По привычке, рассеянности, из смущения, ошеломлённый вопросом, Эразм вскочил, выкатил грудь колесом:
— Точно так.
Владимир Ильич потянул его за руку:
— Сядьте.
— Вы считаете, что можно быть революционным генералом? — спросил Эразм, глядя в упор и с надеждой на этого немного скуластого, чуть рыжеватого, с прищуренным смеющимся взглядом человека, который жил целью создать социалистическое общество.
— Настанет время — очень и очень нам будут нужны свои генералы, — ответил Владимир Ильич.
Он понятно и просто объяснил Эразму, почему и зачем нам будут нужны свои революционные генералы.
Потом они разошлись. И Владимир Ильич с Надеждой Константиновной пошли через весь город к себе, в мезонин купеческого дома на углу Жандармской и Тюремной улиц.
«Стучи в барабан и не бойся. Стучи в барабан и не бойся». Слова гремели в ушах, как оркестр. Как праздничный звон колоколов. Торжественно сопровождали Лизу. Необычайно важный смысл был в этих словах, хотя не вполне ею разгаданный. Они звали не туда, куда не всем был открыт доступ.
— Ты чего радуешься? Радуется чего-то, — сказала Александра за завтраком, видя тайную улыбку Лизы, чуть скользившую возле губ.
— Стало быть, есть причины на то, — ответил Кондратий Прокофьевич, поглаживая бороду с обычной нечистой ухмылочкой.
Лиза ушла и заперлась в своей комнате. «Если позовут, не откроюсь. Ах, надоели вы мне, до смерти надоели!»
Но сегодня было любопытно на душе. Словно в предчувствии необыкновенного чего-то.
Она подошла к своей пышной, из двух перин, постели и из-под верхней перины достала книжку Добролюбова со статьёй «Когда же придёт настоящий день?». Лиза спрятала её потому, что, во-первых, как сказал Владимир Ильич, Добролюбов был запрещён, хотя только для публичных библиотек, но всё же Во-вторых, потому, что тогдашний её приход к Ульяновым был тайной. И книжка была тайной, страшившей и волновавшей её. Лиза помнила, что сказал Владимир Ильич: «Вам откроется новое». Что это новое? Какое оно? В самом названии статьи заключалось что-то заманчивое и тревожащее. «Когда же придёт настоящий день?»
Первые страницы разочаровали Лизу. Вернее сказать, почти ничего не поняла. Но Владимир Ильич сказал, нужно умственное напряжение. Она читала, долбила каждую фразу, стараясь вникнуть в скрытый для неё смысл. Ум оставался холодным, воодушевление гасло. Одно Лиза поняла, что Добролюбов настроен против чувствительных барышень. Почему? Слишком трудно для Лизы разъяснял Добролюбов своё ироничное отношение к чувствительным барышням. Она не привыкла читать такие сложные книги.
Отложила. Подошла к окну. Окно её комнаты выходило в переулок. Пыльный пустой переулок. Лиза скучно смотрела на пыльный переулок, на дощатый забор соседнего дома. Вздохнула. Тот мир, из которого к ней пришла эта непонятная книга, слишком высок, недоступен. Что ж, сдаться? Зачем-то всё-таки Владимир Ильич выбрал для неё именно эту статью.
Она вернулась к книге и стала читать. Со скукой. Понимая, однако, что повинна в этой скуке она, Лиза, а не Добролюбов, которого Владимир Ильич назвал могучим талантом.
Лиза всё-таки хотела добраться до сути, усердно читая, как когда-то усердно учила в институте уроки Постепенно что-то забрезжило. Словно обрызнуло росой, мысль оживилась. Она со вниманием стала следить за рассказом Добролюбова о девушке, по имени Елена, из «Накануне» Тургенева. Начала понимать: она из того мира. Такой, наверное, была в девятнадцать лет политическая ссыльная Надежда Константиновна. Задумчиво-серьезная юность, жажда деятельности, добра для других…
Лиза жадно, поспешно читала.
