Толчок моим археологическим изысканиям дал трехцветный царский флаг, который высовывался из окошка машины вместе с американским в тот день, когда возле ограды ООН был устроен автошабаш. Он свидетельствовал, что в Нью-Йорке сохранились не музейные, а живые, даже моторизованные монархисты. Кого же они прочат сегодня на российский трон, интересно было бы знать?
Я начал раскопки. Политическая археология? Такой науки нет. И напрасно! Оказалось, что не обязательно изучать далекое прошлое человеческого общества по черепкам и прочим жалким остаткам утвари, извлеченным из курганов. Иногда можно наткнуться на еще совсем свежие следы дремучих людей, для которых время остановилось, правда, не в каменном веке, а где-то во второй половине прошлого. Можно увидеть прекрасно сохранившиеся предметы их материальной культуры в виде флагов и даже печатных произведений.
Такого рода раскопки не требуют специального инвентаря вроде кисточек, которыми осторожно очищают от земли и пыли позеленевшее бронзовое колечко или полутораведерный глиняный сосуд, каковой наши предки осушали под крики «Пей до дна!». Первой находкой был для меня лист плотной белой бумаги, изготовленный весьма современным машинным способом известной американской фирмой. Его покрывали не иероглифы, не клинопись, но самые обыкновенные буквы, отбитые бесшумной пишущей машинкой «Ремингтон».
— Прочтите, может, это вас заинтересует, я попросил перепечатать специально для вас, — сказал, протягивая упомянутый лист, сотрудник нашего представительства. — Я бы посоветовал так. Разгадывайте эту штуку, как кроссворд. Прочтите абзац — и попробуйте определить, кто и зачем пишет. Потом второй, проверяя себя. Потом третий. Попробуйте — не пожалеете. Идет?
Я пожал плечами, но согласился и стал читать:
«Владимир! Довольно разыгрывать позорную оперетку!
Перестань унижать своих старших родственников и их детей».
Ну что ж, судя по началу, какой-то тип ведет себя недостойно, доставляя огорчения почтенным родственникам.
Вот они его и стыдят.
«Ты должен отлично знать, что я никогда не соглашусь принять для своей жены и сыновей навязываемых нам тобой титулов и фамилий Романовских, над которыми Лида нашей Династии лишь смеются».
Второй абзац несколько сбил меня. Романовские? А чем плохо? Вон у нас в редакции корректор Романовский… Но тут это не только фамилия, а почему-то еще и титул. И что за «Лица» и «Династия» с прописной буквы?
«Ты, вероятно, забыл, а скорее всего не знаешь, что фамилия Романовских была пожалована императором Николаем Первым детям великой княгини Марии Николаевны от ее брака с герцогом Максимилианом Лейхтенбергским? При этом с указанием на то, чтобы сих фамилию могло носить одно лишь их потомство».
Кажется, дело проясняется. Это какой-то старый документ о самозванцах, севших не на свою ветвь генеалогического древа российского дворянства. Американцы ведь скупили в свое время много разных русских архивов и помаленьку разбирают их. Но что же там дальше о потомках Максимилиана Лейхтенбергского?
«Ответь, пожалуйста, кто дал тебе право величать себя великим князем, а жену свою — великой княгиней и дочь — великой княжной?
Оставался же в силе закон, одинаково для всех Особ Императорской фамилии (статья 134): Дети, рожденные от брака, на который не было соизволения царствующего Императора, не пользуются никакими преимуществами, членам Императорского Дома принадлежащими.
Твой же брак с мадам Кирби был заключен тайно в Швейцарии, в греческой церкви, юрисдикции константинопольского патриарха».
Правильно, догадка подтверждается! Это копия письма по меньшей мере полустолетней давности. Но похоже на то, что перессорились не просто дворяне, а какие-то отпрыски царствовавшего дома Романовых. Один женился без разрешения августейшего папы, а другой, оскорбленный этим, не желает, чтобы какая-то мадам Кирби именовалась великой княгиней.
«На каком основании считаешь ты возможным собирать в свою казну деньги, награждать орденами, а также единолично составлять списки членов нашей Династии? Ты пользуешься незаконно прерогативами царствующего Монарха, как это делал твой покойный отец, хотя эти права, после падения в России монархии, принадлежат совокупности агнатов, т. е. Особам Императорской фамилии мужского пола».
Гм… Так, значит, письмо написано после Февральской революции! Где же обитала затем эта «совокупность агнатов» мужского пола? На юге России, при воинстве Деникина или Врангеля?
Но письмо не давало ответа на этот вопрос. В нем и дальше поносился лишь все тот же Владимир, который, единолично составляя династические списки, контрабандой включил в число Романовых своего двоюродного брата, прижитого от незаконного брака с балериной Кшесинской. Заканчивалось письмо энергичными выражениями, как-то мало похожими на язык особ царской фамилии. (Вспомните: «Божиею милостью, Мы, Николай Второй…»):
«Уймись же! Брось выставлять себя «главою» и «наследником» Престола, ибо на это ты не имеешь никакого права!»
А ниже — дата и подпись. Письмо было написано в… октябре 1961 года! Его сочинил князь Никита Александрович Романов, он же Романовский, и опубликовал в эмигрантской газете, выходящей в Западной Германии. Он вынес сор из агнатской избы, чтобы публично призывать к порядку самозванного, по его мнению, главу Российского императорского дома князя Владимира Кирилловича.
Мы-то живем себе и не ведаем о династических склоках, проявляем позорное равнодушие к тому, кто же удержится на «российском престоле»! Кого-то, оказывается, награждают орденами Святого Владимира и Святой Анны на шее, кому-то вешают медали за верную службу престолу и отечеству. И кто-то единолично занимается самым древним делом самодержцев — собирает деньги в свою казну, не желая делиться со всей совокупностью агнатов мужского пола.
Заинтересовавшись всем этим, я узнал, что и особы женского пола не сидят тише воды, ниже травы по теремам, терпеливо поджидая суженого, желательно из семьи миллионеров. Так, Анна Андерсен, известная всему просвещенному западному миру как Лжеанастасия, обратилась в верховный суд ФРГ с жалобой на гамбургский городской суд, который отказался признать ее великой княгиней Анастасией Николаевной, законной дочерью Николая II. А если верховный суд признал бы? Что тогда? Соединили бы князья Владимир и Никита длани в братском мужском рукопожатии, заключив священный союз против интриганки? Или, напротив, каждый из них попытался бы привлечь ее на свою сторону?
Между прочим, Анну Андерсен правильнее было бы титуловать Лжеанастасией II. Летописи нью-йоркской эмиграции отметили в свое время появление другой девицы, которая была торжественно привезена из-за океана и заявила репортерам, что она — Анастасия, чудом спасшаяся дочь убиенного императора. Кажется, ее даже признали в доме великой княжны, обитавшей в Нью-Йорке. Но умерла Лжеанастасия I в другом доме — в доме для умалишенных.
В давние годы, когда у нас еще только занимались ликвидацией как общей, так и политической неграмотности, ловкие проходимцы эксплуатировали людскую доверчивость, выдавая себя за сыновей лейтенанта Шмидта и внуков Карла Маркса. По закосневшим же в провинциальном политическом невежестве закоулкам Запада и по сей день бродят Лже-Алексеи и Лже-Анастасии, дерутся за престол полу-Романовы, полу-Кшесинские. Бродят по Европе, заглядывают в Америку.
Ссора Владимира Романова с Никитой Романовым, он же Романовский, расшевелила ископаемых российских монархистов, укоренившихся на достаточно унавоженной для произрастания всех видов антисоветских сорняков американской почве. Большинство грудью встало на защиту Владимира: закон императора Павла I, на который ссылается Никита, мол, нужно считать утратившим силу, Павел не был стодь дальновидным, чтобы предусмотреть отречение государей, падение династий и появление большевиков. А один эмигрант упрекал князя Никиту в том, что он не впервые пятнает честь августейшей фамилии: ведь это он, Никита, так воспитал своего сына, что тот не постеснялся просить у Советского правительства разрешения съездить в Советский Союз.
