Игнатка был её ученик, купеческий сын, гимназист второго класса. Купеческий дом, в двух кварталах ходьбы, был одноэтажный, длинный, многооконный, весь украшенный деревянными кружевами, над каждым окном будто кокошник из тонкой резьбы, кружевные бордюры под крышей. Богатый купеческий дом!
Парадное крыльцо в будние дни держалось на крюке. Надежда Константиновна вошла через двор. Во дворе, мощёном, с прорастающей между булыжником травкой, стояли конюшня, каретник, погреб, летняя кухня, набитый дровами сарай, поленница дров в человеческий рост выложена по забору — всё прочно, крепко, на сто лет. Для занятий с сыном отведена была нежилая, без употребления комната с деревянным диваном у стены и большим квадратным столом посредине.
— По географии я тебе задавала — начала урок Надежда Константиновна, садясь за квадратный стол против ученика.
Основным предметом у них была грамматика, с которой Игнатка сильно был не в ладах, но заботливые родители просили учительницу и другие науки повторять, чтобы не позабылись за лето. Игнатка, курносый, рыжеватый, весь в веснушках мальчишка, был понятлив и любопытен, однако усердием совсем не отличался. Едва учительница за дверь — учебники в стол, более важные дела и занятия манили Игнатку: на целый день речка, или лес, или до самозабвения лапта на пустыре, тут уж не до уроков.
— Ну что же, Игнатка, я велела тебе выучить о реках Сибири.
— В Сибири есть река Енисей Надежда Константиновна, а вы сами расскажите, а? Больно вы складно рассказываете.
— В Сибири есть река Енисей. Видел бы ты, Игнатка! — Надежде Константиновне ясно и резко представилось: в верховьях могучий, крутой, неожиданный, вырвется на луга, будто удивится простору, затихнет, течёт плавно и ровно, но встанут на пути кручи и скалы, зажмут в коридор, и снова кипит, кидается, мчится. Дикий. Красота его дикая. — Слушай, Игнатка, слушай же, вот какой Енисей.
Она учила его ежедневно три часа. В конце третьего часа в комнату входила Александра, девица лет семнадцати, старшая дочь, толстая и сытая, с пуговичным носиком, тоже рыжая:
— Мамаша спрашивают, может, чаю хотите?
— Нет, спасибо, я спешу.
Случалось, Надежда Константиновна засиживалась дольше срока, когда каким-то рассказом или книжкой завлечёт ученика так, что и об удочках и о лапте позабудет. Но сегодня Надежда Константиновна сразу после урока заторопилась уйти.
К кому пойти? К Цюрупе? Александр Дмитриевич Цюрупа жил рядом по этой же улице в неважнецком и низеньком домике, зато с садом, где розовые мальвы, кусты жасмина, сирени, гул пчёл и чириканье птиц и ничто не напоминает о городе.
Весёлый кудрявый блондин с яркими глазами, весь яркий, Александр Дмитриевич Цюрупа не был сослан в Уфу. Лишь на время бежал сюда от засад, облав и арестов в родных местах. Восемь лет назад Цюрупа был ещё юношей, и тогда уже на родной его Херсонщине была установлена за ним жандармская слежка. Сидел в тюрьме. Был под надзором. Снова тюрьма. Едва выпускали на волю, занимался статистикой, а между тем изучал народную жизнь, организовывал социал-демократические кружки и с дерзкой отвагой неутомимо вёл революционную пропаганду среди рабочего класса. Вот какой человек жил в низеньком домике, где под окнами нарядно цвели пышные мальвы. Надежда Константиновна очень ценила этого человека. Но решила всё же идти сейчас не к нему, а к Ольге Ивановне Чачиной. Ольга Ивановна Чачина — подруга по Петербургу, по «Союзу борьбы».
Дела какого-нибудь неотложного не было. Можно идти, можно не идти. Она шла, потому что чувство радости, с каким она проснулась сегодня утром, не давало оставаться одной. «С кем-нибудь поделиться!»
Она шла немощёной, неровной улицей, пересечённой оврагом. Исполины осокори, пожелтевшие до времени (должно быть, точили корни черви), уже роняли сухие листья, ветер гнал их, кидая с шорохом под ноги. Старая Уфа на горе, с красными крышами посреди огородов, за-виделась слева, уютная и приглядная издали. А прямо одиноко рисовалась на синем небе мечеть. Старики башкиры шли на молитву к мечети медлительные, с выражением святости на коричневых лицах. Зелёные сапаны — флаг Магомета зелёный, уважаемый цвет мусульман, цвет тишины и надежды, оттого халаты стариков почти все зелёные, — белые чалмы поверх тюбетеек, ичиги на ногах из козьего хрома, галоши, которые надлежит оставлять у порога мечети. Старики шли молчаливо и, когда здоровались, складывали обе руки, вытягивая в знак приветствия и склоняя смиренно головы.
Здесь, в виду мечети, на перекрёстке жила Ольга Ивановна Чачина. Надежда Константиновна не знала, что у Чачиной гости.
— Знакомьтесь, всего неделю как приехали. Сестра из Нижнего, муж сестры, Александр Иванович Пискунов, статистик Нижегородской управы. Проведать приехали, как я здесь, высланная, живу под надзором полиции.
Ольга Ивановна Чачина, простенькая, скромная, представляла гостей, кивая в сторону зятя и сестры, а руки держала на весу, красные от малинового сока. Сёстры чистили малину на варенье.
— Надежда Константиновна Ульянова, — представила Чачина.
Большелобый шатен, сероглазый, с небольшими усиками, похожий бы на Чехова, да не хватало пенсне, легко поднялся из-за стола, заваленного книгами:
— Этой весной Ульянов был у меня в Нижнем проездом.
