Он думал и о женщине, о существе, которое острее всех принимает «сварливую» жизнь. Дома его ждет жена — добрейшее и вернейшее существо, — которая «тигрицей готова встать на его защиту». Он написал ее еще невестой — там она не похожа на тигрицу: с легкой улыбкой, отрешенная от мира, погруженная в себя, в свою любовь, — писал он ее в светлых, гобеленовых тонах, очарованной какой-то тайной. По существу это символ вечной женственности, но сейчас… Как тяжело приходится женщине сейчас, да и его Марии тоже.
К. Петров-Водкин. Женский портрет
Он шел и думал о картине — и вдруг в один момент понял, какой она должна быть. Не профессор, не старичок, не женщина с классическим лицом, не грузчики будут на его картине, а женщина с ребенком у груди.
Юная мать прижмет к себе ручонку своего младенца, и в этом жесте будут боль, и страх, и уверенность, и простота. Вопрос и ответ. Великая Надежда и Любовь — спасение во все века. Эту женщину поставит он над городом, над толпой, над суетой торговцев и деляг.
Лицо ее не похоже ни на одну из виденных, но это будет истинно русское лицо. Такие лица на иконах и у крестьянок Венецианова, такую женщину можно встретить на российских долгих дорогах. Не будет пышных вьющихся волос, не будет в цветочках или горошинах тканей. Картина должна звучать символически, величественно, без мелочей, пятнышек и деталек. Только три основных цвета: белый, голубой и охра. Белый платок покроет голову матери. Складки ее голубой одежды должны лежать скульптурно. А лицо цвета самого вечного металла — золота.
В ту минуту, когда художник увидел свою будущую картину, в ту минуту, когда он увидел ее закрытыми глазами, почувствовав вдруг сразу всю, сердце на миг остановилось. А потом сразу стало легко и свободно дышать. Он знал теперь: груз, который он так долго нес в себе, обретет образ. И хотя картина еще много раз менялась в своих деталях и звучании отдельных мест, в главном она осталась именно той, которую он увидел тогда, сквозь голодные глаза города.
Создание картины «Петроград, 1918» (или «Петроградская мадонна») можно было назвать победой. Однако этой победой не кончился бой. Петров-Водкин продолжал мучительно думать, как понять и запечатлеть человека, живущего рядом в этом фантастическом городе.
Много связано у него с этим городом. «Бывает так: прыгнешь через овраг, не рассчитавши разбега, и зацепишься только носками ног за противоположный край, а тело еще сзади, — таков приблизительно был мой перескок с Волги на берега Невы», — писал Петров-Водкин.
Могло бы случиться, как это случилось со многими его друзьями из «Мира искусства», что, на всю жизнь оставшись под чарами города, писал бы каналы, Ростральные колонны и памятники Петербурга. «Юношеское впечатление дикаря» было поражено и запугано греко-римским величием города. Спас его от этой участи «Медный всадник» Пушкина. Петр сдвинул тогда Россию с мертвой точки, «поднял на дабы».
«Кто же тот, который сдвинул страну теперь, и как „ухватить“ это на полотне?» — думал Кузьма Сергеевич, видя уходившие на Юденича войска, беседуя в поезде с красноармейцами…
Красноармейцы — суровые и юные, самоотверженные и мужественные — вызывали в художнике какую-то особую нежность и признательность. Они ехали в нетопленых вагонах, они вылезали из-за глинистого бугра и мчались по скользкому полю навстречу смерти. Они справляли молчаливую тризну по погибшему в бою товарищу.
Молчаливая тризна!.. Не здесь ли ключ к новой картине, не это ли достойная тема?.. Молчанье — оно тоже может быть наполнено звуками. (Петров-Водкин — не только художник, он писал когда-то стихи и играл на скрипке. Он чувствует, как все едино — звук, слово, цвет.)
Под окнами запели «Ехал казак на войноньку». И сразу воображение нарисовало картину. Ночь. Темнота. Степь. (Если падаешь на такую землю, чувствуешь: земля частица мировой Галактики, ее пространство выпукло.) Уходит отряд, и вдали, под цокот копыт, медленно угасает песня:
Ехал казак на война-оньку,
Бросил казак ди-вчино-о-ньку,
Прощай, дивчина, темные очи…
Дальше картину рисовало воображение.
Это была любимая песня командира. Он пел ее хрипло и тонко, ломким тенором. Лягут бойцы вповалку на полу после похода, и в ту же минуту легкий свист и сопенье раздаются — уже спят. Один командир сядет у керосиновой лампы, он книжки читает, думает о завтрашнем дне. А потом ляжет на пол, руки под голову — без сна. Или вдруг запоет хриплым тенором вполголоса:
Прощай, дивчина, черные очи…
А проснутся утром красноармейцы — командир уже на ногах. И лет-то всего ему, может, двадцать, и худ-то, и голова обрита наголо, а что-то в нем такое было, что ругаться, например, при нем никто не смел.
В бой шел, как на праздник — быстро, легко, как на крыльях. После боя возвращаются — едет на коне, и голос его среди сотни других голосов позади, басистых, хриплых, не затеряется, звенит.
