– Тогда я бы потерял этот заказ.
– И это ни о чем тебе не говорит? – Она улыбнулась, наклонив голову и широко раскрыв глаза, насмехаясь над ним. – Не стоило рисковать.
– Стройка почти закончилась. Половина квартир продана!
– И все же вот как все обернулось.
Ее улыбка казалась нарисованной, как у клоуна. Если бы только она расплакалась, он смог бы утешить ее и заверить, что все исправит.
– Ты же должна быть на моей стороне.
– Мы и так на твоей стороне, к лучшему или к худшему. Ты когда-нибудь думал об этом?
Он хотел сказать ей это каждый день с тех пор, как заметил то, как Конор смотрит на нее через стол:
– Ты несправедлива.
– Шэй. До Рождества осталось два месяца. Котел полетел, а страховка истекает в январе.
– Я знаю. Я все исправлю.
Она закрыла глаза и медленно покачала головой.
– Ну что? Скажи это. Давай. Ты не веришь, что я смогу?
– Нет.
– Тогда попроси у Конора взаймы, – сказал Шэй. – Уверен, он будет рад тебе помочь.
– О чем ты говоришь?
– Ни о чем. – Он чувствовал себя маленьким и разъяренным, как ребенок, которого отругали, а он не понял, что он сделал не так.
– Ты просто смешон. – Она закрыла за собой дверь и ушла.
– Иди на хер, – ответил он закрытой двери.
Ева закричала:
– Мы это слышали.
Глава 18Пусть разгорится свет
Фрэнку приходила в голову съемка на 16-миллиметровой пленке, когда он смотрел, как она движется по пустым комнатам: ее золотистая кожа на темном зернистом фоне – эту сцену освещает лишь свет из окон, яркий, белый и размывающий все детали вокруг. Она казалась ненастоящей даже на ощупь: шелковистой и твердой – ее ягодицы и бедра, твердые от бега, были похожи на дорогую силиконовую бутафорию. Когда они лежали боком на полу, покрытом грубым ковром, между ее грудями образовалась складка стареющей кожи. Он обожал эти крошечные складки, их совершенное несовершенство.
Вначале в доме была мебель, кровать, покрывало, но с тех пор, как его выставили на продажу, все вещи вывезли. Они лежали на ковре ровно столько, сколько требовалось, чтобы восстановить дыхание, затем умывались, одевались и возвращались к своей настоящей жизни.
Глава 19Беатрис Туми
Спустя всего неделю или две после вечера с пиццей Фрэнк остановил Беатрис у ворот школы. Она отвела Фиа и шла домой. Было холодно, земля покрылась скользкими гниющими листьями, небо тяжелело от дождя. Тем утром Конор уехал очень рано, чтобы посетить конференцию в Корке. Ей не удалось выйти на пробежку, и только об этом она и думала. Фрэнк направлялся в город, чтобы встретиться с продюсером новой телевизионной драмы для RTE[8]. Они были недалеко от поворота на ее улицу, когда небо разверзлось и хлынул дождь. Они кинулись к ней домой, взлетели по ступенькам и спрятались в неглубоком портике, пока она искала ключи. Они стояли спиной к двери, и ливень не попадал на их лица и тела, но обрушивался на их обувь с такой силой, словно капли были крошечными взрывами. Они видели, как какой-то мужчина перебегает дорогу, прижимая к груди бумажные пакеты с продуктами.
– За меня не переживай, – сказал Фрэнк, – я подожду здесь, пока дождь не утихнет, и пойду по делам. Заходи, обсохни.
Беатрис не хотелось приглашать его в пустой дом. Она отругала себя за грубость, широко раскрыла дверь и вошла внутрь. Ее свитер промок насквозь: она высвободила руки и потянула его через голову. Когда она открыла глаза, Фрэнк был в коридоре и стоял очень близко к ней.
– Тебе холодно? – спросил он.
Она дрожала: волоски на руках встали дыбом. По лицу стекала вода. Зеленая юбка прилипла к бедрам.
Когда он коснулся ее губами, они были поразительно теплыми. Как же она лгала самой себе. Как же долго она ждала его горячую неподвижную руку между своих ног. Она споткнулась о ступеньку лестницы и была вынуждена сесть. Он схватил ее за бедра, за ягодицы, задрал мокрую юбку до талии и уткнулся лицом между ее ног. Она отшатнулась от его голода в страхе, что он безвозвратно поглотит ее. Обхватив его голову руками, она удерживала его на расстоянии, чувствуя каждую деталь: колючее, небритое лицо, вязкие губы, его язык, скользящий по ней, как мышца, – одновременно и часть его, и при этом нечто отдельное. Она приняла его внутрь и прижала к себе, тяжелого и горячего, двигаясь ему навстречу снова и снова. Холл наполнился звуками шлепков кожи о кожу и их грубыми отрывистыми вскриками. На какое-то время она лишилась имени: Беатриче Козловски и Беатрис Туми остались где-то в другом месте, дожидаясь ее.
Когда Фрэнк слез с нее, она обнаружила, что лежит всего в двух ступенях от вершины лестницы. Громовой дождь утих. Из сточных канав капало. Фрэнк лежал, изогнувшись, на полпути вверх по лестнице, тяжело дыша, его голый зад выглядывал из-под рубашки, как у полуодетого ребенка. Сквозь фрамугу над входной дверью она наблюдала, как ее соседка выуживает апельсины из речки, бегущей по тротуару.
