Игра шла по-крупному: если заказчик здесь уже побывал, то им пришлось бы худо. Да и кто знает, куда разговор выведет.
– Отчего ж сразу не сказал-то?
– Так не знал я – та вы или нет, – сдержанно проговорил Гордеев. – На лбу не написано – ошибиться боялись. Дело уж больно деликатное.
– И то верно, – расплылась в улыбке хозяйка и махнула рукой братьям: мол, угомонитесь – свои. – Душегубцы вы мои, отравители, – потеплев к гостям, мелко засмеялась старуха. – Это другое дело. А молчать долго не стоило. Сыночки мои, братья Зубовы, могли бы и зашибить кого из вас, а то и обоих. Они у нас такие – говорят мало, а коли осерчают, то спуску не дадут. – Она вновь засмеялась. – Вот теперь чайку попьем, дела наши обсудим. Я вам про травку расскажу, уже и приготовила, и про цену. Мало не беру, но товар у меня хорош! Ты, что ли, тещу с женой изводить будешь? – спросила она Гордеева.
– Я, – кивнул он.
– Хе-хе, – в очередной раз рассмеялась бабаня. – Во как влюбился-то, а? – оглянулась на близнецов. – Во-на как бывает! А товарища молодого своего зачем притащил? Побоялся один-то идти ко мне?
– Побоялся, – стараясь выглядеть честным, признался Гордеев.
– Ясно. Есть чего бояться. Ничего, сладится наше дельце. А я по глазам твоим вижу: хочешь чего-то, сильно хочешь! Все тебе будет, все! Эх, душегубцы вы мои, – очень тепло и по-родственному повторила она, – отравители сердешные…
За чаепитием, в котором участвовали и стареющие близнецы, бабаня просветила компаньонов, какой травкой тещу и жену надо опоить, а какой ту женщину, что полюбить должна.
– Чем они болеют-то, твои, тещенька и жена? Я к тому спрашиваю, чтобы на тебя меньше думали. Когда человечек от своей болезни загибается, вопросов меньше. А, Зубовы?
– Меньше! – хором ответили близнецы.
– У тещи сердце больное, а жена… – Гордеев взглянул на бледного и потерянного Погодина. – Что у моей жены, помнишь? Какая хворь?
– У вашей жены? – губы младшего компаньона дрожали.
– У нее, – решительно кивнул Гордеев.
– Не-а, – замотал головой тот.
– Астма у нее, – сказал Петр.
– А-а, – протянул Алексей, – верно…
Гость взглянул на хозяйку:
– Не сильная, баба Нюра, но иногда задыхается.
– Ну вот и задохнется, стало быть – хватит ей мучиться! И других мучить. А, Зубовы?
Близнецы дружно хохотнули.
– А как все это будет? – поинтересовался Гордеев.
– Да как? Обычно, – пожала плечами старуха. – Ты на них зло держишь? Обиды какие?
Он задумался:
– Да нет.
– Тогда долго мучиться не будут, – засмеялась бабаня. – Раз, и на бочок. У одной сердечко прихватит, кто постарше, а другая за шейку-то схватится, ртом, как рыбка, воздух похватает, побьется пару минут – и туда же, на небеса. Хотя, подумай, вспомни чего, всяко ведь бывает. Как называли они тебя, чем угрожали. И если намыслишь поизмываться, так могу еще одной травки подсыпать – корчить их будет, выворачивать, родимых. Часок-другой поломает, – зло и весело добавила она.
– Нет-нет, – отмахнулся Гордеев. – Хочу, чтобы не мучились, тихо отошли.
– Ну-ну, а вот с этой травкой, – она ткнула пальцем в мешочек, – зазноба твоя сама вешаться на тебя станет. Но берегись, много не сыпь, на каждого по-разному влияет, – так залюбит тебя, что сам концы отдашь! – Бабаня от смеха откинулась на спинку прочного деревянного стула. – Слышь, Зубовы, помните: был один такой, на другой край света от любови своей сбежал? Он ей сыпанул от души, не послушал меня, дурачина. Она его искала-искала, не нашла, так и засохла от любви, бедняжка!