Но сколько же российских монархистов вообще сохранилось на белом свете и, в частности, в Соединенных Штатах? Ох, не говорите… Известно, правда, о существовании «Объединения за В, Ц и О», что расшифровывается: «за веру, царя и отечество». Есть монархический союз «кавалеров святого Николая Чудотворца». Есть «Общероссийский монархический фронт». Есть даже «Высший монархический совет». Но всевозможных эмигрантских обществ, союзов, объединений, братств, сестричеств, лиг, клубов в Америке лишь немногим меньше, чем самих эмигрантов. Два десятка человек вполне могут объединиться в союз или лигу и выбрать самих себя в ее правление. Образовалась же лига бывших пажей, объединение бывших юнкеров и даже лига русских банщиков; правда, последняя находится на грани физического вымирания, поскольку состоит она из одиннадцати тружеников мочалки в возрасте от 65 до 80 лет.
Но при всей своей малочисленности и почти музейной ископаемости монархисты изо всех сил стараются не затеряться окончательно на политических задворках. Время от времени, выждав случай, они выступают с заявлениями — авось где-нибудь напечатают, все-таки реклама. И печатают. «Мирное сосуществование с коммунизмом невозможно, — заявил великий князь Владимир. — Я считаю рискованным теперь утверждать, что коммунизм может быть уничтожен без применения оружия».
Есть и другие способы напомнить о себе. Служатся, например, молебны «во здравие Ея Императорского Высочества Государыни Великой Княгини Леониды Георгиевны» и панихиды «по убиенном Государе Императоре Николае Александровиче и всей его августейшей семье, с выносом штандарта лейб-гвардии Его Величества полка».
И я уже не удивился, прочтя объявление в траурной рамке о том, что волею божиею 12-го сего ноября в Нью-Йорке скончался Церемониймейстер Двора Его Императорского Величества С. В. Юрьев, по совместительству занимавшийся каким-то бизнесом, и что открыт сбор долларов на издание в память усопшего антисоветской литературы.
«Да здравствует!» Но что именно?
В Соединенных Штатах есть люди, как-то связанные в прошлом с Россией и Советским Союзом. У одних влажнеют глаза при воспоминании о березке, что стояла у ворот старой усадьбы, другим мерещится березовый сук, на который они вздергивали «советчиков».
В прошлом веке выходцев из России толкала за океан нужда, жандармская слежка, преследования за религиозное сектантство.
Потом выплеснулась на американский берег волна бежавших от большевиков, от реквизиций, от ЧК. Их называют теперь «старыми эмигрантами». Среди них были аристократы, артисты императорских театров, профессора Петроградского университета, видные меньшевики и эсеры.
Это вымирающие зубры. Их осталось совсем немного. Время ослабило злобу, погасило надежды. Некоторые из этих людей честно признали прежние заблуждения. Их дети выросли в Америке, говорят по-русски уже с очень заметным акцентом, Россию знают по открыткам и иллюстрациям «Лайфа», имеют свой бизнес и считают ностальгию старческой болезнью чудаковатых родителей.
«Новые эмигранты», напротив, с сильным акцентом говорят по-английски, зато могут недурно изъясняться по-немецки, русский знают, как мы с вами, употребляют «пока» при прощании и «как жизнь молодая?» при встрече. Это так называемые «перемещенные лица», или «ди-пи», нашедшие прибежище на американском берегу после разгрома фашизма. В темной биографии таких господ — служба в гестапо, карательные отряды, награждение железными крестами. Это бывшие полицаи и бывшие старосты. Это власовцы, причем власовцы убежденные, идейные. Они бежали от неминуемой кары. Среди этих господ немало самых злобных наших врагов.
И затерялись еще по американским градам и весям редчайшие экземпляры «новейшей эмиграции». Это те, что, затесавшись в туристскую группу и попав в капиталистический «рай», клянчат там «политическое убежище». Их буквально единицы. Но каждый раз, спеша немедленно выслужиться перед теми, кто должен дать им корм, они устраивают шумные пресс-конференции, врут, глупо клевещут, попадают на первые страницы газет, потом… Помните Голуба и Вохмякова? Помните, как публично каялись эти двое, вымолив разрешение вернуться на Родину после унижений и мытарств в «царстве свободы»?
Такова эмиграция, считающая себя в дальнем или близком родстве с русской березкой, — от людей, никогда не видевших степных просторов России, от людей, чьи деды и прадеды прошли через «Остров слез» еще в прошлом веке, до «новейших», с которыми еще вчера делили мы хлеб и спорили о поэзии, близоруко не разглядев их двойственной души.
В антисоветском рвении деятельна преимущественно «новая эмиграция». Это буйная публика, поднаторевшая на «кошачьих концертах» под окнами наших представительств, на организации «автокад». Им только свистни!
И вот однажды самых оголтелых из них собрали на всеамериканский съезд. Они шумели в Нью-Йорке как раз тогда, когда в Москве работал XXII съезд Коммунистической партии. Эмигрантским «бешеным» поручили на этот раз не обычную работенку с плакатами и выкриками, а сочинение программы, которая была бы противовесом Программе, разрабатываемой в Москве.
Собралось 60 деятелей, представлявших всевозможные антисоветские общества, землячества, комиссии, объединения, группы и группки. В зале сидели: русский князь — один, грузинский князь — один, архиепископов — два, протоиерей — один, атаманов — два, бывших атаманов — один, кандидатов в атаманы — восемь, бывших власовцев и добровольных помощников гестапо — много, но точно их число не учитывалось. Сборище назвало себя съездом представительства российских эмигрантов в Америке.
Докладчик сообщил высокому собранию о своей переписке со специальным советником Белого дома г-ном Чарльзом Болэном. Г-н Болэн заверил, что американское правительство сохраняет политику «полного непредрешенчества в устройстве будущей национальной России».
Каюсь: когда я читал отчет, до меня не сразу дошел смысл этой фразы. Непредрешенчество? Устройство национальной России?
Но докладчик разъяснил. Американские деятели великодушно не предрешают вопроса о том, что будет в Советском Союзе после того, как там каким-то образом исчезнет советская власть. И поскольку они не предрешают, то этим, совершенно неотложным делом следует заняться цвету российской эмиграции в Америке.
Стали заниматься. Сначала проклинали все советское. С этим шло гладко: дело привычное. Кубанский атаман Ткачев, который пришел на заседание в партикулярном платье, но был настроен весьма воинственно, сказал, что доблестные кубанцы все, как один, поддерживают антикоммунистическую работу и стоят на платформе единого Российского государства.
Но тут кто-то заметил, что одной моральной поддержки маловато. А как у доблестных кубанцев с материальной стороной дела? Ведь всем известен печальный факт: устроители будущей национальной России на основах непредрешенчества никак не могут наладить поступления в центральную кассу самых минимальных взносоз — по 25 центов с персоны (меньше 23 копеек). По?5 центов хорошие господа дают на чай за хранение шляпы в гардеробе, а тут судьбы России…
В связи с животрепещущим вопросом подал реплику, занесенную в газетный отчет, сам председатель высокого собрания князь Белосельский:
— Это не в бровь, а в глаз. В конце концов без широкой денежной поддержки настоящую работу вести невозможно.
Но как же с программой, которая должна зажечь, увлечь, идейно укрепить? Да ни черта с ней не получилось. Одни шамкают о «единой, неделимой», другим мерещится что-то похожее на Учредительное собрание, третьи высказываются за «крепкую власть», подозрительно похожую на гитлеровскую, и «чтобы большевиков поскорее перевешать», четвертые несут что-то о «западной демократии на восточной почве», пятые…
Один «новый эмигрант», наслушавшись всего этого, написал в антисоветскую из антисоветских газет «Новое русское слово» отчаянное письмо: либо пожалте, наконец, положительную программу, хотя бы самую захудаленькую, либо снимайте эполеты политической эмиграции!
Другой эмигрант обратился к себе подобным: господа, за нашим антисоветским «долоем» должно прозвучать: «да здравствует!» Однако что «да здравствует!», вот в чем поистине неразрешимый вопрос!
Третий попытался внести успокоение в умы. Навалял рассказик, в котором «новые» спорят между собой все о той же «программе». Некий «дядя Ваня» вопиет о непримиримости к большевикам.