Хотелось подумать, но она не могла остановиться. Нет, стоп. «То презрение или, по крайней мере, то строгое равнодушие к ненужным излишествам богатой жизни» Стоп, стоп. Ведь и Владимир Ильич говорил об этом. «Если бы было не поздно, я ответил бы так. Грустно, когда женщина ищет в замужестве не любовь и не дружбу, а устройство, житейский комфорт». Так он ответил. Он сказал: отвратительно. Так он сказал. Не надо думать об этом. Не буду думать. Не буду.
Вдруг она всхлипнула. Громко. Она чувствительная барышня, — странные, непонятные чувства нахлынули на неё. Она читала дальше. «Ей нужно было чего-то больше, чего-то выше, но чего — она не знала, а если и знала, то не умела приняться за дело», — читала Лиза. Боже мой, боже, это о ней, о Лизе, сказал Добролюбов! Боже мой, боже мой, вот зачем Владимир Ильич дал Лизе статью Добролюбова, чтобы подсказать: ты тоже хочешь «чего-то больше, чего-то выше» Да! Но дальше. Елена хочет счастья и добра для людей, она не может быть спокойна, когда вокруг людские несчастья и горе. «Постойте, а я? А Татьяна Карловна? А Пётр Афанасьевич? Что мне Татьяна Карловна! Что мне Пётр Афанасьевич! Я, я, Лиза Самсонова, кто я, какая, куда я стремлюсь, где моя цель, сколько тысяч вёрст отделяет меня от Елены? От сестёр Невзоровых? От Ульяновых?»
Слишком возбуждённая, Лиза не могла дальше читать. Оставила книгу. Прошлась по комнате, сцепив пальцы. Стала к окну. Чей-то знакомый облик, показалось ей, мелькнул у забора. Всё-таки потому её так захватила Елена, что есть какая-то, пусть смутная схожесть между Еленой и ею. Ведь есть? Скажите, ведь есть? «Томительное ожидание чего-то». И Лиза прожила свои девятнадцать лет, ожидая. Чего?
Она снова схватилась за книгу. Теперь она прочитала статью до конца. Не во всё вникая, что-то оставалось вне её разумения, но вся душа её была перевёрнута. Она не могла оторваться от строк Добролюбова, когда он рассказывал ей, Лизе, какой бывает любовь. Когда находишь в любимом свой идеал. Любишь стремления его, ясность и силу души.
Лиза, Лиза, а ты? А твоя любовь, Лиза?.. Она отодвинула книгу. Не думать. Нельзя думать. Нет, она не может не думать. Кому сказать? С кем поделиться? Лиза, с кем ты поделишься? Она снова вспоминала разговор с Владимиром Ильичем. Потому так сильно и действует на неё Добролюбов, что она помнит, что сказал Владимир Ильич. Разве он не прямо сказал? Он прямо сказал: «Если ты честна, ищи выход». Лиза, ты честна?
Она ходила по комнате, сжимая щёки ладонями, сцепляла пальцы. Всё перевернулось, рухнуло, рушилось. Она думала о Елене, о её трудной судьбе. О своей судьбе думала. Спрашивала себя: «А я? Я? Я? Чего-то выше, чего-то больше».
Вот чего она всегда ожидала. «Чего-то выше, чего-то больше». «Ну, Татьяна Карловна? Что скажете, Татьяна Карловна? Молчите, Татьяна Карловна, не хочу слушать вас».