Захохотали и два стареющих близнеца – Крикун и Драчун.
– Фамилия у вас знакомая – Зубовы, – проговорил Гордеев. – Мэр у вас, кажется, тоже Зубов?
– Зубов, Зубов, – переглянувшись с сыновьями, подтвердила бабаня. – Он, как и Сашенька, – племянничек мой, – покачала головой она. – Только от другого моего братца. Он нас чурается: лесные, мол, глухомань, вспоминает, только когда нужны ему. А вот Сашенька нас любит!
– Любит, любит, – вдоволь насмеявшись, хором заговорили бородатые близнецы.
– Сашка у нас ласковый, добрый! – ухающим голосом выговорил один.
– Уважает, – кивнул другой.
Но посматривали они особо. Гордеев то и дело ловил на себе их испытующие взгляды.
– Только не похож он на вас, – надкусывая очередное моченое яблочко, от которых его уже воротило, заметил Гордеев. – Странно!
– Это верно, – понимающе вздохнула бабаня, – он в матушку свою беспутную пошел, в колдунью. Ох, красавица была! Маленькая, но фигуристая. Темноокая, яркая. Глаза блестят! По-бесовски так. Вероникой ее звали. А как Сашеньку, сыночка своего, любила! У меня два братца было – покойнички уже. От одного Иван Иванович Зубов уродился, мэр наш, от другого – Сашенька. Отец Сашеньки, Прохор, ревновал ее, Веронику свою. Ох, ревновал! Да и было за что. Приворожила она Прошу нашего, один раз взглянула – и приворожила. Отговаривала я братца своего – так едва с ним насмерть не разругалась. Колдовские силы женка его имела. Я только по травам мастерица, как и все мои бабки и прабабки, а Вероника – та чистой ведьмой была. Даже я ее побаивалась, как бы не наговорила чего, худого не сделала. А мужчин она любила! И толк в них знала. У самой между ног с утра до ночи свербело, а по ночам особенно, – рассмеялась бабаня Нюра. – Это как наказание иным-то бабам. Вот однажды всю ночь она пропадала, тешилась где-то, только наутро пришла уморенная. Легла на лавку голая, у окошка, солнышко ее греет, она и задремала… Прохор смотрел на нее, смотрел, потом взял топор, замахнулся и – хлоп!
– Что – хлоп? – спросил Гордеев, держа в руке объеденное яблоко.
Алексей только заморгал.
– А то и хлоп, – как и раньше, колко рассмеялась баба Нюра. – Отсек он ей голову-то, Веронике своей, красоте писаной. А голова так и покатилась, около дверей застыла. А тут как раз Сашенька-то наш входил в комнату. Ему тогда седьмой годок шел. Но Вероника-то, повторяю, чистой ведьмой была! Потому и умерла не сразу.
– Как это? – с огрызком в руке спросил Гордеев.
– Голова-то ее у самых дверей замерла. Глаза открылись, она и говорит: «Сашенька, вылечи меня».
Алексей Погодин закашлялся, на этот раз Гордеев потянулся и хлопнул его по спине. Бабаня резко засмеялась, глядя на молодого человека. Его неподдельный испуг согрел ее душу.