— Опять ты со своим непримиримым антикоммунизмом! — возражает ему «тетя Надя». — Знаешь, по правде сказать, надоела уже эта жвачка достаточно!.. Я считаю, что мы обязаны открыто и честно сказать русскому народу, что мы предлагаем ему вместо коммунизма. А этого у нас нет!.. Нельзя идти в Россию с пустыми руками. По мне, лучше монархисты, Их я уважаю.
«Дядя Ваня» не возражает против монархистов. Но он считает, что возможны и другие варианты. Пока, правда, не ясно, какие именно.
— Сейчас у нас период застоя, — говорит об эмиграции «дядя Ваня», — начнется настоящая борьба — начнут появляться и идеи.
Автор в общем согласен с ним. Он добавляет лишь, что в ожидании, пока родится какая-либо идея, не надо сидеть сложа руки, а надо делать то, что «подсказывает нам чувство любви и долга».
И эмигрантская шатия, повинуясь этим чувствам, устраивает в нью-йоркском отеле «Дипломат» шумные «дни непримиримости», на которых брызги злобной слюны при воплях «долой!» летят до девятого ряда кресел. Она отплясывает на ежегодном «балу народов России», весь сбор которого идет на издание «антирасчленительской литературы», то есть на тот же «долой!» в печатном виде. Она кричит «долой!», когда скажут и где укажут.
На «долоях» все и кончается. Не получается с «да здравствует!», хоть лопни. Не получается с бодрыми зажигательными лозунгами ни для внутреннего употребления, ни на вынос.
Нет у них никакой общей программы, да и быть не может. Кое-как объединяет их лишь черная злоба, ненависть ко всему нашему, советскому.
«Мистер Керенский, не считаете ли вы…»
Неужели тот самый?
В заметке, набранной петитом, сообщалось, что профессор А. Ф. Керенский, научный сотрудник Гуверовского института, приезжал в Нью-Йорк из Стэнфорда (Калифорния) для чтения лекций о русской революции.
Керенский…
Под осень 1917 года мать повела меня к портному Лейбовичу. Из студенческой куртки покойного отца предполагалось соорудить мне пальтишко. Лейбович качал головой и ругал какие-то разрезы на куртке, которые ему «портят всю музыку».
— Так как же будем шить мальчику? С поясочком? Или как?
— Хочу, как у Керенского! — выпалил я.
— Ай-ай! — удивился Лейбович. — И ты туда же. Дался людям этот Керенский! Керенский, Керенский, с ума все посходили. Мадам, помяните мое слово…
Мне было тогда шесть лет. Мать потом часто рассказывала со смехом, как ее сын хотел походить на Керенского.
Много, очень много лет спустя попал мне в руки журнал «Нива», выпущенный в ту пору, когда мы с матерью ходили к портному. Там была напечатана большая статья с эпиграфом:
Его, как первую любовь,
России сердце не забудет.
Статья восторженно прославляла «первого гражданина свободной России, первого народного трибуна — социалиста, первого народного министра юстиции, министра правды, справедливости», о котором изо дня в день пишут газеты всего мира. «Словом, — восклицал автор, — нет теперь популярнее человека, нет известнее имени Александра Федоровича Керенского!»
Журнал живописал гражданские добродетели «любимца народных масс» и сообщал, что А. Ф. Керенский, в свою очередь, полюбил «горячей братской любовью весь трудовой народ России».
Должно быть, в давние годы незрелый детский ум просто впитал то, о чем тогда писали и болтали…
Старый номер «Нивы» мне показала сотрудница Дома-музея В. И. Ленина в Ульяновске — ведь Керенский родом из этого города, его отец был директором гимназии, в которой учился Владимир Ильич. Мне показали и список, перечислявший, кто и когда владел нынешним Домом-музеем после того, как Ульяновы покинули Симбирск. Там значились преподаватель гимназии, полицмейстер, жена прусского подданного, барон Штемпель, дворянка Языкова… Последним владельцем дома перед приходом советской власти был купец Пирогов, один из воротил Волжско-Камского коммерческого банка.
— Вот смотрите, когда Пирогов купил дом, — сказала сотрудница музея. — Как раз Февральская революция. Купец-то, приобретая недвижимость, знал, что господа Керенские его не обидят.
Удивительная все же была эта фигура — главковерх Керенский. Когда, получив диплом, молодой юрист приписался к модному присяжному поверенному, ему мерещились лишь слава и гонорары блестящего столичного адвоката. Потом выступил в суде на политических процессах раз, другой, третий. После Ленского расстрела съездил на Лену и даже написал статью, умеренно осуждающую царскую политику. Выгодно женившись на генеральской дочке, разыгрывал из себя человека, близкого простому люду и готового даже пострадать за него. Партия эсеров показалась красноречивому адвокату наиболее подходящей для карьеры. Действительно, Керенского протолкнули в Государственную думу, сделали лидером «трудовой группы». Там он говорил, говорил, говорил… О чем? О свободе, о народных нуждах, о братьях-солдатиках, о братстве вообще — словом, о чем угодно. Заученные жесты, звонкие фразы, прическа «ежик» приводили в восторг гимназистов, провинциальных барышень, журнал «Ниву». И далеко от Петрограда в сибирском городке лично известный автору шестилетний дурачок захотел пальто «как у Керенского»…
Отрекается Николай II — и Александр Керенский, подсаживаемый буржуазией, перебирается из кресла в кресло, на ходу меняя должности и портфели: министр юстиции, военный и морской министр, премьер-министр и верховный главнокомандующий. И весь этот взлет — за полгода!
Вот он переезжает уже на новую квартиру — прямиком в Зимний дворец, где еще пахнет парижскими духами государыни императрицы, без устали раскатывает в открытом автомобиле, картинно прикладывая руку к фуражке. Но он вовсе не безвредный позер, отнюдь нет! Именно Керенский отдает приказ об аресте Ленина и тому, кто поможет этому аресту, сулит денежную награду. «Штафирка» и «адвокатишка», как презрительно кличут Керенского военные, вводит смертную казнь на фронте.
Но фронт неудержимо разваливается, недовольство народа Временным правительством, продолжающим войну, нарастает час от часу. В день, когда над миром звучит выстрел «Авроры», Керенский удирает из царских покоев. Впереди его автомобиля идет машина американского посольства, и звездно-полосатый флаг служит прикрытием для главковерха.
Последний акт трагикомедии — в Гатчинском дворце. Опасаясь, что его выдадут большевикам, Керенский бежит в сером платье с пелериной и переднике с красным крестом на груди, какой носили тогда медицинские сестры. Знаменитый «ежик» скрыт по-бабьи повязанной косынкой. Похожий на рыхлую «нянечку» из лазарета, главковерх благополучно минует караулы.
Керенский выныривает в Праге, потом его видят в Париже. У него водятся денежки: он успел заблаговременно перевести 350 тысяч рублей золотом в надежные заграничные банки. Керенский что-то издает, кому-то дает интервью, созывает какие-то комитеты, женится вторично на американской миллионерше. Но с годами след его теряется. Он только фамилия на страницах учебника истории.
И вдруг лекции в Нью-Йорке. Вероятно, о них объявляли заранее. Можно было прийти, увидеть, послушать. Вот досада!
Несколько дней спустя я разговорился о Керенском со стариком эмигрантом, бывшим врангелевцем.
— Ну вы, наверное, представляете его прежним: орел, рука этак по-наполеоновски за бортом френча… Нет, сдал, сильно сдал. Ему ведь восемь десятков. Но красноречив, знаете ли, по-прежнему. Златоуст!
— Что же он говорил на лекции?
— А вы не ленитесь, почитайте его сочиненьица. Полюбопытствуйте. У вас их небось не печатают? Угадал ведь, не печатают? A-а, то-то и оно! Знаем вашу свободу слова!
— Угадали — не печатают. Но чего же я буду перечитывать старые статейки? Ведь интересно, что он сейчас говорит.
— А то же, что и раньше. Слово в слово. Вы уж увольте меня от пересказа. Не люблю я вашего Керенского. Болтун, адвокатишка! Будь бы тогда на его месте генерал Краснов. Или барон Врангель… В общем интересуетесь — почитайте.
Листаю карточки библиотечного каталога. «Из воспоминаний», Париж, 1929 год; «Февральская революция», Нью-Йорк, 1947 год; «Как это случилось», Нью-Йорк, 1950 год.
