года, вернувшись из Крыма, почувствовал себя плохо. И все же, еле оправившись, вновь отправился в Крым. Болезнь осложнилась воспалением легких. Немедленно выехала жена Вера Леонтьевна, они решили вернуться в Петербург, к лучшим врачам. Положение оказалось тяжелое, безнадежное, долгая болезнь, неподвижность измотали человека, не терпевшего застоя. Он говорил: «Не умереть страшно, а умирать». Просил яду… Не стало Куинджи 11 июля 1910 года. К его могиле принесли венок от Репина со словами: «Художнику беспримерной самобытности от старого друга».
Когда смотришь на позднюю его картину «Ночное», невольно всплывает в памяти Лермонтов: «Небеса торжественны и чудны, / Спит земля в сиянье голубом…» Тонкий серп месяца, свет мерцающего горизонта. Силуэтом виднеется лишь фигура быка. Светоносная сила, идущая от полотна, поражает. Здесь нет места человеку, но — тут живет душа человека, этот мир — вместилище ее.
Исаак Ильич Левитан(1860–1900)
Одно и то же место разные люди видят по-разному. Борисову-Мусатову мерещились во Введенском призраки уходящего дворянского мира. Якунчикова любила там писать заречные дали, расстилающиеся с обрыва, тяжелые и звонкие колокола Саввина монастыря. А Левитан, попав в это дивное место в 1884 году, остановился возле сломанного мостика и ничем не примечательных избушек. Отчего-то защемило сердце, когда он увидел этот заброшенный мостик, домики Саввиной слободы.
Всякий пейзажист много ездит, путешествует, но мало кто делал это чаще, чем Левитан. Волга, Тверь, Крым, Италия, Франция, Германия, Швейцария, тверские проселки, подмосковные леса — всюду бывал художник. Если сегодня взглянуть на его крымские или горные швейцарские этюды, то вряд ли кого они тронут. Мастерство — да, безусловно, но нет того «пейзажа настроения», которым пронизаны его российские полотна.
Исаак Левитан. Автопортрет
Старые художники, академисты находились в плену эффектных видов природы, закатов и восходов. Художник Каменев говорил молодым Коровину и Левитану: «Пейзаж — это швейцарский вид: гора, водопад, обрыв… А вы что пишете? Дорога, курица, сарай, травка, опять сарай…» Великий Саврасов первым оценил приветливость и прелесть русского пейзажа и передал это ученикам, в том числе Левитану.
Саврасов преподавал в Училище уже в поздние свои годы. Это был огромный человек с большими руками, появлялся он в мастерской редко, был бедно одет. Глядя на этюды учеников, говорил не сразу, как бы конфузился и потом выдавливал из себя: «Это не совсем то. В природу надо быть влюбленным — иначе… Надо чувствовать! И восхищение свое вложить в картину…» И говорил не обычные «учительские» слова, а что-то про фиалки, которые уже распустились, про голубей, что летят из Сокольников, про чирикающих воробьев, про синеющие дали…
Саврасов научил Левитана поэзии, а другой учитель, Поленов, заразил яркими, светлыми красками. В Училище живописи, ваяния и зодчества (в «московской академии») портретисты посмеивались над пейзажистами, жанристы ворчали: «Что это за работа — дерево писать? — это вздор!»
Левитан твердо чувствовал свое призвание — быть пейзажистом и все! Первая же его картина — «Осенний день. Сокольники» (кстати, женскую фигуру там писал Николай Чехов) — покорила зрителей и ее сразу купил Третьяков. Гармония красок поразительна: чуть приглушенные тона рождают ощущение прохладного сырого воздуха, мерцание неяркого света, шуршание листвы и шепот листьев в верхушках деревьев.
В более поздних картинах художнику удалось соединить лирическое начало с эпическим. Как-то художники отправились на охоту в сторону Владимира. Все видели представшую охотникам пустынную дорогу, казавшуюся ласковой, уютной. И только один Левитан в этой пустынности, одинокости дороги услышал, почувствовал: ведь это Владимирка! Дорога, по которой отправляют колодников.
Высокий, могучий смысл увидел художник в Тверской губернии, попав на озеро Удомля. Там была написана картина «Над вечным покоем». Бродя по окрестностям Саввино-Сторожевского монастыря, ранней весной Левитан был захвачен сочетанием последнего снега и рыжей травы, и он выбрал самый непритязательный сюжет: низинку, сломанный мосток.
В те годы Левитан познакомился с молодым Федором Шаляпиным, который еще не был известен, но формировал свой художественный вкус, проявляя огромную любознательность. Все интересовались новомодной фотографией, и он спрашивал художника, в чем разница между фотографией какого-нибудь уголка природы и живописным изображением. Левитан отвечал: «Протокольная правда фотографии не нужна. Главное — „ваша песня“, в ней вы „поете“ лесную или садовую тропинку, уголок».