Машинально Лиза очутилась снова возле окошка. Прислонилась к стеклу. Лоб горит. Мозг горит. Пыльная пустая улица. Что это? Она отшатнулась и, прячась за занавеску, потаённо глядела. На той стороне, у дощатого забора, стоял человек. С плоским, будто высеченным из бело-жёлтого камня лицом и бровями чёрными и узкими, как ласточкины крылья. Юлдашбай. Она растворила окно. Он увидел её и закивал. Она приложила палец к губам. Тихо закрыла окно. На цыпочках (сердце бухало) подошла к зеркальному шкафу, схватила, что попалось под руку, — газовый дымчатый шарф, подарок Петра Афанасьевича, и, накинув на плечи, вышла из комнаты. Не встретить бы Александру. Господи, спаси, не встретить бы! Сердце бухало. Она юркнула из двери в другую комнату, ещё в другую — и на двор. Никого. Только дворник в подоткнутом холщовом фартуке колол дрова у сарая, звонко тюкая топором по берёзовым поленьям. Лохматый пёс сипло гавкнул у будки, громыхнув железной цепью. Она перебежала через двор, подбирая подол кисейного платья, стараясь тише стучать каблуками, не оглядываясь, боясь — вдруг окликнут. Юлдашбай, умник, ушёл от дома вперёд. Она его догнала. Странно, она чувствовала себя с ним свободно и просто, будто с детства знала.
— Зачем ты пришёл? Опять хозяина выслеживаешь? — спросила она.
— Нет. Пришёл за тобой.
— Но ведь я могла не посмотреть в окно.
— Стоял бы, ждал, пока посмотришь.
Она оглядела его. В синей косоворотке, перетянутой кожаным поясом, поджарый, мускулистый, руки железные, чёрные, с влажным блеском глаза.
— Что-то произошло у тебя, Юлдашбай?
— Угадала. Радость. Великая радость. Пришёл к тебе с радостью. Кому рассказать? Тебе. Я больше не грузчик, вот что у меня.
— Так плохо быть грузчиком?
— Плохо. Нынче есть работа, завтра нет. Как милостыня. Стой, дожидайся. Беззаконие. Что приказчик назначит, получай. Нынче даст, завтра нет. Откажешься — выгонят вон. Люди пьют от обиды. Не хочу! Настоящей жизни хочу.
Господи боже! И Юлдашбай о настоящей жизни говорит. Все куда-то рвутся. Идут.
— Поступил в железнодорожные мастерские. Теперь рабочий я, поняла? Иван Якутов, друг мой, товарищ, устроил в мастерские. Рэхмэт, спасибо Ивану Якутову. Спасибо! Знаешь, что он для меня сделал? Великое дело сделал. Теперь я не один. Работу люблю, товарищей люблю. Пришёл тебе сказать. А ещё, — Он без умолку говорил, возбуждённый и счастливый. Чёрные его глаза горели. — Слышала ты такие слова? — оглянувшись, нет ли поблизости прохожих, понизив голос, говорил он. — Пролетариям нечего терять, только цепи. А приобретут целый мир. Слышала такие слова? Такие поднимающие слова?
— Нет, — поддаваясь его возбуждению, сказала Лиза. — Нет, не слыхала. Юлдашбай, откуда ты узнал?
— Есть такая книжка. Люди дали, хорошие люди Нет, не скажу. О чём книжка? Как переделывать мир. Долой всё старое. Баев — к чёрту! Хозяев — к чёрту! Богатых — к чёрту! Не сердись, что ругаюсь.
Ты не ругаешься.
— И жизнью будет владеть рабочий класс. Кто не работает, тот не ест. Такая книжка, что глаза открывает. У меня всегда от таких книг — будто счастье пришло. Силы прибавилось. Весело, не страшно — вот какая книга! Не могу сказать, кто дал. Хорошие люди дали.
— Догадываюсь, Юлдашбай. Точно знаю, кто дал тебе эту книжку.
— Молчи о них. Я тогда провожал тебя до калитки. Тсс, молчи, Лиза-йянем.
— Что такое «йянем»?
— Душа моя, Лиза. Радость у меня. Тебе сказать захотел.
— Спасибо, Юлдашбай. Как по-башкирски «спасибо»?