Так как же это случилось? Раскрываю, и первое, что бросается в глаза, слово «Монархия» повсюду с прописной буквы — в знак особого уважения. Февральская революция, оказывается, свершилась в силу каких-то сверхъестественных и непонятных причин — «вне человеческой воли и помимо человеческого сознания», Далее сладкие воспоминания о медовом месяце Временного правительства, которое именуется народным и демократическим. «Нас было одиннадцать: десять «мииистров-капиталистов» и один «заложник демократии». Заложник — это он сам, А. Ф. Керенский.
«Первые два месяца во Временном правительстве — одно из самых светлых воспоминаний в моей жизни… Потом подъем прошел. Отцвели цветы, и догорели огни революции».
Но почему же столь быстро «догорели огни»? Потому что «заложнику демократии» мешали большевики. Очень мешали. Оказывается, он боролся с ними, чтобы не допустить «срыва величайшей в истории Европы земельной реформы». Он тоже хотел дать землю крестьянам, но постепенно, на других началах, а большевики подзуживали к захвату помещичьих усадеб.
Бывший главковерх уже не называет солдат и рабочих братьями. Он злобно пишет о «натиске разъяренной большевиками солдатской и рабочей черни» на возглавляемую им «подлинную демократию».
Нет, бывший врангелевец дал мне хороший совет! Копаясь в недавних писаниях Керенского, я находил то, что он скрывал прежде. Описывались, например, переговоры с «тигром» Клемансо и Ллойд Джорджем летом 1918 года, когда Керенский просил военной помощи силам контрреволюции. Он встретил холодный прием и убедился, что интервенция союзников происходила в России по их собственному плану. А ведь интервенты уверяли, что они действовали исключительно по просьбе законного правительства, разогнанного большевиками.
Сегодня Керенский пишет: «Мирное сосуществование — это самое опасное оружие международного коммунизма в борьбе против свободного мира». Институт Гувера в Стэнфорде помог ему выпустить три тома материалов о Временном правительстве. Эти материалы скупались в свое время работниками американской благотворительной организации «Ара» по распоряжению Гувера и «на всякий случай» хранились в институте. Понятно, что в трех больших томах решительно не нашлось места для документов или свидетельств очевидцев относительно того, как именно главковерх покинул Гатчинский дворец.
Скромная цель трехтомника — доказать, что в России после Февральской революции было самое лучшее, самое народное, самое демократическое Временное правительство, которое надо было сделать постоянным. Государственный департамент благословил труд А. Ф. Керенского. Появились благожелательные статьи. Одна газета нашла в Керенском сходство с де Голлем, похвалила за твердость характера, но не удержалась от дружеского упрека: надо было действовать решительнее, использовать фанатиков для того, чтобы обезглавить революцию.
А во время телевизионной передачи «Встреча с печатью» один журналист прямо спросил:
— Мистер Керенский, не считаете ли вы, что в 1917 году нужно было без суда расправиться с руководителями большевиков?
От старика, сидевшего за столом, ожидали короткого: «Да, разумеется, считаю».
Но тут что-то случилось вдруг с бывшим главковерхом. Он замялся, закашлялся. Потом, с трудом подбирая слова, начал говорить о гуманности, о сложности момента, святости принципов демократии, И журналист, не дав ему закончить, перебил:
— Да, да, все это очень интересно. Но скажите нам…
И последовал какой-то вопрос, уводивший беседу в другое русло.
Черта, подведенная историей
Чур меня, чур!
Среди ярчайших, пестрейших книжиц, рядом с завлекательной блондинкой на обложке журнальчика-сплетника «Конфиденшл», скрывшей под маской лицо, но обнажившей все остальное, мелькнули вдруг русские буквы: «Социалистический вестник».
Что за наваждение! Тонкая бумага, убористый шрифт: похоже на дореволюционное нелегальное издание, какие печатались за границей и провозились в Россию в чемоданах с двойным дном. Строка под заголовком: «Центральный орган Российской социал-демократической партии». Неужто киоск на Бродвее торгует в числе прочего старыми русскими журналами, скупленными у какого-нибудь эмигранта?
Нет, эмигранты в спешке не отягощали багаж журнальными комплектами. Тонкая бумага, давно вышедший из употребления шрифт заголовка, которому недостает только твердого знака в конце, — все это лишь своего рода маскировка. Издание свежайшее — очередной номер «Социалистического вестника» отпечатан в Нью-Йорке, на Пятнадцатой улице. Обозначена и продажная цена — 50 центов. А после названия журнала крупно выделена фраза, обнажающая его содержание и направление: «Основан JI. Мартовым».
В годы сибирской ссылки Владимир Ильич беспокоился, когда долго не получал писем «от Юлия»: Мартов был сослан в Сибирь по тому же делу «Союза борьбы».
Потом произошел разрыв. Они встретились в Лондоне, в августе 1903 года, на II съезде РСДРП.
Помните, шел спор о первом пункте Устава партии? Мартову партия виделась расплывчатой, разношерстной массой. Мы можем только радоваться, утверждал он, если каждый стачечник, каждый демократ, отвечая за свои действия, сможет объявить себя членом партии.
Лучше, возражал Мартову Ленин, чтобы десять работающих не называли себя членами партии (действительные работники за чинами не гонятся!), чем чтобы один болтающий имел право и возможность быть членом партии. Владимир Ильич закончил выступление словами:
— Наша задача — оберегать твердость, выдержанность, чистоту нашей партии. Мы должны стараться поднять звание и значение члена партии выше, выше и выше — и поэтому я против формулировки Мартова.
При голосовании пять колеблющихся дали Мартову перевес. Но то была не победа меньшевиков, а лишь еще один их шаг в болото. Через соглашательство, через ликвидаторство пришли они потом к лагерю контрреволюции. В 1917 году Ленин называл своего бывшего товарища по «Союзу борьбы», изменившего делу революции, уже «господином Мартовым».
Оказавшись по другую сторону баррикад, г-н Мартов затерялся было среди господ белоэмигрантов, мечущихся по заграницам. Однако зимой 1921 года в Берлине он вместе с Абрамовичем основал вот этот «Социалистический вестник», который попутные ветры понесли потом в Париж, а затем — за океан.
Мартов не дожил до Пятнадцатой улицы: он умер два года спустя после создания журнала. Да и другие меньшевистские лидеры легли в могилы на чужбине: Аксельрод — в 1928 году, Дан — в 1949-м, Церетели — в 1959-м… Неужто никого не осталось?
— Как это никого? — удивился переводчик стихов советских поэтов, терпеливый спутник многих попадающих в Нью-Йорк наших литераторов, которому и я частенько докучал вопросами. — Выходит, вы ничего не слышали о юбилее Абрамовича? Хотите, поищу для вас в старых газетах?
Еще бы не хотеть!
Но, может, не всем читателям памятно это имя?
А ведь Абрамович, единомышленник Мартова, тоже спорил с Лениным. Ведь зто после выступления Абрамовича на V съезде РСДРП Владимир Ильич бросил крылатые слова о «бедных меньшевиках», которых «осаждают» даже тогда, когда они — в большинстве, и задал вопрос: нет ли таких внутренних причин, коренящихся в самом характере меньшевистской политики, которые заставляют меньшевиков вечно жаловаться на осаду их пролетарской партией?
В великий день победы революции именно г-н Абрамович, поднявшись на трибуну II съезда Советов вслед за г-ном Мартовым, призвал делегатов покинуть съезд. Именно он повел за собой вереницу меньшевиков к выходу из зала под крики: «Подонки! Дезертиры! Предатели! Скатертью дорога!»
Отщепенцы покинули зал, а вскоре после провалившихся попыток борьбы против большевиков — и страну, навсегда отвергнувшую их.
И вот один из последних лидеров меньшевизма нашел приют там же, где приютили и Керенского. Перебрался за океан вместе со своим «единственным в мире социалистическим органом на русском языке». Занял оффис № 407 на Пятнадцатой улице в Нью-Йорке. Редактировал журнал, писал передовые.