По-разному пишут о Левитане, а мы возьмем два отрывка, две точки зрения: искусствоведа Е. Львовой и воспоминание очевидца, хорошо знавшего Левитана и Чехова. Искусствовед пишет:
«Левитану было отпущено сорок лет, почти столько же, сколько и Чехову… Тоска Левитана была, пусть это не прозвучит цинично, продуктивна, она „работала“ на живопись… Гений родного пейзажа был подвержен жесточайшим приступам русской хандры и еврейской мнительности… Задачей — найти место, выбрать план, поворот, ракурс — Левитан особенно не задавался. Мог уткнуться взглядом в первую попавшуюся ложбину, в заболоченный пруд, в серую воду под серым небом, в серый день. Пейзаж словно сам настигал его или ждал, уже готовый. Была, очевидно, некая тайна, иногда ускользающая от зрителя, но очевидная для художника… От тона он шел к цвету; темное и светлое, черное и белое — всегда не в прямом и звучном контрасте, были для него важнее, чем, скажем, красное и зеленое. Зато если уж Левитан давал мазок, очень редко, мазок в полной цветовой силе — тут уж и капель звенит, и только что синицы, обалдевшие от мартовского света, не тренькают…»
Художник не может быть понят без хотя беглого представления о его характере, некоторых биографических чертах, и потому мы обратимся к воспоминаниям очевидца. Еще и потому мы приведем эту пространную цитату, что описываемые события происходили опять же вблизи от знакомых нам мест, в десяти — пятнадцати верстах от Введенского.
Возле Нового Иерусалима лежало село Бабкино, близ которого земским врачом работал Чехов. К нему часто приезжали гости из Москвы, в том числе и Левитан, с которым они были давно знакомы. Они даже одно время жили в деревне Максимовка, у хозяина-горшечника. Вот как об этом вспоминает Михаил Павлович Чехов:
«Как известно, на Левитана находили иногда припадки меланхолии. В таких случаях он брал ружье и уходил на неделю или на две из дому и не возвращался до тех пор, пока жизненная радость не охватывала его снова. Он или сидел, мрачный и молчаливый, дома, в четырех стенах и ни с кем не разговаривал, или же, как дух изгнания, скрестив на груди руки и повесив голову на грудь, блуждал в одиночестве невдалеке.
Как-то несколько дней подряд лил дождь, унылый, тоскливый, упорный, как навязчивая идея… Предстоял длинный вечер.
— А знаете что? — вдруг встрепенулся брат Антон. — Пойдемте сейчас к Левитану.
Мы (Антон Павлович, брат Иван и я) надели большие сапоги, взяли с собой фонарь и, несмотря на тьму кромешную, пошли. Спустившись вниз, перешли по лавам через реку, долго шлепали по мокрым лугам, затем по болоту и наконец вошли в дремучий Дарагановский лес. Было дико в такую пору видеть, как из мрака к фонарю протягивались лапы столетних елей и кустов, а дождь лил, как во время Ноева потопа: в локоть толщиной. Но вот и Максимовка. Отыскиваем избу горшечника, которую узнаем по битым вокруг нее черепкам, и, не постучавшись, не окликнув, вламываемся к Левитану и наводим на него фонарь.
И. Левитан. Март. 1895
Левитан вскакивает с постели и направляет на нас револьвер, а затем, узнав нас, он хмурится от света и говорит:
— Чегт знает, что такое!.. Какие дугаки! Таких еще свет не пгоизводил!..
Мы посидели у него, посмеялись, брат Антон много острил, и благодаря нам развеселился и Левитан.
А несколько времени спустя он переселился к нам в Бабкино и занял маленький отдельный флигелек. Брат Антон настоял на том, чтобы вместе с ним там поселился и я, и, таким образом, моя жизнь с Левитаном потекла совместно. Один из Чеховых написал стихи следующего содержания:
А вот и флигель Левитана,
Художник милый здесь живет,
Встает он очень, очень рано
И, вставши, тотчас чай он пьет…
У Левитана было восхитительное благородное лицо — я редко потом встречал такие выразительные глаза, такое на редкость художественное сочетание линий. У него был большой нос, но в общей гармонии черт лица это вовсе не замечалось. Женщины находили его прекрасным, он знал это и сильно перед ними кокетничал. Для своей известной картины „Христос и грешница“ художник Поленов взял за образец его лицо, и Левитан позировал ему для лица Христа. Левитан был неотразим для женщин, и сам он был влюбчив необыкновенно. Его увлечения протекали бурно, у всех на виду, с разными глупостями, до выстрелов включительно. С первого же взгляда на заинтересовавшую его женщину он бросал все и мчался за ней в погоню, хотя бы она вовсе уезжала из Москвы. Ему ничего не стоило встать перед дамой на колени, где бы он ее ни встретил, будь то в аллее парка или в доме при людях. Одним женщинам это нравилось в нем, другие, боясь быть скомпрометированными, его остерегались, хотя втайне, сколько я знаю, питали к нему симпатию. Благодаря одному из его ухаживаний он был вызван на дуэль на симфоническом собрании, прямо на концерте, и тут же в антракте с волнением просил меня быть его секундантом. Один из таких же его романов чуть не поссорил его с моим братом Антоном навсегда.