– Беа? – позвал Фрэнк.
Она улыбнулась.
Он ушел и даже успел на свою встречу.
Беатрис приняла душ и оделась. Ей показалось, что день только начинается, а их секс был мимолетен, как сон наяву. Им нужно будет это повторить.
Глава 20Никакой любви
В частном доме престарелых в Ратмайнсе, в десяти минутах езды, появилось свободное место. Конор знал, что это хорошее учреждение, он сам направлял туда пациентов. Они с Беатрис обсуждали, как подступиться к Дермоту, но, когда они предложили поговорить после воскресного ужина, он уже знал, что за этим последует. Именно Дермот попросил миссис Фаррелли сходить с Молли на прогулку, чтобы им не мешали.
– Ясное дело, я знаю, – сказал Дермот, когда посуда была вымыта и они снова присели. – Твоя мать заслуживает самого лучшего. Лучше, чем я могу… – Голос Дермота дрогнул. – Пришло время взять быка за рога. Что тут поделаешь. – Он сосредоточился на Коноре, не в силах смотреть в глаза Беатрис. Несколько раз сглотнул, как будто собирался снова заговорить. Конор делал вдохи, как будто тоже собирался что-то сказать. Но ничего не произнес.
Беатрис взяла Дермота за руку, и это сломило его.
– Я люблю ее. Я так старался, – сказал Дермот.
– Ясное дело, мы знаем, – отозвалась она, бессознательно ему подражая. Дермот взглянул на нее.
– Правда знаешь?
– Ясное дело, знаю.
Конор засмеялся. Дермот вытер глаза и улыбнулся.
В первый день в доме Святой Агаты Молли умоляла каждого, кто попадал в зону досягаемости: «Я хочу домой, пожалуйста, отвезите меня домой». Она хваталась за руки, рукава, юбки: «Пожалуйста, я хочу домой. Домо-о-ой». Медсестра дала Молли куклу, она положила ее на сгиб локтя, и это ее успокоило. На второй неделе Молли перестала разговаривать. Беатрис попыталась утешить Конора, но тот резко ее оборвал. Он ожидал, что сбой в рутине приведет к значительному ухудшению состояния Молли, он лишь переживал, что недостаточно хорошо подготовил к этому Дермота. Дермот мало что сказал, кроме «что тут поделаешь». Когда кто-нибудь из них проявлял хоть малейший намек на сожаление, Беатрис повторяла, что Молли нужен круглосуточный присмотр и смерть одного из них – либо Дермота от истощения, либо Молли от несчастного случая – была лишь вопросом времени. Ни Конору, ни Дермоту не нравилось, что она произносила это вслух, но она поклялась, что будет повторять это снова и снова, пока они ее не услышат.
Дермот навещал Молли в доме престарелых каждый день, утром и вечером. Через месяц она перестала проситься домой. Можно сказать, Молли была счастлива: она забыла то, что было раньше, и стала жить настоящим.
Они собирались продать дом Молли и Дермота, чтобы высвободить деньги для оплаты дома престарелых и купить Дермоту небольшую квартирку. Как бы Конор ни хотел оплачивать уход за матерью самостоятельно, они не могли справиться с заоблачными ежемесячными расходами на дом и собственной ипотекой. Дермот утверждал, что все равно бы не позволил этого Конору. Он переживал о рынке жилья и о том, будет ли вообще продан его дом, переживал о том, в каком районе удастся купить квартиру, переживал, что окажется слишком далеко от старых друзей и соседей. И что им делать, когда деньги закончатся? Что они тогда будут делать?
Именно Беатрис предложила Дермоту переехать в их гостевую комнату в подвале. Это было правильное решение по многим причинам, не в последнюю очередь из-за неподдельного восторга Дермота, когда ему озвучили предложение. В глубине души Конор не был так уверен, каково это будет – жить с отцом, но Беатрис имела меньше сомнений насчет совместной жизни нескольких поколений. Она спала на одной кровати со своей бабулей, пока ей не исполнилось пять лет. В течение нескольких месяцев после ее смерти Беатрис говорила с ней, когда ложилась спать, не в силах поверить, что та ушла так далеко, что не могла ее услышать.
Было много веских причин, чтобы пригласить Дермота жить с ними, но Беатрис также убедила себя, что присутствие Дермота станет буфером для любых вторжений Фрэнка в будущем. Она недооценила свое собственное желание.
Фрэнк был иным, не таким, как Конор. Он знал, чего хотел, и не оставлял ее в покое. Беатрис также не смогла предвидеть, что после переезда Дермота дом в Крамлине останется пустым, пока его не продадут. Когда она встретилась там с Фрэнком, то сказала себе, что уже перешла черту, какая теперь разница.
Дома Беатрис стала еще внимательнее к Конору. Она тянулась к нему, когда он проходил мимо, или опиралась на его плечо, когда они смотрели телевизор. Они занимались любовью больше, чем когда-либо: казалось, она была постоянно возбуждена. Конору пришлось бы очень внимательно присмотреться, чтобы заметить что-то неладное. Нехарактерные опоздания и забытые договоренности объяснялись изменениями, последовавшими за переездом его отца, и усилиями, которые она прикладывала, чтобы продать дом. Фиа был в восторге от того, что дедушка рядом, и уговаривал Беатрис позволить Дермоту провожать его в школу и обратно. Конор замечал, как она счастлива.