Писал на желтой бумаге, непременно на желтой, только на желтой: давняя привычка, помогавшая сохранять не то зрение, не то точку зрения. Сочинял мемуары, обзоры, некрологи. Напутствуя в лучший мир Церетели, заявил, что позиция, которую занимал покойный, «могла бы спасти мир от большевизма». Когда недавно в Америке скончалась Кускова — да, та самая Кускова, автор «Кредо» «экономистов», вскоре после революции высланная из страны за антисоветскую деятельность, — Абрамович в некрологе мягко упрекал ее в том, что она якобы была «слишком большой и ортодоксальной марксисткой».
Живет «Социалистический вестник» тем, что много лет оплевывает страну, первой в мире начавшую строительство социализма. Никакой своей политической жизни у меньшевиков давно нет. Пишут они преимущественно о нашей. Дотошно, терпеливо изучают ее по журналам, газетам, романам. Злоумно толкуют факты, приправляют их намеками, сплетнями, глубокомысленными догадками.
Когда-то газеты русского уездного захолустья любили ввернуть фразу: «Как мы уже намекали Турции…», или: «Мы давно предупреждали Англию…» Это наивное провинциальное бахвальство, помноженное на манию величия, унаследовал и тощий меньшевистский журнальчик: «Как нам не раз приходилось указывать, без соблюдения упомянутых выше предпосылок на земле не будет мира…»
Да, о юбилее. Восьмидесятилетие г-на Абрамовича отмечалось дважды. Сначала скромно, почти робко. Потом с опозданием на целых восемь месяцев против даты, зато с большой помпой в ресторане «Рузвельт-отеля». Руководил празднеством Дэвид Дубинский — председатель союза дамских портных, признавший, что мистер Абрамович оказал влияние на его духовное развитие.
— Дорогой юбиляр приехал к нам в Америку, когда престиж коммунизма был весьма высок. И г-н Абрамович не жалел сил, чтобы изменить это положение, — заявил г-н Хелд, представлявший какой-то «рабочий комитет».
Юбиляру был преподнесен адрес от «нью-йоркской группы РСДРП». Уж эти-то не пожалели красок: «Особенно значительной ваша роль в качестве вождя российской социалистической демократии — и в значительной мере российской демократии вообще — оказалась в годы войны, когда эмиграцию захлестнули некритические просоветские настроения… Вы же с железным упорством пропагандировали мысль, что, если действительно возникнет война между Советским Союзом и западными демократиями, война на стороне демократии должна быть войной против коммунистической деспотии» и т. д. и т. п.
В ответном слове юбиляр пообещал пронести «железное упорство» и через девятое свое десятилетие призывал «демократический мир» ни на секунду не ослаблять усилий в вооружении.
Вот путь последнего меньшевистского лидера: на заре века начал с буржуазно-националистических ошибок, пришел к могиле с поддержкой позиций Пентагона.
Нет, не повезло господам меньшевикам! Жалуются в своем журнальчике: «Непредвиденной оказалась решительно никем не предсказанная длительность советского режима в России…»
Решительно никем не предсказанная?!
А Ленин, большевики?
Меньшевики же действительно с первых дней революции твердили о крушении власти большевиков и гибели Советской России. Теперь, наконец, и они косвенно признают себя никудышными пророками: советский режим крепок, просчитались, не предсказали, не предвидели, извините…
Не предвидели они и того, во что превратится их собственная партия. Тогда, в Лондоне, в 1903 году, они уверяли, что партия, построенная по их рецепту, может вырасти в нечто огромное, могучее. Они спорили, доказывали, они даже «победили» при голосовании.
История подвела окончательно черту под их давним спором с Лениным. Партия меньшевиков ссохлась в крохотные кучки, вроде «нью-йоркской группы РСДРП», что без тесноты уместилась в комнатках дома на Пятнадцатой улице, где до последних своих дней, до весны 1963 года, изводил стопы желтой бумаги «вождь российской социалистической демократии».
У донцов-удальцов
Прошу прощения за довольно затасканный прием, но он показался мне наиболее емким. Итак, интервью с представителем Всевеликого Войска Донского.
Вопрос: Я читал объявления о сборе казаков Донской Центральной имени атамана генерала Краснова казачьей станицы. Но там не указывался адрес. Не могли бы вы…
Ответ: С удовольствием. Станица местообитает в Нью-Йорке. Казаки очень этим довольны. На старом месте у нас был всего один Дон, а здесь сразу Ист-ривер и Гудзон. Гудзон — Дон, ведь даже по звучанию похоже, вы не находите?
Вопрос: А казачий клуб «Майдан»? Он что, тоже в Нью-Йорке?
Ответ: Совершенно верно. В междуречье вышеназванных рек, среди куреней возле Восьмой стрит.
Вопрос: Донская станица имени атамана Платова тоже в Нью-Йорке?
Ответ: Как раз нет. В соседнем штате Нью-Джерси, за тихим Гудзоном.
Вопрос: Значит, в Соединенных Штатах две казачьи станицы?
Ответ: Что вы, во много раз больше! Есть в Ричмонде, есть еще и в Сан-Франциско.
Вопрос: А как в других странах?
Ответ: И в других странах великое множество. По две в Англии, Франции и в Западной Германии. По одной в Аргентине, Чили, Бельгии, Бразилии. Гм! Где же еще? Со станицами, пожалуй, все. А попробуйте-ка сосчитать казачьи хутора! В Австрии — раз, в Австралии — два, в Канаде… Впрочем, в Канаде не хутор, там только группа. Группа есть еще, кажется, в Парагвае. Ну и казаки-одиночки в Сирии и Японии. Один казак-одиночка проживает в Израиле.
Вопрос: Вот вы упоминали о станице в Нью-Йорке. Но я как-то слабо представляю себе ее быт. Ну где, скажем, вы поите добрых казацких коней? Не притесняет полиция, когда вы по городу водите их на водопой?
Ответ: Кони? Ах, кони… Коней, к сожалению, нет — овес-то нынче почем, знаете? Обходимся пешим строем. Не кони главное, главное — дух, традиции.
Вопрос: Но все же сохранилось ли что-либо от традиционного облика донских станиц здесь, на американской почве?
Ответ: Сохранилось ли? Разумеется! В квартирах некоторых казаков на стенах развешаны фотографии атамана Краснова, а также близких родственников в казачьей форме, что чрезвычайно способствует сплочению казачества и укреплению казачьих традиций.
Вопрос: Я читал заявление председателя правительства Всевеликого Войска Донского мистера Медведева. Оно составлено в весьма решительных тонах. Видимо, Войско представляет собой весьма внушительную военную силу?
Ответ: Надеюсь, вы понимаете, что численный состав Всевеликого Войска Донского — военная тайна? Я могу лишь сослаться на сведения, опубликованные в американской печати. Не буду ни опровергать, ни подтверждать их. Вы, впрочем, сами знаете склонность господ репортеров к преувеличениям. Так вот, они называли цифру в триста — триста пятьдесят сабель.
Вопрос: Триста сабель?
Ответ: Ну, сабель, понятно, нет, это прежде так говорили. Но ежели желаете взглянуть на настоящие казацкие сабли, милости просим в наш музей, адресок запишите, пожалуйста: площадь Марка, 12. Комнату музея вам покажут. Там и храним две сабли. Но в пользование они не выдаются. Да, по правде говоря, и тяжеловаты они нынешним нашим казакам: годы не те, силушка не прежняя.
Вопрос: Благодарю вас, непременно схожу в музей. А не знаете ли вы, как идут дела у доблестных кубанцев?
Ответ: Как же, как же. Намедни был у них делегатом от донцов на общевойсковом казачьем празднике в Лейквуде. Это тут рядом, в Нью-Джерси. Большой был праздник, сам мистер Анчеклос пожаловал, солидный такой конгрессмен. По-русски свободно говорит два слова: «ура» и «водка». Образованный человек. Ну, как полагается, выразил надежду, что нью-джерсийско-кубанское казачество будет высоко держать свои штандарты в борьбе с мировым коммунизмом. «Ура!» кричал.
Вопрос: А «водка»?