А из последнего похода не возвратился.
И комиссар, питерский рабочий в кожанке, друзья его сели вокруг стола, в центре — котелок с супом. Но вот за окном кто-то запел песню о казачке — и сами собой легли на стол деревянные ложки. Замерли. «Воспоминание о бое»…
О командире. Раздвинулось пространство.
В глазах их появилось то непередаваемое, возвышенное и общее, что сопутствует лишь светлому и грустному.
Эти глаза. Петров-Водкин видел их. Они устремлены на зрителя — и сквозь него видят нечто далекое, закрытое другим. Не глаза, а всепрощающее понимание, не глаза, а всечеловеческая тревога за будущее (как у «Петроградской мадонны»), не глаза, а пронзительное воспоминание, и грусть, и верность, и извечный вопрос: «Что будет?» Все — беспредельно.
Художник делал эскизы, пробовал краски, а сам чувствовал уже себя в степи или в воинском эшелоне, где бритоголовые парни едут на фронт, в бой.
Его бой был тоже начат.
За новую картину, за памятник еще не отгремевшим битвам.
Как победить пространство? Мир бесконечен и огромен, а холст — каких-то метра полтора. Как показать шарообразность мира, и глубину его, и перспективу? В «Петроградской мадонне» он возвел женщину-мать с младенцем на передний высокий план, угол дома увел — позади улицы фигурки людей внизу маленькие — и победил пространство.
Мало победить пространство — нужно победить время. Бой отгремел, и командир погиб. Но в памяти он жив… Как это передать? Могила и бойцы без шапок? Не годится.
…Художник начертил простейшие две линии — и получился крест. Соединить если четыре крайних точки этого креста, будет овал. Если его направить в глубину — получится сфера, то, что необходимо — пространство!
Глаза бойцов — на горизонтальной черте, соединяющей две крайние точки этого креста… А что в четвертой, верхней точке? Несомненно — воспоминание о бое. Но какое? Как передать его? Цветом! Синее — цвет внутреннего состояния человека, синее — цвет воздуха, облаков, этих вознесшихся ввысь земных озер, синее — дар человека!..
Сначала казалось: надо изобразить несколько моментов боя. Сраженье. Рукопашный… Потом он понял: это распыляет, дает быт, а не поэзию. Нужна цельность. И оставил лишь одну фигуру в синем мареве воспоминания: командира.
К. Петров-Водкин. Воспоминание о бое
Кому еще могло прийти в голову изобразить таким воспоминание? Критики утверждали: это фокусы, это упадок Петрова-Водкина. Он мог бы их спросить: что делать, если лишь таким способом он покорил время? Время, с которым так легко обращаться писателю, даже композитору, но которое почти не подвластно живописцу. Ведь, говорят, живопись останавливает лишь мгновенье, один миг из жизни человека. Ему удалось (не самонадеянно ли?) рассказать целую повесть из жизни этих красноармейцев. А быть может, поэму?.. Ему удалось заставить «зазвучать» краски, и картина наполнилась музыкой. Слово, звук и цвет разделены? Но нельзя разделить все то, чем дышит человек, все, от чего его сердце бьется, от чего его мысли зреют…
Василий Дмитриевич Поленов(1844–1927)
Есть такие люди — жемчужины общества, которые действуют подобно магниту, объединяя всех вокруг себя, сплачивая не силой и волей, не диктатом, а мягкостью и доброжелательством. Именно таким был Василий Дмитриевич Поленов. Высокого роста, с выразительными черными бровями и окладистой бородкой, подвижный, красивый, непрестанно деятельный и к тому же спокойно рассудительный — вокруг него царила атмосфера увлекательных застолий и бесед.
К этому надо добавить, что художник, кроме того что неустанно занимался живописью, экспериментировал, колдовал с красками, еще делал мебель, столярничал, музицировал, играл в театре и даже сам сочинял пьесы, музыку. Это был универсал, впитавший в себя дворянскую культуру не одного поколения. Прадед его по материнской линии — Н. А. Львов, архитектор, поэт, собиратель народных песен, настоящий энциклопедист XVIII века. Мать обожала музыку, живопись, отец занимался археологией, и дети росли в обстановке восторженного почитания всего прекрасного, что есть в природе и в искусстве.
И. Репин. Портрет В. Д. Поленова
Закончив Академию художеств в Петербурге, Поленов отправился в поездку по Европе, изучал живопись старинных и современных мастеров, учился, работал. Его захватили исторические темы, Средневековье. Появились картины «Арест гугенотки», «Заговор гезов», «Право господина». В последней самодовольный сеньор, окруженный собаками, в упор рассматривает девушек для первой брачной ночи. Тут чувствуется чисто литературный рассказ — прием передвижников, к которому в дальнейшем художник более не прибегал.
В работах этого европейского периода, как писал Репин, «затевались драмы внутри дворцов и замков; красивые залы, дивно освещенные, великолепные троны, колонны — картины грандиозные и совсем готовые, оставались только люди… И тут художник охладевал и бросал все чары Средневековья». Впрочем, был привезен чудный женский портрет — «