— Хватит, не заметил бы мастер. Поезжай, Вернер, пока.
Блуменфельд прикрыл мешок с шрифтом стареньким пиджаком, захваченным из дому для этого случая, и повёз тележку, поглядывая по сторонам с озорным бесёнком в глазах.
«Кто бы подумал, что шрифт, назначенный для печатания Библии, пойдёт на „Искру“, от которой достанется и царям, и попам!»
Эта мысль всю дорогу веселила Блуменфельда.
Дорога сошла благополучно, а в типографии был посторонний. Сосед, хозяин оранжереи, поставляющей в Лейпциг круглый год цветы и свежие овощи, зашёл к Герману Рау покурить и потолковать о политических новостях.
— Что-то твой Вернер привёз, — увидел он в окошко тележку, которую подкатил Блуменфельд.
— Посылал за бумагой, да, видно, не достал, простофиля, — проворчал Герман Рау и, высунувшись в окно, Блуменфельду: — Эй! Вернер, не добыл, вижу, бумаги?
— Велели в другой раз приезжать, хозяин.
Герман Рау покрутил кончики усов, довольный сообразительностью Блуменфельда, а вслух притворно сердито сказал:
— Веди дело при такой неточности, вовсе как будто несвойственной немцам!
— У вас хорошо идёт дело, — возразил сосед, кивая на громоздкий печатный станок фирмы «Кёниг и Бауэр», занимавший едва ли не треть всего помещения типографии Рау.
— Эге, ничего, — согласился печатник, раздумывая о том, что придётся ждать вечера перетаскивать шрифт, а то как бы не собрать любопытных. Вечером они перетаскали с Блуменфельдом груз из тележки, и одна из трёх наборных касс типографии Германа Рау наполнилась русским шрифтом.
Владимир Ильич приехал в Лейпциг в декабре, когда «Заявление редакции „Искры“» было давно отпечатано и отослано в Россию и у Иосифа Блуменфельда был готов набор двух первых страниц газеты. Печатать газету приходилось частями. Было решено: газету откроет статья Владимира Ильича «Насущные задачи нашего движения». Остальные материалы он привёз из Мюнхена, когда начальные две страницы уже печатались в Лейпциге. Он привёз ещё три свои статьи. И присланные из России статьи и заметки. О студенческих волнениях, о военных судах в Варшаве. Об арестах и обысках. О рабочей борьбе. Были письма с заводов и фабрик о произволе и бесчинствах хозяев. Газета обещала выйти боевой и живой.
Владимир Ильич снова — в который уж раз! — прочитывал материалы от первой до последней строки. Поднимался до света. Что-то толкало, торопило: скорее, скорей! Декабрьское утро серо и сыро, в комнате выстыло за ночь, холодно. Зябко поёживаясь после постели, он зажигал спиртовку вскипятить чай и пил из жестяной кружки, заедая куском чёрствого хлеба. Спеша в типографию, он выходил из дому, когда на улицах ещё не рассветало, черно от курток и кепок рабочих, торопящихся к утренней смене. Владимир Ильич любил этот строгий час в Лейпциге, как когда-то любил сливаться по утрам с рабочими толпами в Питере.
Совсем недавно Лейпциг был чужим. Сейчас за несколько дней Владимир Ильич освоился с городом. Ему нравились рабочие районы, кварталы типографий, бессчётное число книжных лавок с разноцветными витринами, нравились его строения в готическом стиле, и старинная музыка, и ратуша с башенными часами, будто из сказки Гримма, и тот дух пролетарской солидарности, который Владимир Ильич испытал на собственном опыте с печатанием «Искры».
Подняв воротник, он торопливо шагал мимо молчаливых домов с черепичными крышами, мансардами, тюлевыми занавесками окон, мимо садов и решёток, газовых фонарей и мелочных лавочек, торгующих всем, от напёрстков до рождественских открыток с зажжёнными ёлками. Навстречу ему по велосипедной дорожке, пригибаясь к рулям, ехали велосипедисты, казавшиеся в туманном сумраке утра какими-то нереальными существами. Шли пешие рабочие, вспыхивали огоньки сигарет.
Но вот рабочий район, типографии и фабрики кончились, загудели гудки, рабочие больше не встречаются. Теперь, громыхая колёсами, едут в город подводы с крестьянским товаром на рынок. Было ещё темно, снег ещё синий, когда Владимир Ильич прошёл железнодорожный мост. Лейпциг позади. Снежное поле по сторонам, чернеет лес вдалеке. Что это? Гром. Стук молотков. Голоса. Это строится памятник Битвы народов. В 1813 году здесь, на полях под Лейпцигом, несколько дней шли бои. Решалась судьба Европы. Русские, пруссаки, австрийцы и шведы вели последние сражения с Наполеоном. Барклай де Толли занял позицию в деревне Пробстхейд.
Удивительные совпадения иногда подстроит судьба! Сейчас именно в этой деревне, в Пробстхейде, мы печатаем «Искру». На Руссенштрассе, улице русских, названной так в память прошедших боёв. Из каких рязанских и владимирских сел и деревень почти сто лет назад сошлись сюда русские сложить головы на немецкой земле?