Ответ: Погодите. Сначала было торжественное молебствие. После состоялось торжественное построение Кубанского Казачьего Войска. Засим в пешем строю направились на банкет. Зал, снятый для всевойскового пира, загодя флагами изукрасили. Больше было американских, но и свои были, трехцветный и войсковой. Ну, затем председатель Войскового совета Кулик и атаман Борис Иванович Ткачев выступили…
Вопрос: Извините, что перебиваю, но уж раз речь зашла об атаманах… Я не хотел было спрашивать, однако все же решаюсь. Ходят слухи, что во Всевеликом Войске Донском…
Ответ: Знаю, знаю, враги наши распускают всяческие клеветы. Пустяковые разногласия, только и всего.
Вопрос: Но в чем, так сказать, их существо?
Ответ: Хорошо, извольте. Началось все после кончины блаженной памяти Пожизненного Походного атамана Войска Донского, генерала-от-кавалерии Попова. Может, слышали о таком? Покойный пользовался всеобщей любовью местного казачества, поскольку никто, ікак он, еще в восемнадцатом году поднял мятеж против Советов и собственноручно расстреливал комиссаров. Отдал богу душу он девяноста трех лет от роду, осенью шестидесятого года. Несмотря на преклонные лета, был бодр духом до последнего часа. Казаки наши так и говорили между собой: пусть, мол, наш атаман стар и немощен, но когда затрубят поход на Тихий Дон, мы на руках понесем нашего атамана. И понесли на руках, да ногами вперед, царствие ему небесное…
Вопрос: Простите, но я пока не улавливаю…
Ответ: Сейчас уловите. Престарелый атаман наш, получая при очередном переизбрании символ власти — пернач, заявил с твердостью: отныне нет атаманов, кроме меня. Думал еще протянуть годочков десять. Но не судьба. Преемников же атаман не назначил, о желательных кандидатах не высказывался. Ну и сами понимаете…
Вопрос: Вы имеете в виду попытку создания новой станицы с новым атаманом?
Ответ: Отчасти — да. Однако тут мы их осадили. Опубликовали через газету уведомление, что только наша станица имени атамана Краснова получила официальный чартер за нумером две тысячи девятьсот семьдесят три на право именоваться Донской Центральной станицей. Ha-кося выкуси! Попробуйте присвоить имя — будете отвечать по суду. А раз у вас не Центральная, то и всем вам грош цена.
Вопрос: И что же, покорились смутьяны?
Ответ: Если бы… Ваш, говорят, новый Походный атаман генерал Поляков выбран неправильно, опротестовываем эти выборы.
Вопрос: Да, но на каких основаниях?
Ответ: Да без всяких оснований. Распустили слухи, будто генерал Поляков сам назначил избирательную комиссию из своих знакомых и родственников и та будто и не голосовала вовсе, а прямо объявила: все, мол, донское казачество единодушно за генерала Полякова.
Вопрос: Но в действительности был подсчет голосов?
Ответ: Был, был. По всему свету опрашивали. Да только лиходеи навет пустили, будто в самых больших местах скопления казаков, в Мюнхене и Нью-Йорке, генерал Поляков не собрал большинства голосов. А как же не собрал, если за него было подано целых двадцать три голоса?
Вопрос: Я читал, будто генерала Полякова обвиняли в том, что, добиваясь большинства, он…
Ответ: Знаю, знаю… Будто он напринимал в казаки людей, которые живого коня видели только у извозчиков в Центральном парке? А хоть бы и так. Где их взять, живых-то коней?
Вопрос: Говорят, будто генералу Полякову недовольные угрожали расправой?
Ответ: Я же говорю — чистые гангстеры. Шлют доплатные анонимные письма: дескать, прежде самозванных атаманов казаки вязали в куль да бросали в Дон. А тут, мол, применительно к местным условиям, упакуем в контейнер, да с моста в Гудзон. Ну, не гангстеры, а? Однако атаман наш не оробел, велел заказать запасной пернач и объявил о вступлении в должность.
Вопрос: И это не вызвало нежелательных эксцессов?
Ответ: Как не вызвало? Внесло смуту и раздоры.
Да вот свежие впечатления г-на Крамаровского, я уже упоминал вам о нем. Это казак-одиночка в Израиле, он приехал сюда навестить земляков. Видите, опубликовал в печати «Впечатления донского казака из Израиля». Полюбопытствуйте, как пишет: «Временами мне кажется, что я переживаю какой-то кошмарный сон. В США я увидел чуть ли не полный развал донского казачества. Мелкое честолюбие, вождизм и тщеславие, а у некоторой его части (меньшей) и человеконенавистничество». Это, понятно, он сгущает.
Вопрос: Скажите, но чем же кончилась история с выборами атамана?
Ответ: Одни признают генерала Полякова, другие — нет, и грозят, гангстеры, даже пернач отнять.
Вопрос: Скажите, не кажется ли вам, что когда нет ни идей, ни надежд, когда жизнь пуста и бессмысленна, тогда на чужой земле традиции и обычаи прадедов вырождаются в пошлейший фарс?
Ответ: Что? Что? Как вы сказали? Да вы из какой газеты? Разве не из «Нового русского слова»? Да ты кто такой? Уж не расчленитель ли? С нами крестная сила — да ты никак советчик!
Как всегда в подобных случаях, заканчиваю признанием, что интервью не было, но за изложенные в нем факты ручаюсь.
Калейдоскоп
В трубке калейдоскопа разноцветные етеклянные осколки. Повернешь — один причудливый узор. Еще поворот — уже иная мозаика, иные сочетания красок. Опять поворот трубки — и смотрите, какой неожиданный рисунок!
Я копил пестрые осколки эмигрантской жизни. Выписывал в блокнот газетную хронику. Читал объявления газеты «Новое русское слово», в которой каждое иностранное имя пишется как угодно, лишь бы не было похоже на транскрипцию советских газет. Листал мемуары покинувших родину литераторов и воспоминания белых генералов. Смотрел статьи, где эмигрантские «знатоки» рассказывали о жизни в Советском Союзе, рассчитывая на неосведомленность и наивность читателей.
Все это я бросаю теперь в трубку эмигрантского калейдоскопа, где и без того много всяческих осколков: белых, зеленых, желто-блакитных и еще бог знает каких.
Встряхнешь трубку — один узор. Снова встряхнешь — другой.
Смотрите, замелькали имена! Иван Бунин. Рядом — «батько» Махно! Романист Мережковский и поэтесса Зинаида Гиппиус, когда-то хорошо известные литературной России, потом затерявшиеся в эмиграции. Итак, сначала осколки мемуаров.
«Начиная с 1947 года и до конца жизни И. А. Бунина приходилось в частном порядке собирать для него, лауреата Нобелевской премии, деньги среди богатых людей.
Он писал 5 декабря 1948 года: «Мне пошел 79 год, и я так нищ, что совершенно не знаю, как и чем буду существовать».
«Мережковский и его жена Зинаида Гиппиус были в 1936 году у Муссолини. «Дуче» спросил:
— А над чем вы теперь работаете, метр?
— Хочу писать книгу, дуче, о двух великих итальянцах: о вас и о Данте.
Тут, видимо, даже «дуче» слегка затошнило, и он не выдержал:
— Пиано, пиано…
Мережковский жаловался потом:
— Ну, какой он Наполеон: пишешь — не отвечает, просишь — не дает. Обманул, сукин сын, обманул!
Зашел разговор о Португалии. Мережковский сказал, обращаясь к Гиппиус:
— Там ведь тоже есть диктатор, Салазар? Зина, надо будет ему написать».
«Махно страдал от мысли, что войдет в историю гражданской войны с репутацией бандита. Он начал объяснять мне, что вел борьбу с погромами, что в его штабе были настоящие идейные анархисты…
Махно был сутул, на скуластом лице со вздернутым носом выделялся шрам на правой щеке. Он работал маляром и умер под Парижем в большой нужде».
Поворот трубки — и пошла плести узоры газетная хроника:
«В субботу 29 сентября открылась выставка Белого движения, на устройство которой устроители во главе с полковником В. Третьяковым тратили свои последние трудовые доллары.
Центральное место среди реликвий занимает знамя корниловского полка и несколько уцелевших кусков от гроба генерала Корнилова. В отдельных витринах размещены боевые ордена генерала Деникина. Среди образцов разного оружия имеется и кинжал генерала Врангеля».
