И выскочив из комнаты, уже в шляпе и перчатках, неутомимый детектив исчез.
Он вернулся в десятом часу и был приятно удивлён, увидев на «химическом» столе колбу с готовым, уже растворенным в воде реактивом.
— Я подумал, — скромно заметил Уотсон, — что сделаю это неплохо, я не раз видел, как мой друг его разводил.
— Вы догадались, что материал для исследования я привезу с собой? — улыбаясь, спросил мистер Лайл.
— Но ведь реактива вы туда не брали, — пожал плечами доктор. — Я понимал, что ковра вы не прихватите, но, очевидно, вы сумели выстричь из него ворс?
— Вот именно! — хлопнул в ладоши сыщик. — И притом под носом у хозяина и горничной, притворяясь, что ищу стекло от очков. Кстати, надо вставить его назад, в оправу... Ну, доктор, а теперь произведём эксперимент.
— Признаюсь, не вижу смысла, — пожал плечами Уотсон. — Для чего вам устанавливать, что возле стола в кабинете Леера пролилась кровь? Это и так бесспорно.
— Вот мы и проверим. — Герберт Лайл, усмехаясь, подошёл к столу. — Смотрите же, доктор — бросаю.
Сыщик вытащил из кармана бумажный конверт, вынул оттуда несколько толстых шерстяных ворсинок, окрашенных в буроватый цвет, и бросил их в стакан.
Шерстинки поплавали на поверхности, затем намокли и погрузились. Но вода осталась чистой: не потемнела и не замутилась, в ней не появилось красноватых хлопьев, обычных при реакции этого препарата на малейшее присутствие гемоглобина.
— Не может быть! — закричал Уотсон. — Я ведь проверял реактив перед тем, как приготовить эту смесь. Он действует.
— Я и не сомневался в этом! — хохоча от радости, воскликнул Герберт Лайл. — Вот теперь уже у меня есть улика! Вы понимаете не догадка, а улика! Это не кровь!
Уотсон провёл рукой по лбу и почувствовал, как в голове у него что-то скрипит, будто трутся друг о друга какие-то заржавевшие колёсики.
— Глупею! — сказал он. — Ничего не понимаю. Я врач, и для меня это абсурд. Там лежал мертвец. На ковре, под его головой было пятно. Не быть там его не могло. Пятно крови. И теперь вы говорите, что это не кровь?
— Говорю и утверждаю это! Я опрашивал прислугу, они все подтвердили, что ковёр тот самый и пятно то самое. Наследник сохранил ковёр с пятном как память о семейной трагедии. Но это не кровь Леера, это вообще не кровь. Конечно, убийца мог зайти на бойню и принести оттуда бутылочку настоящей крови. Но помните: «Кровь быстро сворачивается...» У него было бы мало времени, да и на бойне его могли запомнить и в случае чего опознать. Кто знает? Да и зачем тащить туда кровь, если эти остолопы в полиции никогда не проверяют того, что кажется им очевидным?
Уотсон тяжело вздохнул:
— Лайл, извините, но я тоже остолоп. Я не понимаю, почему из простреленной головы убитого не вытекло ни капли крови? И для чего было поливать ковёр какой-то краской? Ведь это краска?
— Скорее всего охра с чем-то ещё, — молодой сыщик вынул из конверта ещё немного ковровой шерсти, потом убрал её назад и спрятал конверт в ящике стола. — Ну а понадобилось это потому, что из простреленной головы Леера, когда она коснулась этого ковра, уже не могло вытечь ни капли крови. Он был убит за несколько часов до выстрела Джона Клея.
— То есть вы хотите сказать, что с Клеем говорил не Леер?! — закричал поражённый Уотсон. — Значит... С ним говорил убийца?!
— Да, в великолепном гриме. Он убил Леера, скорее всего воспользовавшись каким-нибудь шумом в доме, а что ещё вернее, из духового ружья. Спрятал тело, затем загримировался так, что даже слуги его не узнали. Думаю, он постарался сделать так, чтобы близко к нему никто из них не подходил. Убийца провёл в доме часа два, вероятно, а потом якобы уехал в клуб, в тот клуб, где состоял членом эсквайр Леер. Потом он «внезапно» вернулся, застал грабителя, великолепно разыграл и смятение, и отчаяние, отдал вору фальшивые сапфиры, заранее положенные в сейф на место украденных настоящих, и спровоцировал Клея на выстрел. Если бы Клей не выстрелил, он, наверное, сам бы пальнул из того пистолета, что лежал на столе. Весь вопрос в том, куда он спрятался и как незаметно ускользнул после того, как Клей выскочил из комнаты и его увидели слуги?
— И где был труп? — спросил Уотсон. — Труп-то он положил на то место, где сам упал в свой так называемый обморок.
— Помните слова из письма Холмса? — тихо спросил Лайл: — «Большой сейф с двумя отделениями!» Мистер Холмс написал эти слова крупнее остальных. Фальшивый Леер открыл Клею верхнюю часть сейфа, где лежали фальшивые «глаза Венеры». Что было в нижней части, Клей видеть не мог.
— Силы небесные!!! — задыхаясь, произнёс Уотсон. — Какое чудовище!
— Коварнейшее из всех чудовищ — человек, — глухо произнёс Герберт Лайл. — Подумать только, такая изобретательность во имя двух блестящих камушков! Ну что же, как он скрылся, я пока не понимаю. Но догадываюсь. Надо найти «глаза Венеры», доктор. Надо их найти, тогда мы, возможно, найдём и убийцу, если он жив, а не был вздёрнут на виселицу вместе со всей шайкой Мориарти. Если его постигла таковая судьба, я, клянусь вам, не заплачу. Тогда мы просто должны установить его имя и присоединить к его заупокойной ещё и этот подвиг.