— Владимир Ильич Ульянов мой муж, — сказала Надежда Константиновна.
— Так мы же с ним спорили! Сражались!.. О чём? В основном о направлении рабочей борьбы.
И Пискунов принялся высказывать свои мысли о рабочем движении.
«Как это далеко от того, что делает Володя», — подумала Надежда Константиновна. Но не старалась разубеждать Пискунова. Он был молодой, впечатлительный, нервный. У него дёргалось левое чуть припухшее веко и руки всё время были в движении — откидывали и приглаживали волосы, брали карандаш, крутили. Ольга Ивановна Чачина погрозила зятю пальцем, измазанным малиновым соком:
— Совершенно, совершенно я с тобой не согласна. Путаник ты, Саша. Надя, а у тебя нет ли новостей?
Надежда Константиновна решила, что пора поделиться телеграммой с товарищами, и, достав из ридикюля, дала Чачиной.
— Вон что! — воскликнула Чачина. — Во-он оно что! А она молчит. Что же ты молчишь, Надя? Радость-то! Радуешься?
Надежда Константиновна молча кивнула.
— А Петербург как весь вспомнился! — нахлынуло на Ольгу Ивановну. — Верно, вспомнился? Один раз приходит Владимир Ильич: Лалаянца в тюрьму засадили. Я — «ах да ах». А кто такой Лалаянц, не слыхала. Оказалось, самарский социал-демократ, прислали этапом отсиживать в петербургской одиночке, в Крестах, самой угрюмой тюрьме. В Петербурге у Лалаянца родных никого. Владимир Ильич говорит, а я всё только киваю, сочувствую. Наконец он: «Да что вы, не понимаете разве, невеста для свиданий нужна!»
Бог ты мой! Меня аж в краску вогнало. Так благодаря Владимиру Ильичу невестой Лалаянца заделалась. После тюрьмы, правда, больше не виделись. Один раз повидались, и всё. Я это к тому, — обращаясь к сестре и зятю, закончила Чачина, — чтобы немного нарисовать вам его. Большая в нём душа, к людям внимательная.
— Гм, — сказал Пискунов, — а по Нижнему судя, для него всего прежде политика.
— Зачем политика, если не для людей? — спросила Надежда Константиновна.
— А то вот ещё, Надя, однажды, помнишь ли, в Петербурге было — продолжала Чачина.
Начав вспоминать Петербург, «Союз борьбы», рабочие кружки и стачки, своё участие в них, всю свою тогдашнюю жизнь, молодую и мятежную, полную борьбы, деятельности, сердечных увлечений и волнений ума, они могли бы заговориться до вечера. Но Надежда Константиновна всё время держала в голове, что у неё назначена одна необходимая встреча, поглядывала на часики и минута в минуту, как ни жаль уходить от Пискуновых и Чачиной, явилась на Торговую площадь, где условлено было встретиться с Иваном Якутовым.
Гостиные ряды обнесли Торговую площадь, пестрило в глазах от товаров и вывесок:
БУЛОЧНАЯ И КАЛАЧНАЯ. ГОРЯЧИЕ КАЛАЧИ, САЙКИ, ПЫШКИ, БАРАНКИ. КНИЖНАЯ ТОРГОВЛЯ.
Покупаю держаные книги дороже всех. Продаю картины, разные рамы.
ВСЁ ДЛЯ ИЗЯЩНОГО ВКУСА. ДАМСКИЕ НАРЯДЫ.
НОВИНКИ. ПОСЛЕДНИЙ КРИК МОДЫ!
Возле ПОСЛЕДНЕГО КРИКА стоял Иван Якутов. Молодой рабочий, длинный, в круглых очках, отчего глаза казались круглыми, птичьими, коротко остриженный, в кепке.
— Ничего себе, нашёл место, конспиратор, возле дамских нарядов, — тихо смеясь, сказала Надежда Константиновна, становясь рядом с ним у витрины, крикливой и пёстрой от кисейных и шёлковых платьев и кофточек.
— А что, вот эта голубенькая, с прошивочками очень бы Наташе моей подошла.
— Прелесть ваша Наташа! — откликнулась Надежда Константиновна.
— Пока Наташа со мной, ничего меня не страшит. Хоть на Сахалин. Руки — моя надежда, — он приподнял руки, широкие рабочие руки, поглядел с любопытством, — руки моя надежда да жена моя Наташа.
— Руки мастеровитые, жена Наташа ещё того лучше, а Сахалин ни к чему. Здесь дела хватает. Когда?
Надежда Константиновна имела в виду, когда приходить заниматься с кружком, она вела кружок рабочих железнодорожных мастерских. Иван Якутов был её учеником и связным.
— А хороша кофточка! Разорюсь-ка я, куплю Наташе, а ей-богу, куплю! — восклицал Якутов.
Надежда Константиновна увидела: двое подгулявших мещан в картузах и жилетах поверх ластиковых рубах проходили мимо в обнимку.
— Завтра в семь соберёмся, — сказал Якутов, пропустив гуляк-мещан.
— Поняла. До свидания.
— Задержитесь чуток. Ещё одно дельце есть, — Что?
— Дельце такое… Приезжий человек тут один, с медеплавильного завода прибыл, тамошние ребята направили. Сознательный, а с другой стороны — Якутов помедлил, ища слово. — В рассуждениях некоторых Да вы лучше сама с ним побеседуйте.
— Где он сейчас, этот приезжий человек?
— У меня. Бездомный. Сказал я ему, что придёте.
Она поглядела на часики. Увы! Напрасно дожидается мама с обедом. Подогревает на керосинке, кутает кастрюлю в подушки, курит в досаде.