— Да, — неопределенно ответил Репин, всякий раз раздражаясь при необходимости объяснять, говорить что-то возле незаконченной картины.
Работа шла трудно и нервно. Все трое уставали, и однажды Репин сказал:
— А что, братцы, ежели мы забастуем? Возьмем отпуск месяца на два-три — и кто куда.
Куликов, который часто хворал в ненастном городе, мечтал уехать к себе в родной Муром.
— В самом деле! — подхватил Кустодиев. — Как хорошо бы теперь в деревню, на пейзажи…
Были у него и особые причины радоваться отъезду из столицы. Совершенно особые. Он даже смутился под проницательным взглядом Репина…
…Это случилось давно. Или недавно? Или было всегда? В парке раздавались голоса — то ли с неба, то ли с земли.
Гори, гори ясно,
Чтобы не погасло,
Погляди на небо —
Журавли летят!
Двое молодых людей взбежали на пригорок: юноша в вышитой рубашке и темноволосая девушка в длинном платье.
В небе кричали, пролетая, птицы. Дул ветер, бежали облака. Шумели вековые липы, как проплывающие корабли, сквозь густую листву копья солнечных лучей пронзали воздух…
Снизу звали:
— Борис Михайлович! Юля!
Но молодые люди не отвечали. У них был свой разговор. И в воздухе им чудился тихий звон, подобный звукам челесты.
— Расскажите мне о себе. Я хочу знать о вас все, Юлия Евстафьевна!.. — Молодой человек смотрел ей в глаза.
И Юлия Евстафьевна рассказывала, задумчиво перебирая кисти шелковой белой шали:
— В детстве я жила на казенной квартире Министерства иностранных дел, это оттого, что отец мой служил там. Нас было пять человек детей. Но отец скоропостижно скончался, нас с сестрой Зоей взяли сюда, в Высокое. А потом я поступила в Смольный институт, окончив, стала работать машинисткой и учиться в Школе Общества поощрения художеств. Вот и все… Остальное вы знаете, — то ли вопросом, то ли утверждением закончила она. Улыбнулась и сразу необычайно похорошела.
Знал ли он? Ведь это было их знакомство. 1900 год. Он приехал на каникулы с Мазиным в Семеновское, под Кинешму, и здесь, в Высоком, увидел ее…
Борис Михайлович с удовольствием повторял забавные названия, что бытовали в тех местах: Маурино, Яхруст, Иваньковица, Медоза… А потом были прогулки верхом, поездки на ярмарку, лес, грибы. Тишина старинной усадьбы, семейные предания тетушек Грек, в гостиной огромные кресла с орлами над головой, музыка. Все это захватило его. И не покидало ощущение отъединенности от мира вдвоем с ней.
Он писал, работал. Она смотрела на него с одобрением. Он рисовал славного мужика Тимошу, что ходил с ним на охоту, ребятишек. Гурий Смирнов, Андрей Воронов, Федор Логинов… Всем по 12–14 лет. Тут и любопытствующие идеалисты, и спокойно-благородные затворники, и «молчаливые» лопухи, и настороженные увальни. Юлия радовалась его умению передать характер.
Знакомство их было непродолжительным, но потом — переписка и встречи в Петербурге. Они писали друг другу, писали не часто, сдержанно, почти обыденно, но между строк читали то тайное, что связывало их теперь.
«…как, я думаю, теперь хорошо у Вас — серые тучи, ветер шумит по березам, и галки стаями кричат и перелетают; я их страшно люблю. Особенно хорошо теперь в Семеновском, у церкви — это такая музыка, что симфония и соната не дадут того радостного и вместе щемящего чувства. А Вы никогда не слыхали, как летят журавли осенью? Как много есть хорошего, никогда не забываемого в природе, дорогая Юлия Евстафьевна…»
Проходили месяцы. А казалось, лишь вчера взбежали они на пригорок при звуках «Гори, гори ясно»…
Б. Кустодиев. Юлия Прошинская — Муза художника
«Поздравьте меня, я получил за портрет на выставке в Мюнхене вторую золотую медаль (за портрет Билибина. — А. А.). И хотя это и щекочет самолюбие, но будьте уверены, что значения этому не придаю… Этим они мне придали только больше желания работать, и работать серьезно, чтобы действительно сделать что-либо».
«…Я Вам безусловно верю во всем, что Вы говорите, и буду верить, но… меня преследуют сомнения — не относительно Вашего ко мне чувства, а вообще в том, что будет. Вот собственно то, что, быть может, я Вам не писал, но что Вы почувствовали по тону моего письма…»
Юлия Евстафьевна, наделенная в одинаковой степени нежной душой и спокойным разумом, понимала: он думает о будущем, и задавалась вопросом: неужели это ее судьба?
Для человека, который решил посвятить себя искусству (а Кустодиев уже отдал всего себя живописи), любовь — не просто налетевший счастливый ветер. Ночами он думал: разделит ли она его увлеченность искусством, даст ли он ей материальный достаток, смирится ли она, если неделями он не будет вылезать из мастерской? Быть женой одержимого человека трудно.
И в этот год и на следующий летом там, в Семеновском, зимой в Петербурге (она училась живописи) влюбленные вместе читали книги по искусству, статьи Бенуа, Стасова, стихи Блока, Брюсова.