В это время на лестнице послышались шаги, и показалась миссис Хадсон.
— Вас не было, мистер Лайл, когда принесли телеграмму, — сказала она. — Вот, возьмите. Из Милана.
— Из Милана!
Герберт Лайл жадно схватил телеграмму, вскрыл и прочитал. Глаза его блеснули, он устало упал в кресло.
— Всё, мистер Уотсон! Спать... Умираю. Завтра обо всём этом поговорим подробнее. Сегодня больше не могу.
Наступило утро четвёртого дня совместного пребывания молодого детектива и доктора в квартире на Бейкер-стрит. И началось оно таким образом, что даже ко всему привыкший Уотсон был несколько огорошен.
— Сэр, я еду в Милан! — объявил за завтраком Герберт Лайл.
Проглотив своё изумление, Уотсон как ни в чём не бывало спросил:
— А я?
— Если хотите, если вам не трудно, я буду счастлив пригласить вас поехать со мной.
— Отлично! — воскликнул доктор. — Билеты заказаны?
— Генри заходил утром, и я его отправил их покупать, — ответил Герберт.
Доктор улыбнулся.
— Вы не теряете времени, сэр. Ну, а цель нашей поездки? К кому мы едем?
— К Венере, — серьёзно сказал сыщик.
— Отобрать у неё глаза? — губы доктора под густыми усами прятали усмешку.
— Вы совершенно правы, — тем же тоном ответил Герберт Лайл.
ГЛАВА 4
Миновав Швейцарию, поезд катил по холмистой Северной Италии.
Если в Лондоне весна недавно началась, то здесь она царила, сверкала, рассыпалась по холмам и впадинам тысячами цветов, ткала ковры из всех оттенков зелёного, красного, жёлтого, лазоревого и фиолетового. Солнце осыпало землю струями золота, а небо напоминало утренние морские волны и было, как море, подернуто легчайшим белым кружевом, но не пены, а прозрачных, не скрывающих солнца облаков.
Воздух был настоян на мёду и при каждом глубоком вдохе казался хмельным.
Герберт Лайл сидел, прижавшись щекой к раме открытого окна. Вот уже полчаса он не отрывал взгляда от скользящих за окном сказочных картин.
— Смотрите, доктор! — вдруг прошептал он. — Смотрите, как красиво! Вот я и думаю: это всё бесплатно, всем и на всю жизнь. А люди сходят с ума, грабят и убивают друг друга из-за холодных гранёных камешков. Понимаю — мысли детские и смешные. Но не мшу их прогнать. А ведь когда-то и мне казалось, что богатство, блеск, роскошь стоят многого.
Уотсон грустно пожал плечами:
— Так или иначе, в жизни любого человека, любого цивилизованного человека, богатство что-то да значит. От этого и преклонение перед золотом и этими самыми гранёными камешками. Красота, созданная Богом, куда выше любого рукотворного произведения, но большинство людей предпочитают красоту, которая продаётся.
— Про которую можно сказать: «Это моё»! — подхватил Лайл. — Общепризнанные фетиши. Как обидно...
— За людей? — спросил Уотсон.
— За красоту. Если её можно покупать и продавать, то что тогда нельзя?
— Любовь, — проговорил доктор. — Её нельзя ни купить, ни продать, потому что никто не знает её цены.
Чёрные глаза Герберта за стёклами очков вдруг как-то странно блеснули:
— Вы любили, Уотсон? — спросил он.
Тот кивнул:
— Любил. И даже двенадцать лет подряд был очень счастлив. Потом моя жена умерла.
— Да, я читал. Читал в одном из ваших рассказов. — Герберт вновь отвернулся к окну. — Просто не думал, что вы так откровенны с читателем. Простите!
— Прощаю, — доктор улыбнулся. — А вы? Раз вы об этом заговорили, то и сами не безгрешны.
Лайл засмеялся:
— Мне за тридцать, сэр. В таком возрасте безгрешны одни монахи. У меня в жизни много чего было. И о многом, — тут его голос вдруг стал жёстким, — я предпочёл бы забыть. Но есть и то, чего я не забуду и забывать не хочу. Я тоже был счастлив. Но расскажу об этом, если можно, как-нибудь в другой раз.
В Милан они прибыли вечером.
Выходя на перрон, сыщик осведомился у своего спутника, знает ли тот итальянский язык.
— Понимаю довольно сносно, — ответил Уотсон, — потому что знаю латынь. Но говорю ужасно. Едва ли смогу быть вашим переводчиком.
— Мне переводчик не нужен! — возразил Лайл. — Я говорю по-итальянски почти так же, как по-английски. Но мне хочется, чтобы вы поняли всё, что услышите. Сейчас ещё не поздно. Мы можем не откладывать визита, ради которого приехали.
Он подозвал носильщика, сунул ему в руку монету и на совершенно чистом итальянском языке приказал отправить их с доктором скромный багаж в какую-то гостиницу, название которой он произнёс слишком быстро, чтобы Уотсон успел разобрать его.
— Ну, а мы пешком пройдёмся! — воскликнул затем сыщик. — Вечера здесь обворожительные. На юге Италии в это время года уже бывает душно. Но здесь, в Милане, — совсем другое дело!
Они вышли из здания вокзала и зашагали по миланским улицам, стремительно темнеющим, ибо на юге почти нет заката — темнота наползает сразу, точно кто-то опускает густой лилово-коричневый занавес.