Иван Якутов квартирует в другом конце города, на Заводской улице. Вся из халуп Заводская улица, из жалких домишек с оконцами у самой земли, никаких там наличников с резьбой, ни деревянных узоров, только и радости — огородик на задах, где пышные малины привязаны к палкам, раскидисто стоит куст смородины, да грядки две огурцов, да кудрявятся бороздки картофеля.
Оттуда, от Заводской улицы, недалеко до вокзала, рельсовых путей, железнодорожных мастерских, слышны пароходы на Белой. Тут живёт рабочий класс Уфы.
Надежда Константиновна кивнула Якутову, и из осторожности они разошлись. Через всю Уфу она пошагала на край города, на Заводскую улицу. «Не сердись, мама, родной мой дружок, опять не поспеваю обедать. Завтра, послезавтра, послепослезавтра Пять дней. Как ещё долго; пять дней!»
Может быть навеянные петербургскими воспоминаниями Чачиной, всю дорогу воображались Надежде Константиновне картины такого недавнего, такого далёкого прошлого.
Она жила с матерью на Знаменской улице в многоэтажном доме с изрядно полинявшим фасадом, крутыми лестницами и обычным каменным петербургским двором, достоинство которого состояло в том, что он был проходным. Именно по этой причине и ещё потому, что Надежда Константиновна была «чистой», то есть пока за ней не было установлено слежки, сбор для обсуждения материалов первого номера готовящейся к выпуску нелегальной газеты «Рабочее дело» назначили в крошечной, но сравнительно безопасной квартире Крупских.
Безопасность её в значительной степени зависела от того, что старший дворник этого пообтрёпанного временем дома к Крупским относился с особым доверием, выделяя их среди пёстрого населения десятков квартир как самых обходительных и спокойных жильцов. Относительно барышни Крупской, служившей в Управлении железных дорог, у старшего дворника не возникало никаких подозрений, сколько ни пугал его «интеллигентами» околоточный надзиратель, вызывая для инструкций по наблюдению за неблагонадёжным элементом столицы. Старшему дворнику внушали: надо глядеть, глядеть и глядеть. Он глядел. Однако, что касается Крупской, наша барышня не какая-нибудь стриженая курсистка с пахитоской во рту — тиха, стеснительна, знакомства водит приличные. Да и мамаша при ней подозрительных личностей в дом не пустит.
В этот вечер дворник заметил: к «нашей барышне» поднялся незнакомый ему визитёр с букетом цветов. Шёл восьмой час, самое время для гостей, визитёр с таким ликующим видом нёс свой букет, упакованный от мороза в глянцевитую бумажную обёртку, что сомнений быть не могло: в доме затевается семейное празднество. Уж не женишок ли объявился? Дай бог. Не век ей, бедненькой, по службам бегать.
Прошёл ещё гость, чуть рыжеватый, лобастый господин в каракулевой шапке, из-под которой зорко поблёскивали карие глаза. По всей видимости, сослуживец не особо важный.
Никого, кроме этих двоих, старший дворник не видел: пока отгребал снег от парадного, остальные посетители, воспользовавшись проходным двором, поднялись чёрной лестницей.
Молодой человек, преподнёсший Надежде Константиновне букет тёмных роз, был студент университета Михаил Сильвин, немало всех удививший своей светской галантностью. Надежда Константиновна смешалась, принимая цветы.
Дорого, пожалуй, они стоят зимой, — заметил кто-то.
— Дороговато, ничего не скажешь, — согласился Сильвин, радуясь, как гимназист, своей выдумке. — Зато отменно изящная конспирация!
Он вытащил из букета сложенный вчетверо лист бумаги — рукопись статьи Ульянова «О чём думают наши министры?».
О чём они думают в наступившие против их воли удивительные времена, когда революционной организацией уже охвачены все крупнейшие заводы столицы, создан центр, направляющий работу всех рабочих кружков и районов, и готова к изданию марксистская боевая газета, которая для министров едва ли не опаснее бомбы? А ведь прошло немногим больше двух лет после того вечера на Васильевском острове, когда молодые петербургские марксисты собрались вокруг приехавшего с Волги Ульянова!
Старший дворник угадал: сегодняшняя сходка у Крупской и верно похожа на праздник. Однако не семейный, хотя Елизавета Васильевна, как и дочь её, подвижная и лёгкая женщина лет пятидесяти, без сединки в молодых волосах, смастерила пирог с клубничным вареньем, который гости в один миг умяли, после чего занялись важнейшим своим делом — обсуждением газеты. Разошлись поздно. Владимир Ильич позже всех.
— Очень и очень дорога мне в этой газете статья о министрах, Владимир Ильич! В ней самый гвоздь. Послушайте только! Нет, вы послушайте!
Надежда Константиновна выбрала из пачки рукописей на столе статью Ульянова и, торопясь, чтобы он не перебил, прочитала почти на память:
— «Министр смотрит на рабочих, как на порох, а на знание и образование, как на искру: министр уверен, что если искра попадёт в порох, то взрыв направится прежде всего на правительство».
— Владимир Ильич! Как точно и верно: взрыв направится на правительство! А убийственная ирония в адрес министра!.. Впрочем, что это я разъясняю вам ваши же мысли?
Она рассмеялась.