Он писал этюды в Семеновском и Иваньковице, при закате и в дождь. Работал азартно, истово. Рисовал и карандашом, и углем, и пастелью. Он любовался Юлией, она терпеливо позировала…
Он становился ей все более мил и приятен. Как истово он работает, по скольку верст ходит на охоте, как умеет пошутить!
Перед свадьбой они сфотографировались — и теперь можно рассмотреть их молодые счастливые лица. Она напоминала лучших чеховских героинь — тонкая, деликатная, одухотворенная, как Мисюсь. Польских кровей, католичка, но скромна и смиренна. Кто-то назвал ее женщиной Серебряного века, и это было верно. Пышный пучок на затылке, свободные, с оборками платья, закрытый ворот, узкая талия — и всегда рядом с ней цветы: любимые розы, пионы, резеда.
Женщины Серебряного века оказались мужественными: поэтессы писали по-мужски, актрисы работали с яростью. Окажется ли Юля мужественной, ведь ее ждут такие испытания!
Что касается Кустодиева, то его точный портрет оставила одна современница: «Это был молодой человек среднего роста, нежного сложения, блондин, с мягкими, легкими, слегка рыжеватыми волосами, с белой кожей лица и рук, со здоровым румянцем на щеках. Легко краснеющий, он очень внимательным и проницательным взглядом неотступно изучал своего собеседника. Он не пропускал ни малейшего выражения лица, рук, тела и по этим „проводникам“ проникал в психический мир наблюдаемого… Характер у него был легкий, склонный к незлобивому юмору, радостному, заразительному смеху».
И все же тетушки Грек остерегали Юлию от выбора, им бы хотелось для нее жениха побогаче.
Жить им, правда, оставалось «с воробьиный носок». И действительно — скоро случилось так, что обе старушки, одна вслед за другой, ушли из жизни. В имении стало грустно и пусто. Кустодиев как-то раз отправился туда, к Мазину. Бродил по усадьбе, размышляя над тем, как славно в России дворяне свили культурные гнезда. И написал тогда Юле в Петербург весьма поэтичное письмо: «Мне так и думалось, что вот приеду — кто-то выйдет навстречу, но все было мертво, все умерли… Мне отворили дверь, и я прошел по комнатам. Кучи мусора валяются на полу, шпалеры местами отстали… Три года назад мы впервые входили в эту комнату, в ней было много народу. В твоей комнате висят только занавески… Сколько милых и дорогих воспоминаний на всю жизнь останется об этих местах! Милая, дорогая Юля, ведь это не все умерло, мы будем, пока мы живы, это все помнить и любить…
И вот здесь, где мы дали друг другу слово, я даю слово любить всегда тебя и всегда быть благодарным за твою любовь…»
1903 год стал счастливейшим годом в жизни Кустодиева: женитьба, рождение сына, завершение работы над «Государственным Советом»!
…7 апреля на сеанс во дворец пришел министр внутренних дел С. Ю. Витте, объявил, что свободных у него всего часа полтора. Кустодиев должен был за это время сделать портрет в манере Репина, быстро, без детализации, широкими мазками. За годы работы он хорошо усвоил метод темпераментной репинской кисти — свободной, широкой и точной.
Витте сидел перед художником, как перед официальным просителем. Кустодиеву мгновенно и ярко представилась его сущность, стало ясно, как писать. Кисть быстро касалась холста. Остались непрописанными мундир, грудь, руки, но главное было схвачено: старчески-брюзгливое выражение лица сановника.
— Да это прекрасно! — заметил Репин, увидев портрет. — Смело, верно, без мелочей… Поздравляю.
Дома Борис Михайлович сказал жене:
— Ты знаешь, я, кажется, тоже кое-что могу. Школа Репина — вот как глубоко во мне! — он прижал руки к груди.
Для картины «Государственный Совет» он написал около двадцати портретов.
Осенью 1903 года Репину оставалось лишь пройтись кистью по холсту, устранить мелкие недочеты, кое-где успокоить колорит и написать с фотографии Сипягина: год назад министр Сипягин был убит членами партии эсеров.
Гигантский труд, изнуривший и учителя, и его помощников, был завершен. Вместе с тем подошло к концу и учение в Академии. 8 ноября 1903 года Кустодиев получил свидетельство Академии художеств за № 3104 на звание художника и право ношения серебряного академического знака.
И, наконец, пенсионерская поездка за границу для знакомства с мировой живописью, «для усовершенствования в художестве»!
Незадолго до отъезда они с женой отправились во дворец смотреть «Государственный Совет». Картину для всеобщего обозрения должны были выставить только через несколько дней.
Юлия Евстафьевна обычно подолгу всматривалась в картины, молчала. Так и теперь. Он искоса взглядывал на нее. Наконец она сказала тихо, почти шепотом:
— Вы слились с Репиным. Тут невозможно отличить, где один, а где второй. Илья Ефимович скроил тебя по своему образу и подобию.
Кустодиев внимательно взглянул на жену. Затем лицо его приняло хитроватое и насмешливое выражение, и он заметил:
— Ты думаешь, я уже скроен? А может быть, мне еще предстоит себя самому перекраивать?.. Вот поедем в Париж, посмотрим, что там делается. Решим, на что я еще способен… У Репина я прошел школу, он меня дисциплинировал, однако… не пора ли, Юленька, повидать мир? Мы теперь богатенькие, можем поглядеть Европу, Париж.