За последующие часы автобус останавливался в нескольких местах вокруг Айерс-Рок, который у аборигенов считается священным местом. Мы бродили вокруг, слушали легенды и ехали дальше. Нас сводили в разрисованные пещеры и к озеру. На третьей или четвертой остановке я повернулся к Мике, собираясь что-то спросить, и поймал его отрешенный взгляд. Нам как раз рассказывали историю об одной из верхних расселин в скале. Она появилась, когда призрак умершего в пустыне воина сразился с другим призраком, и их битва каким-то образом отобразилась на скале. Это позволило людям найти озеро, которое располагается рядом с изображением битвы. Что-то в таком духе. От палящего зноя меня подташнивало, и детали легенды совершенно не запоминались.
– Ты замечал, что чем скучнее рассказ, тем дольше люди хотят говорить? – Мика со вздохом отмахнулся от жужжащих мух.
– Да ладно тебе, история интересная. Мы ведь ничего не знаем об этой культуре.
– Если мы чего-нибудь не знаем, значит, оно скучное.
– Здесь не скучно.
– Подумаешь, большая скала посреди пустыни.
– А как же ее необычный цвет?
– Необычный цвет мы видели утром. А днем это всего лишь большая скала. И мне не хочется быть съеденным мухами или поджариться на солнце, слушая бесконечные истории о битвах призраков.
– Тебя не удивляет, что люди ухитряются жить здесь тысячи лет?
– Меня удивляет, почему они отсюда не уходят. Хочешь сказать, ни один из аборигенов никогда не доходил до побережья, чтобы поймать рыбу на ужин, а потом, увидев пляжи и ощутив прохладный ветер, не говорил себе: «Эй, может, стоит переехать сюда»?
– По-моему, тебе голову напекло.
– Еще как. Такое ощущение, будто над головой кружат грифы, дожидаясь, пока я утрачу бдительность.
Вечером того же дня мы поехали к Айерс-Рок в третий раз – посмотреть, как он будет выглядеть при закате.
– Мне начинает казаться, что здесь больше нечего делать, кроме как пялиться на Айерс-Рок, – сказал Мика.
– Не все так плохо. Говорят, сегодня вечером мы услышим местную музыку.
– О боже, жду не дождусь! – Мика всплеснул руками.
Этот вечер оказался самым запоминающимся. Он начался с фуршета на фоне заката, во время которого все смотрели на Айерс-Рок. Потом нас ждала небольшая площадка со столиками, покрытыми белыми скатертями. На них красовались канделябры и цветочные композиции. Обстановка была потрясающей, а еда вкусной и необычной: в частности, мясо кенгуру и крокодилов, тушенное со специями. Стало прохладнее, даже мухи куда-то исчезли.
Мы ужинали в пустыне, под медленно темнеющим небом, на котором постепенно зажигались звезды. Потом свечи задули, и слово взяла астроном. Указывая прожектором на различные участки неба, она описывала мир над нашими головами.
На темном безоблачном небе были ясно различимы даже отдельные звезды Млечного пути. Незнакомая звездная карта завораживала. Вместо Большой Медведицы и Полярной звезды мы увидели Южный крест и узнали, что по нему ориентируются моряки. Юпитер будто придвинулся к Земле и ярко сиял на небе. Сатурн тоже. Приятный сюрприз – ТСС подготовила для нас телескопы. Этой ночью я впервые увидел луны Юпитера и кольца Сатурна не в книге, а через объектив.
На обратном пути в гостиницу Мика с довольным видом откинул голову на подголовник.
– Утро было превосходным, но вечер оказался еще лучше.
– Зато без дневной экскурсии можно было прекрасно обойтись, правда?
Он улыбнулся, не открывая глаз.
– Читаешь мои мысли, братишка.
Я тоже откинул голову на подголовник и закрыл глаза. Никто не разговаривал, большинство, как и мы, расслабились. Я лениво размышлял в тишине. Годы летят быстро, и порой складывается ощущение, что ты не живешь, а наблюдаешь за жизнью чьим-то другим взглядом. Возможно, виной тому был сегодняшний вечер или усталость, но посреди этой чужой страны я внезапно ощутил себя не как тридцатисемилетний автор книг, муж и отец пятерых детей. Мне казалось, я только-только вступаю в жизнь, и будущее мое неизвестно, – то же самое я чувствовал, когда в августе 1984 сошел с самолета в городке Саут-Бенд штата Индиана.
Первый год обучения в университете Нотр-Дам выдался трудным. Впервые я был не самым умным учеником в классе. Занятия длились в среднем четыре часа в день, и я справлялся не так хорошо, как надеялся.
Тяжело находиться вдалеке от дома. Я скучал по семье, друзьям и Лайзе и не находил общий язык с одногруппниками. Более того, на второй неделе обучения я перенапряг ахиллово сухожилие и, пытаясь тренироваться невзирая на боль, получил чудовищный тендинит. Часть сухожилия распухла до размеров мяча для гольфа. Врачи утверждали, что единственный способ излечить его – прекратить заниматься бегом навсегда.
К тому времени бег являлся важной частью моей жизни. Я мечтал стать как Билли Миллс, представлять Америку на Олимпийских играх и выиграть золотую медаль. Теперь я знаю, что, даже не будь у меня этого повреждения, мечта все равно осталась бы недосягаемой. С тем же успехом я мог хотеть летать. Я был хорошим бегуном, но не выдающимся. Не было у меня прирожденной легкости бега или выносливости для того, чтобы стать бегуном мирового класса. То, чего я достиг, я достиг благодаря упорным тренировкам. Все это я понял гораздо позже, а пока из-за травмы я был сам не свой. Впервые в жизни я ощущал себя неудачником.