В России деревню Пробстхейд с каменными двухэтажными домами под черепичными крышами не назвали бы деревней; у нас, в России, не всякому уездному городку под силу выглядеть так солидно и чистенько; но в одном дворе, когда Владимир Ильич шагал мимо, совсем по-деревенски запел петух, в другом, третьем откликнулись, где-то замычала корова, — нет, всё-таки деревня! Хотя единственным, может быть, во всём Пробстхейде деревенским домом была типография Рау. Низкая, с тремя окнами на улицу, она особенно бедно выглядела оттого, что по бокам высились крепкие, как крепости, каменные хоромины зажиточных, видно, крестьян.
Как ни спешил Владимир Ильич, окошки типографии Рау уже светились, все пришли раньше. Иосиф Блуменфельд работал у наборной кассы. Керосиновая лампа висела на железном крюке у него над головой, он сосредоточенно выбирал и вставлял в верстатку шрифт, даже не повернувшись, когда вошёл Владимир Ильич. Ученик Пауль Томас, сидя на корточках, затапливал круглую чугунную печь, дрова трещали, пламя плясало, качались по стенам тени от пламени, жаром тянуло из печки, в типографии было уютно, чувствовалось, что-то особенное связывает собравшихся здесь людей. Этим особенным было печатание «Искры».
— Heute ist wichtiger Tag, ein Feiertag — сказал Герман Pay. Он готовил бумагу для печатания на длинном дощатом столе. Бумага была папиросная, тонкая, ровнять и резать листы требовалось с большой аккуратностью.
— Сегодня важный и торжественный день, — подтвердил Владимир Ильич.
Скинул пальто, молча (чтобы не мешать) постоял возле Иосифа Блуменфельда.
— Теперь совсем уже скоро, — дружески кивнул наборщик.
«Хорошие люди, — мелькнуло у Владимира Ильича, — „Искру“ печатают хорошие люди!»
Скоро Блуменфельд разогнулся:
— Fertig![2]
Тяжело поднял раму с набором и перенёс к тискальному станку. Через две-три минуты Владимир Ильич нетерпеливо впился глазами в только что возникшие строчки.
— Ну? — спросил Герман Рау.
Но Владимир Ильич читал корректуру кропотливо и тщательно.
На дворе рассвело, в типографии погасили керосиновую лампу, наступил день, когда Герман Рау встал за станок печатать заключающие полосы «Искры», Повернул ручку, станок зашумел, валик обернулся вокруг оси, и готовый, ещё сырой лист сполз с машины.
Владимир Ильич держал в руках первый номер газеты. Самый первый. Полный первый номер «Искры». Несколько минут стоял молча. Сбывалось то, о чём он так много думал в ссылке, что готовил с таким трудом и надеждами!
— Пора думать, как будем отправлять в Россию, — сказал Блуменфельд, подходя. И подмигнул, потому что всё уже было обдумано.
Первую партию «Искры», когда тираж будет отпечатан, повезёт в Россию он, Блуменфельд. И, может быть, тот красивый молодой человек с открытым лицом и ослепительно белозубой улыбкой, который приезжал сюда однажды. Фамилия того человека Бауман. Сейчас он в Берлине, достаёт чемоданы с двойным дном.
— Наступает второй этап, не менее важный, — сказал Владимир Ильич. И представил: вот чемоданы с газетами прибывают в Россию. Там в городах, в заводских и фабричных центрах ждут агенты «Искры».
В Нижнем, в Пскове, Самаре, Казани, Смоленске, Москве, Петербурге Владимир Ильич мысленно обошёл все города, где перед отъездом за границу организовал и оставил агентов «Искры», и дошёл до Уфы. В Уфе Надя, Свидерский, Цюрупа Владимиру Ильичу вспомнился Юлдашбай, смуглый крепыш, с плоским лицом и диковатым огненным взглядом. «Юлдашбай наш, — уверенно подумал Владимир Ильич. — А Лиза?» Он вспомнил и Лизу, эту несмелую и испуганную девушку, оттого что знал из письма, что она ушла от жениха. Было ли это порывом, минутным отчаянием? Или это серьёзный уход в иную жизнь? Какая иная жизнь ожидает её? Скорее всего, станет учительницей.
В «Искре» печаталась заметка о положении народных учителей на Дальнем Востоке. О том, что учителя голодают, мёрзнут в жалких конурах. Учителей унижают. И не только на Дальнем Востоке учителя голодают и мёрзнут. Придётся всего этого Лизе хлебнуть и изведать. А дальше? «Искра» писала: «Идите в ряды революционной партии! В вашем положении есть много общего с положением городского пролетариата».
Лиза! Хватит ли твоих силёнок на этот следующий шаг, который полностью изменит всю твою судьбу? Не останавливайся на полдороге. Трудно? Страшно? Не страшись, иди, и ты найдёшь и узнаешь истинный смысл жизни. Владимир Ильич подумал словами из своей искринской статьи:
«Перед нами стоит во всей своей силе неприятельская крепость, из которой осыпают нас тучи ядер и пуль, уносящие лучших борцов. Мы должны взять эту крепость, и мы возьмём её, если все силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских революционеров в одну партию, к которой потянется всё, что есть в России живого и честного».
«Всё, что есть живого и честного», — повторил Владимир Ильич.
Герман Рау крутил ручку. Станок работал, ученик Пауль Томас подхватывал тонкие листы, на которых в правом верхнем углу было напечатано крупно: «Из искры возгорится пламя».