В этот вечер они много смеялись, хотя собрались по архисерьёзному поводу. Скорее бы дожить до завтра! Завтра Анатолий Ванеев переправит рукописи в лахтинскую подпольную типографию — и первый номер рабочей марксистской газеты выйдет в свет. И сделан ещё шаг вперёд. Семивёрстный шажище!
— Что всего более радостно, — шагая, по обыкновению, из угла в угол комнаты, говорил Владимир Ильич с тем особенным искристым светом в глазах, который она так любила, — в чём наша сила — это появление рабочего нового типа. Пока министры обмениваются секретными письмами относительно пагубы знаний для рабочего класса, в жизни сложился тип сознательного, знающего революционера-рабочего. Проморгали министры!
Он сощурился. От глаз к высоким вискам, играя смехом, побежали морщинки.
«Уже и морщинки!» — с лаской подумала Крупская.
— Ванеев — сущее золото! — как бы без перехода и связи продолжал он, листая рукописи на столе. Мысль о трудном и рискованном деле, которое предстоит назавтра Ванееву, заботит его страшно. — Сокровище наше Ванеев! Скромен, твёрд, смел. Идеал революционера!
Надежда Константиновна втихомолку улыбнулась. Расхваливать товарищей Владимир Ильич мастер. Удивительный дар у этого человека — откапывать в людях достоинства! Откопает и уж с таким пылом возьмётся расписывать, что послушать его — в их кружке каждый на свой лад сокровище.
А разве не так? Надежда Константиновна ужасно, ужасно любит товарищей!
— На редкость хороший у нас подобрался народец! — подхватил Владимир Ильич, как всегда мгновенно улавливая ход её мыслей.
Его способность отгадывать душевное её состояние трогала Надежду Константиновну. Он понимал её, кажется, лучше, чем она сама. Ни с кем не было ей так легко и свободно.
— Однако пора позаботиться о рукописях!
Второй экземпляр газетных статей оставлен у Крупской — так решили сегодня на случай провала Ванеева.
— Нет ли у вас тайничка? — окинув взглядом комнату, спросил Владимир Ильич.
Сгрёб рукописи со стола и, присев на корточки, принялся засовывать за буфет.
— Здесь незаметно. Выйдет газета, уничтожим эту улику. Клад для жандармов, не к ночи будь сказано.
Наступила ночь. Город мирно засыпал за окном. Елизаветы Васильевны не слышно: должно быть, тоже уснула. Как всегда, они заговорились.
— Не хочется мне от вас уходить, — сказал Владимир Ильич.
Она вспыхнула, отчего-то смутилась и глядела на него молча, с открытой и беспомощной нежностью. Он нагнулся к столу над розами. Едва уловимый, тонкий запах шёл от них.
— Жалко, что не я вам их принёс, — сказал Владимир Ильич.
«Ах, постойте, я сама притащу вам охапку фиалок! — воскликнула она мысленно. — Вот наступит весна. Или нет, для чего мне дожидаться весны!»
Ничего подобного вслух она не сказала. Проклятая стеснительность всю жизнь губила её. Держала в цепях. Все слова на запоре.
— До завтра, — сказал Владимир Ильич, думая о том, что с каждым днём ему всё труднее разлучаться с нею даже до завтра. — Завтра прибегу к вам сломя голову.
Она молча кивнула.
Владимир Ильич медлил, странно серьёзно всматриваясь в её притихшее лицо с плотно сомкнутым ртом и счастливым блеском в глазах. Вдруг, словно испугавшись, что это строгое мгновение уйдёт, он потянулся к ней, взял её руку:
— Вы позволите мне называть вас Надей?
В эту ночь его арестовали. Арестовали весь центр и актив «Союза борьбы». Газета погибла.
И ещё один вечер представился ей. Осенний, холодноватый, с хрустальной ясностью воздуха. В Летнем саду кружились, падая, листья. Стройны и тихи мосты над каналами. Владимир Ильич утащил её побродить над Мойкой.
Взявшись за руки, они перешли Мойку возле царских конюшен. Извилиста петербургская набережная. Город с экипажами, огнями, витринами приглушённо шумит вдалеке. Здесь грустновато, пустынно. Где-то здесь умирал застреленный Пушкин. Они не знают, где дом, в котором жил Пушкин. Всякий раз, забредая сюда, они тщетно ищут среди задёрнутых шёлком и кружевом окон то, из которого он угрюмо следил за утренней прогулкой царя верхом вдоль набережной.
Нас было много на чёлне:
Иные парус напрягали,
Другие дружно упирали
В глубь мощны веслы
Надежда Константиновна оборвала стихи. «Помнит Владимир Ильич дальше?»
Вдруг лоно волн
Измял с налёту вихорь шумный…
Погиб и кормщик и пловец!..
«Нет, нет!» — внутренне похолодела она.
— «Я гимны прежние пою», — договорил Владимир Ильич.
«Он весь в этом сказался», — подумала Надежда Константиновна.
Однако вот и Заводская улица, дом Ивана Якутова. Приезжий здесь её ожидает.
Четверть века назад появился в городе Уфе человек из другой губернии, по имени Кондратий Прокофьевич. Было ему под сорок, рослый, лобастый, с бородой лопатой и умными, сверлящими, как свёрла, глазами, жёлтыми, ястребиными, — так насквозь и глядят! Приехал не просто так, а с задачей. В те поры вокруг Уфы ещё лежали на сотни вёрст