Нога донимала меня всю осень, зимой она немного подзажила, но позже я снова повредил сухожилие, и боль возобновилась. К тому времени мы с Лайзой расстались – расстояние убило наш школьный роман. Обучение по-прежнему давалось мне тяжело, частично оттого, что мысли мои были заняты другим.
Я кое-как собрался с силами и принял участие в местном забеге, даже установил рекорд в эстафете. Однако к концу эстафеты я едва мог ходить, сухожилие распухло до размеров лимона. Наступать на ногу было мучительно больно, при каждом шаге сухожилие скрипело, как ржавая дверная петля. Когда я прилетел домой на летние каникулы, из самолета мне пришлось выходить на костылях.
Первые несколько недель дома я провел в подавленном настроении: ни работы, ни девушки, и даже потусоваться не с кем – брат уехал. К тому же врачи предписали мне не бегать три месяца, что еще больше отдалило меня от знакомых.
Мама по-своему пыталась развеселить меня.
– Развлекись, покрась гостиную, – говорила она. Или: – Ошкурь дверь, мы выкрасим ее в другой цвет. Это поднимет тебе настроение.
Если бы ее советы работали, я стал бы самым жизнерадостным юношей в мире. А так я в забрызганной краской одежде тоскливо выполнял ее просьбы и бормотал, что хочу лишь бегать, ну почему Бог не поможет мне, почему Он не слышит меня? К середине июня маме надоело выслушивать мое нытье, и однажды за ужином она, покачав головой, сказала:
– Беда в том, что тебе скучно. Займись чем-нибудь.
– Я хочу бегать.
– А вдруг ты больше не сможешь бегать?
– Как это?
– Вдруг твое повреждение никогда полностью не излечится? А если даже излечится, то ты все равно не сможешь тренироваться в полную силу, чтобы снова не повредить ногу? Ты ведь не хочешь всю жизнь ничего не делать?
– Ну, мам…
– Так уж обстоят дела. Да, неприятно, но никто не обещал справедливой жизни.
Я опустил глаза.
– Нет-нет, хватит кукситься. Займись чем-нибудь.
– Чем?
– Реши сам.
Я расстроенно посмотрел на нее.
– Мам…
– Не знаю. – Она пожала плечами, затем посмотрела на меня и произнесла слова, которые однажды изменят мою жизнь: – Напиши книгу.
Прежде я никогда не думал о писательстве. Да, я много читал, но сесть и написать собственную книгу? Какая нелепость! Я не посещал занятий по литературному творчеству, не писал заметки в школьную газету и не подозревал у себя никакого скрытого таланта к писательской деятельности. И все же мысль показалась мне интересной.
– Хорошо, – ответил я.
Наутро я сел за пишущую машинку отца, вставил первый лист бумаги и начал печатать. Жанром я выбрал ужасы, главным персонажем – человека, вокруг которого все умирали от несчастного случая. Шесть недель и три тысячи страниц спустя, работая по шесть-семь часов в день, я завершил свой труд и написал последнее предложение. До сих пор помню то чувство глубочайшего удовлетворения от проделанной работы, какого я не испытывал прежде.
Одна беда – книга получилась кошмарной. Ужасной во всех смыслах этого слова; я знал это, и мне было все равно. Я не собирался ее публиковать, я писал, чтобы понять, получится или нет. Даже тогда я осознавал, что начать книгу – это одно, а закончить – другое. Как ни странно, процесс написания мне понравился.
Вот так в девятнадцать лет я случайно стал писателем.
Я не был дома восемь месяцев, так что мы с братом редко виделись. Мика по-прежнему тратил выходные на какое-нибудь новое, волнующее увлечение. Я по-прежнему страдал от боли в ноге и не мог заниматься бегом, хотя прикладывал все усилия к выздоровлению.
За прошедший год я сдружился с несколькими одногруппниками, некоторые из них были в легкоатлетической команде, и я рассчитывал с их помощью пережить очередной трудный год. Однако на пути в университет я кое-что осознал. Моя привязанность к семье ослабла сильнее, чем у брата или сестры. Дана жила дома и училась в местном университете. Мика жил в съемной квартире, но бывал дома три-четыре раза в неделю. Когда я звонил родителям, он чуть ли не все время оказывался там.
Вскоре после того, как я перешел на второй курс, позвонила мама и сказала, что Бренди плохо себя чувствует. Бренди было уже двенадцать лет – немало для добермана. Мамин голос звучал обеспокоенно – она любила Бренди. Мы все любили ее.
– Она немного похудела, и суставы воспалились, – ответила мама на мои настойчивые расспросы.
Когда я приехал на осенние каникулы, то ужаснулся при виде Бренди. За те два месяца, что я ее не видел, она из вполне здоровой собаки превратилась в ходячий скелет. Живот ввалился, ребра можно было пересчитать даже с другого конца комнаты. Она медленно побрела ко мне, в ее глазах светилась радость узнавания, а костлявый, облезший хвост медленно качнулся в приветствии. Ощущая ком в горле, я сел на пол и осторожно погладил дрожащее тело Бренди.