«Полиция арестовала в Нью-Йорке Сергея Павленко, 35 лет. Он совершил налет на магазин спиртных напитков на Манхэттене. Налет принес ему 352 доллара. Павленко, имеющий уголовное прошлое, находится в тюрьме в ожидании суда».
«7 октября состоялся бал б. воспитанниц Харьковского института императрицы Марии Федоровны. Далеко не всем из них удалось получить от жизни хотя бы часть того, к чему когда-то в институте стремилось юное девичье сердечко под форменной пелеринкой. Отсюда легкий налет грусти о себе и тяжелая забота о добыче средств тем из них, к кому судьба была особенно сурова. К чести устроителей бала — они потрудились на славу. А один из гостей заявил, что на этом балу он забывает о своем восьмом десятке и чувствует себя кадетом».
«Вчера состоялся праздник разведчиков. В 2 часа 30 минут разведчики и разведчицы построились в две шеренги и под стройное пение Американского гимна и Преображенского марша взвились американский и русский трехцветный флаги. Владыка Никон отслужил торжественный молебен».
«21 сентября повесился бежавший из СССР писатель Леонид Кандауров, 59 лет».
«Иеромонах отец Антоний, директор Свято-Сергиевской средней школы на Парк-авеню в Нью-Йорке, заявил, что преподавание русского языка будет вестись по новой орфографии.
Как известно, Свято-Сергиевская школа является единственной русской школой во всем свободном мире».
«Скончался председатель Общества грузинского национального объединения и кавказского общества «Аллаверды» г-н Леван Думбадзе. Покойный был крупным специалистом по бриджу и давал платные уроки этой популярной карточной игры».
«После советского концлагеря Александра Шенинская мечтала попасть в Америку, где живет ее дочь Мария Дробницкая.
Мечты сбылись. Ей дали визу, она приехала в Нью-Йорк и поселилась у дочери. Но для 73-летней старухи жизнь на Сто четвертой улице оказалась неизмеримо хуже, чем в советском концлагере. Дочь заставляла ее тяжело работать и часто избивала. В минувший понедельник, 9 октября, побои были такими жестокими, что соседи вызвали врача. Он осмотрел Шенинскую, ужаснулся и тотчас отправил записку начальнику полицейского участка.
— В Сибири было гораздо лучше, — сказала Шенинская пришедшему полицейскому.
Полиция нашла для несчастной матери ночлег».
А ну, встряхнем хорошенько!
Новая мозаика! Это они о нас… Конечно, пишут правду, только правду, одну только правду:
«В Лейквуде состоялся «День непримиримости». Докладчик Г. В. Месняев указал, что на самом деле в России в октябре 1917 года никакой революции не произошло, а был захват власти шайкой интернационалистов и иностранных коммунистических наемников».
«Я, прожив немало в Советском Союзе, не знаю ни одного случая за несколько лет, чтобы на кавказские или крымские курорты попал рядовой член профсоюза, беспартийный».
«Говорю американцам: в 1941 году в Советском Союзе были закрыты все церкви и исчезло все духовенство. И получаю в ответ: ну, что вы! Этого не может быть. Не верят!»
«Почти половина населения Советского Союза состоит из крепостных крестьян».
«За исключением «Доктора Живаго», ошельмованного советской критикой… в Советской России не написано ни одного художественного произведения, ни одного романа, поэмы или драмы, которые вошли бы в сокровищницу мировой литературы».
Опять поворот — и отражение чужой жизни в пестрых соцветьях газетных объявлений:
«Годовое собрание и традиционный обед санкт-петербургских политехников с дамами и друзьями состоится в воскресенье, 22 октября, в 5 часов вечера в ресторане «Рашн ти рум», 57-я стрит. Цена обеда с напитками и чаевыми — 6 долларов».
«Мадам Аделла. Помощь во всех житейских делах, в любви, в браке, в вопросах здоровья и службы. 717, Лексингтон-авеню, между 57-й и 58-й стрит. Прием ежедневно с 9 до 11 вечера. В воскресенье — по соглашению. 1-й этаж, тел. ЕЛ 5–21–90».
«22 октября в Бруклине умер от рака легких эмигрант Максим Никитин. Осталась вдова и семеро детей… Никитина не на что похоронить. Вдова просит добрых людей помочь ей в самую трудную минуту жизни. Пожертвования можно направлять по адресу: 470, Джуньюс-стрит, Бруклин, Марии Никитиной».
«Старинные русские ордена покупаю. Писать в редакцию — для В. Г.».
«Новый роман Вл. Крымова «Завещание Мурова». Из жизни русских эмигрантов в наши дни. Начинается еще в России, затем в Берлине и кончается в Америке.
Начало несколько авантюрно, вторая часть с глубокой идеей. Цена 3 доллара».
«Одинокая дама, 55 л., любящ, семейный уют, желает познакомит, с порядочным господином соответств. возраста. Цель — брак. Писать в редакцию почт. ящ. 501».
«Ко всем чинам российской армии и флота, к российскому казачеству, ко всем воинским, кадетским и юнкерским организациям
союза русских военных инвалидов посетить их бал 5 ноября в субботу, в отеле «Дипломат».
Дружно отзовемся на призыв и жертвенно поможем инвалидам, посетив бал!»
«Вниманию владельцев квартир и ресторанов!
Средство против тараканов 7.98 долл. галлон, с доставкой. Гарантия! 1844, Парк-авеню, Л. Робинсон».
«Дорогой Мусюки! Прошу, вернись, все уладится!»
«Слушайте русско-американскую радиопрограмму
«Вечерний звон»
по субботам от 6.30 до 7 часов вечера».
«Похоронное бюро «Паппас, Бузолич и Папонис» (православные).
Сердечное и внимательное отношение».
«Прошу соотечественников помочь мне найти работу. Специалист по катерным и лодочным моторам всех марок, могу работать в автомастерской, согласен на любую работу. Сообщите в редакцию Р. Ж.».
«Кубанский казак, 58 л., выше среднего роста, прият, наруж., хорош, характер, имеет собственный дом (выплаченный), хотел бы познак, с русской от 50 до 58 л. с целью брака. Писать по адресу: кубанскому казаку, Р. О. 522».
«Внимание! Сегодня, 6 октября, в 7.30 веч. в церкви «Сошествия Св. Духа», 545, Ист, 11-я улица, начнутся духовно-пробудительные собрания, на которых будут читать лекции о божьем спасении человека от греха, по иллюстрациям, нарисованным на полотнах».
«Пельмени наивысшего качества! Сотни меньшего размера — 1 доллар 75 центов, большого размера — 2 доллара 15 центов.
Зачем же вам самим лепить, ведь можно дешево купить!»
«Сестра Мария поможет вам во всех житейских делах и затруднениях. Совет бесплатно. Только добровольные пожертвования, 251, Вест, 40-я стрит. Ежедневно от 10 утра до 10 вечера».
«Желаю найти искреннего друга, имеющ. угол, где могли бы совместно прожить оставшийся путь нашей тяжелой жизни. Может быть нуждающийся в уходе. От 60 лет и старше. Только серьезные предложения писать в редакцию для вдовы Александры Т.».
А это, кажется, случайно примешалось из другого набора. Газетный отдел «Вы спрашиваете — мы отвечаем». Вопрос П. Мартынова из Сан-Франциско: «Наука говорит, что Земля имеет форму шара с двумя полюсами — Южным (нижним) и Северным (верхним). Если это так…»
Сомневается же г-н Мартынов в шарообразности Земли вот по какой причине: «Некоторые реки на земной поверхности в своем течении имеют направление от экватора к Северному полюсу, т. е. значит с подъемом вверх на каждых, скажем, трех километрах около двух километров (если верно, что Земля шарообразна)».
И эмигрантскому Митрофанушке пространно отвечает научный консультант А. Н. Цветков, доказывая во всеоружии науки шарообразность нашей планеты.
Ну что ж, повернем наш калейдоскоп последний раз! Рассыпались, запестрели стекляшки эмигрантского юмора.
Что такое? Эмигрантские лозунги!
«Старые эмигранты! Бодро идите навстречу новому году своего изгнания!
Новейшие эмигранты! Бодро идите навстречу государственному департаменту!
Эмигрантские ревнители русской культуры! Выше поднимайте знамя русской культуры, ибо, кроме знамени, у нас ничего не осталось!