– Да-да, – закивала она. – И Прохор это слышал. Правда, пьяненький он в то утро был. С горя-то. С женой-блудницей кому весело? Так Сашенька целый день не подпускал нас к матери, голову к туловищу приставлял и все целебными листьями рану обкладывал: я его тогда уже делу своему учила, к травам допускала. Обкладывал, обкладывал, весь в крови перепачкался: думал, срастется, оживет маманька-то. Насилу оторвали. Плакал он, видели бы вы! Мы ее тайком похоронили. А Прохор наш повесился вскоре. Сашенька, когда вырос, фамилию сразу поменял, не захотел отцовскую носить: как мать, Крапивиным стал. Имя грозился тоже поменять. И отчество. Но мы его за это судить не стали. Такое испытать! Для нас он всегда Сашенькой останется. Он у нас добрым вырос, не озлобился. А мог бы. В медицинский поступил, все хотел из мертвецов живых делать…
Компаньоны быстро переглянулись, будто глазами выстрелили друг в друга, и вновь затаились. Братья Зубовы жевали моченые яблоки, слушая рассказ матери. Бабаня тоже решила приложиться к яблочку.
– Девушка у него красивая, у Сашеньки вашего, – сказал Гордеев. – Евой, кажется, ее зовут?
– Евой, Евой, – недовольно кивнула бабаня. – Странная она, даже Сашенька ничего нам толком о ней не говорит. Кто, откуда. Молчит племяш как рыба об лед. Втюрился он в нее окаянную! Но подведет она его под монастырь, чует мое сердце, ой, подведет! Как с писаной торбой с ней носится, с игрушкой дорогой.
– Так хороша девка-то, – заметил один из Зубовых, кажется, Крикун. – Игрушка-то его! Худовата, правда, но все равно хороша.
– Боком она ему встанет, помяните мое слово, – мрачно выговорила бабаня. – То ли живая, то ли мертвая, черт ее знает. Молчит племяш! Да ну ладно, разговорились мы. Травка ваша пятнадцать тысяч будет стоить: одна, что для изведения, и другая, для приворота, столько же.
– Что ж, – хлопнул себя по карманам Гордеев. – На такую сумму я и рассчитывал. Но с наличкой у меня проблемка. Мы сейчас в Медведовку сходим, с карты сбросим и вернемся.
– В Медведовке? – усмехнулся один из братьев. – Там только газетный киоск имеется, бумагой можно получить, для надобности.
– А что ж деньги с собой не привезли? – подозрительно спросила бабаня.
– Это в ваших краях? – в ответ усмехнулся Гордеев. – Вон как тут нас встретили – с ружьями. А окажись господа Зубовы другими какими господами, что тогда? Мы с банковской картой странствуем, баба Нюра.
– А то, что карту отнимут, не страшно? – прищурила один глаз бабаня. Ее сыновья с холодным интересом уставились на гостя. – А, добрый молодец?
Ее тон заставил Петра торопиться.
– А я карту под стельку ботинка сунул. – Он приподнял правую ногу и хлопнул себя по обуви. – Да и код надо знать. Одной карты мало. – И натянуто рассмеялся: – А в кармане у меня только десять штук. Их в залог вам и оставлю.
Баба Нюра разочарованно покачала головой:
– Робкий, стало быть?
– Осторожный, – поправил ее Гордеев.
Ее глаз прищурился еще сильнее.
– Как же ты своим порошок сыпать будешь, души губить, а? Коли такой осторожный?
– А это уже моя забота, – ответил Гордеев. – Как надо, так и насыплю. Главное, чтобы деньги были уплачены, верно? Вот вам десять тысяч, – он выложил на стол две купюры, – еще штуку на дорогу оставлю. – Вещи у нас все равно в гостинице Лощинска. Завтра в полдень приедем за товаром. – Он взглянул на братьев-близнецов: – Вы нас на машине до Медведовки добросите?
– Карбюратор у «Нивы» полетел, – сообщил один из близнецов. – Можем и так проводить, пешочком, коли страшновато в наших местах.
– Да нет, – отмахнулся Гордеев. – Сейчас светло – дойдем. А завтра к полудню ждите. Кстати, у вашего Сашеньки, как он мне сказал, может быть, все и наладится. – Эта наглая реплика была обращена к бабане. – Уедут они, чтобы разобраться в своих чувствах. А вдруг у них все сладится?