Российские эмигранты! Сплотимся еще теснее, так, чтобы нельзя было уже дышать!»
«Наша российская эмиграция представляет собой девственные джунгли, очень мало исследованные человеком. В этих джунглях обитают дикие племена эмигрантов, никого к себе не подпускающие. Путник, который отважится по узкой тропинке устремиться в глубь джунглей, в самом начале своего пути гложет пасть, пронзенный отравленной стрелой туземца. В эмиграции, говорящей на особом, еще не исследованном языке, такие отравленные стрелы называются дружественной критикой».
«Постоянно пишем о Пушкине.
Уважать он себя заставил, но,
к сожалению, сами по-русски не
умеем изъясняться правильно».
«В Филадельфии издано пособие по изучению русского языка. Под снимками животных — подписи на двух языках. Вот как они звучат по-русски: «Обезбяна», «Медьвед», «верблудь», «быкь», «тшакаль».
«Эмигрантская эпитафия
Поучительна и проста:
не та была у него биография,
и география вышла не та».
Другие эмигранты
Я привел много объявлений из эмигрантских газет. И вот еще два:
«В понедельник, 3 октября, в 5 часов у главной квартиры Советской делегации в ООН на углу Парк-авеню и Шестьдесят восьмой ул. в Нью-Йорке состоится демонстрация рядовых членов профсоюза за мир, разоружение и прекращение холодной войны».
«В субботу вечером, 12 ноября, в помещении Американско-Русского центра, 61, Ривингтон-стрит, Нью-Йоркским комитетом друзей «Русского голоса» устраивается празднование годовщины Великой Октябрьской Революции».
Встретить подобные объявления в американских газетах труднее, чем найти иголку в стоге сена. Но, может, «Русский голос», откуда они взяты, — коммунистическая газета?
Нет, эмигрантская. Редактирует ее эмигрант В. А. Яхонтов. Он бывший генерал, ушедший за рубеж после той революции, годовщину которой теперь празднует. Сотрудники газеты — тоже эмигранты. Читатели и подписчики — эмигранты.
В «Русском голосе» часто печатаются статьи Ольги Доманевской. Я познакомился с ней на одном из приемов. Маленькая, очень энергичная женщина с крепким, мужским рукопожатием.
— Да, нам трудно, конечно. Но у нас много друзей. Многие тянутся к правде. Люди хотят знать, что делается там, у вас. Им нужны факты, не искаженные злобой и предвзятостью. Они находят такие факты в нашей газете.
«Русский голос» по американским понятиям газета микроскопическая: четыре странички небольшого формата, вроде нашей многотиражки. Коммерческих объявлений, на которых строится благополучие американской прессы, почти нет: лишь реклама целительного чая «Обеста», приготовленного из трав, да объявление «единственного русского поцребалыцика», предлагающего свои услуги вне зависимости от политических убеждений покойника.
Газета много рассказывает о жизни Советского Союза. Убийство гангстера, по кличке «Одноглазый», у входа в сабвей на Тридцать четвертой улице или ограбление ювелирного магазина тремя подростками никогда не занимают в «Русском голосе» первой страницы. Действительно важные события внутренней жизни рассказываются объективно, без крикливой сенсационности. Газета гневно осуждает расизм. Она воюет против нечистоплотлого и злобного «Нового русского слова».
Иногда она печатает стихи, может быть далеко не совершенные, но искренние:
Жизнь коротка, а старость в двух шагах
Плетется по пятам за мною на чужбине…
А мне так хочется найти скорее путь,
Которым я б дошел до родины любимой…
Такой газете трудно. Ее редактору не вручают чеки из фондов борьбы против коммунизма. Она существует на средства, которые выкраивают ей друзья-читатели. Анна Бусько поехала в двухнедельный отпуск и собрала для газеты 102 доллара. Это немного, конечно, но Анна Бусько не одна.
Среди друзей «Русского голоса», как мне говорили, мало случайно заблудившихся людей, которые и сами толком не знают, какая злая сила, оторвав их от родины, бросила на чужбину. Большинство пишущих в эту газету и читающих ее — идейные враги большевизма, враги советской власти в далеком или относительно недалеком прошлом. Мне называли фамилии видных меньшевиков и эсеров, которые на склоне своих дней ушли из стана «Нового русского слова» и «Социалистического вестника». Вокруг «Русского голоса» группируются зрелые люди, прошедшие нелегкий путь внутреннего разлада, переоценки ценностей, поисков правды. Осознав заблуждения и ошибки, они нашли мужество порвать с прошлым и выйти на верную дорогу.
Мне кажется, они не идеализируют нашу действительность. Они видят многие стороны жизни нашей страны и, конечно, превосходно, глубоко знают действительность, окружающую их на чужбине. Они-то сравнивают все не по-туристски, нет! Эти люди познали жизнь двух миров в прошлом и настоящем, они поняли, за кем будущее.
Вот почему они издают и читают «Русский голос», вот почему собираются вместе, чтобы праздновать годовщину Октября.
Я пошел по объявлению «Русского голоса» на угол Парк-авеню и Шестьдесят восьмой улицы.
Пикетчиков всегда пускают к самым окнам нашего представительства. Друзьям отвели узкую боковую улочку подальше, поглуше и на противоположной стороне.
Много полиции, пешей и конной. На весь квартал тянется отсыревшая кирпичная стена здания с редкими слепыми окошками: похоже на склад.
Вдоль стены медленно шагают люди. Маленькая горстка. Какие-нибудь полторы сотни человек на город с восьмимиллионным населением. Больше пожилых, чем молодежи. Рабочие кепки, фланелевые рубашки, разношенные башмаки. Строгие, суровые лица.
Они ходят с плакатами в руках, оторванными от палок: так потребовала полиция.
На другой стороне улицы у подъезда отеля какой-то розовощекий господин, прогуливавшийся с пуделем, кричит вдруг неожиданно пронзительным голосом:
— Эй, вы, сколько среди вас «товарищей»?
Ему что-то отвечают. Он багровеет и, размахивая рукой, кричит до тех пор, пока встревоженный пес не начинает лаять в унисон с хозяином.
Вдоль кирпичной стены, где ходят демонстранты, растут платаны. Хилые, почти лишенные света, они уже тронуты осенней желтизной. Деревья стоят далеко друг от друга, и как раз после первого платана полицейские ставят поперечный барьер.
Четверть часа спустя барьер передвинут к третьему дереву. Ряды стали гуще, плотнее. Каждый чувствует теперь локоть соседа. Я вижу русские лица. Много негров. Мне показывают сына Поля Робсона, здоровяка в рубашке без галстука, с тяжелым портфелем. Ольга Доманевская берет для «Русского голоса» интервью у пожилого американца, по виду — рабочего.
Чем внушительнее становится демонстрация, тем меньше интересует она желтопрессных репортеров и тем больше — полицию. Детективы топчутся вдоль внешней стены барьера, приглядываясь, запоминая. Но демонстранты не скрывают ни лиц, ни имен. Это смелые люди, знающие, какой ценой приходится иногда расплачиваться за такое…
— Сюда идут прямо с работы. Их не совсем пускают. Там, у сабвея, тоже полиция, но они все равно придут.
Это говорит на полузабытом ею русском языке женщина в мятой-соломенной шляпке. В 1913 году ее родители приехали сюда из Минска.
Когда я уходил, барьер передвинулся уже к пятому платану, и все громче, все сильнее, все тверже сотни голосов скандировали: «Мы за мир!», «Мы хотим мира!»
Назавтра короткие тенденциозные и откровенно злобные заметки об этой демонстрации затерялись в газетах среди интервью с восьмидесятилетней старухой О’Нейл, которая не спасовала в схватке с двумя бандитами, но заявила потом, что не желает больше жить в Нью-Йорке, где порядочную женщину грабят по дороге из церкви. Газетные колонки были заняты скандальным делом биржевика Голдфайна, попавшегося на крупном мошенничестве, подробностями налета гангстеров на автобусную кассу…
В таких случаях принято говорить: жизнь шла своим чередом.
И на фоне этой пестрой, не всегда понятной нам жизни — смелые люди у чахлых платанов, верящие в торжество человеческого разума, умеющие постоять за общее всем нам дело мира.