– Он хотел все исправить, вернуть немного денег ради вас.
– Ради нас? Это чушь. Я бы никогда не попросила его сделать такое. Он знал это. Он сделал это только ради себя, из-за того, что уязвили его гордость. – Ева почувствовала, как по ней пробежала волна холода. Конор, как всегда, казался невозмутимым. – Теперь ни одна фирма не возьмет его на работу. Макдона позаботится о том, чтобы его имя облили грязью.
– Какое-то время он и так не сможет ничего делать.
– Да уж, – Ева прибавила стоимость его отпуска к долгу по кредитной карте. – Ты когда-нибудь чувствовал, что брак иногда похож на малый бизнес: бухгалтерия, управление персоналом, обучение, поддержание красоты на витрине?
Конор засмеялся.
– За исключением того, что нельзя уволить персонал за растрату.
– Можно. Это называется развод.
Он приподнял бровь.
Она запаниковала.
– То есть не буквально, не здесь и не сейчас. Я люблю Шэя. Когда я нашла его, то подумала, что он мертв. – Ее голос стал тонким, воздух вышел из нее. Она вернулась в тот холод, снова смотрела на его окровавленное лицо. Конор выдохнул сквозь губы, как будто был рядом с ней, видел то же, что и она. Она обнаружила, что подражает ему. Медленный вдох и выдох. – Я ужасная стерва. Ему больно, а я тут жалуюсь.
– Ты испугалась.
Она еще раз медленно вдохнула и выдохнула.
– Да. Но у нас все будет хорошо. Все будет хорошо.
– Если это тебя утешит, – сказал Конор, – Беа тоже бросается в драки очертя голову.
– Беа? – Она вытащила третий стул и положила на него ноги.
– Ага, знаю. Конечно, не с нами, но если кто-то переступает дорогу ей или тому, кого она любит, она бросается в бой. Торговцы-жулики, плохие водители, грубияны. Не думаю, что она правда учитывает то, что первым побьют именно меня.
– Так и будет. Это правда. – Ева считала, что они с Шэем в этом похожи: они оба сбегут при первых признаках беды. Наверное, Шэй так испугался.
– Очевидно, я предпочту, чтобы ударили меня, а не ее, но лучше, если бы мы смогли избежать этого.
Ева засмеялась. Он искоса взглянул на нее, внезапно чувствуя себя уязвимым. Она села прямо, поставила ноги на пол.
– Тебе холодно? Думаю, котел снова отключился. Он что-то шалит.
– Нет, я в порядке. А ты не ненавидишь зиму, – сказал Конор. – Темноту? Ледяной холод. Я человек лета.
– Да! Не считая мошек.
– Для чего вообще нужны мошки?
– Ненавижу людей, которые носят носки с сандалиями.
Конор поморщился:
– Запомню: никаких больше носков с сандалиями.
Ева засмеялась, надеясь, что он шутит.
– А мне не о чем говорить с людьми, которые ненавидят запах картошки карри и не позволяют есть ее в машине или дома, – сказал Конор.
Ева хихикнула. Конор улыбнулся:
– Я тут подумал, что мог бы купить ее по дороге домой, но тогда придется есть на улице.
Ева в растерянности встала. Было уже больше десяти, и никто из них не ел, даже девочки.
– Есть немного супа…
– Эй. Прием. Ты не слушала? Я обожаю картошки карри. Я должен быть благодарен тебе за возможность ее поесть.
Ева снова хихикнула, опасаясь, что смешок прозвучал немного истерично. Ей нужно поесть или поспать, и она не знала, что должно идти первым.
Они разбудили Шэя. Он пробормотал что-то почти связное. Конор был рад оставить его спать дальше. В коридоре, натягивая пальто, он взял с нее обещание позвонить, если ночью что-нибудь изменится: он держит телефон возле кровати.
– Пожелай ему счастливого дня рождения от меня и Беа. Мы отметим где-нибудь, когда ему станет лучше.
Они вместе подошли к двери. Она обняла его на прощание.
– Спасибо.
– Ты уверена, что не хочешь картошку? – спросил Конор, приближая свое лицо к ней и все еще обнимая. Она не могла пошевелиться от этой неопределенности.
– Мне пора спать.
Он отстранился. Ева встала спиной к стене, чтобы дать ему возможность открыть дверь и закрыть ее за собой. Стена была холодной, но ее грудь, живот и бедра все еще ощущали тепло его объятий. А теперь – потерю этого тепла. Она умирала от голода, и у нее не было возможности рассказать ему хорошие новости. Все крепко спят. Никто не узнает, что она куда-то уходила. Она схватила пальто и распахнула дверь. Холодный воздух заставил ее ахнуть. В дальнем конце улицы она увидела два горящих красных задних фонаря, поворачивающих налево. Конечно же, он приехал на машине. Ева постояла какое-то время, потерянная, прежде чем войти внутрь и снова повесить пальто. Когда она повернулась, то была поражена, обнаружив позади себя покачивающегося Шэя.
– Конор ушел? – спросил он.
– Ага, – сердце колотилось, как будто ее застали врасплох.
– Мне нужно отлить, – сказал он. Ева повела его в туалет. Пока он справлял нужду, она заглянула к девочкам. Они спали, их дыхание было легким и ровным. Ева помогла Шэю вернуться в постель. Она опасалась спать рядом с ним, боялась нечаянно причинить ему боль, но он не отпускал ее. Слегка прижавшись к знакомой тяжести его спины, она почувствовала, как он заснул. Он стонал и дергался. Она не могла вообразить, чтобы его не было здесь, в этой постели, рядом с ней. Сжав пальцами край его футболки, она крепко держалась за него.
Глава 24Монстры, нарисованные синей ручкой
Единственной комнатой в доме Дермота и Молли, в которой Беатрис и Фрэнк не трахались, была детская спальня Конора. Именно там Беатрис и нашла Фрэнка в 10:45 утра в четверг. Она опаздывала. Фиа все утро жаловался на боль в животе. Ей потребовалось много времени, чтобы убедить его, что с ним все в порядке и он будет жалеть о том, что пропустил школу.
Фрэнк сидел, скрестив ноги, на полу пустой комнаты посреди моря синего клетчатого ковра, укутавшись в пуховое одеяло, похожий на какого-то горного монаха. Он разговаривал по телефону, его лицо светилось под одеялом. Беатрис стояла на пороге, наблюдая за ним, удивленная, что он не услышал ее прихода. Она проследила за линией, проведенной на внутренней части дверного косяка: «Конор. Август 1965 года. Пять с половиной лет». Одна из многочисленных засечек, протянувшихся вверх по косяку.
– Что ты здесь делаешь? – спросила Беатрис. Фрэнк сбросил одеяло с плеч и встал. Он был обнажен, его пенис грубо направлен прямо на нее. Он широко раскрыл руки, призывая ее к себе.
– Не здесь. – Она отвернулась, но он за два широких шага оказался позади нее, обхватил ее руками за талию и развернул лицом к себе. Она рассмеялась. – Мне не нравится эта комната.
– Это просто комната.
Она открыла рот, чтобы объяснить, но он закрыл его поцелуем. Она не смогла бы отстраниться, даже если бы захотела. Как раз из-за этой его решительной хватки она и приходила сюда. Отсутствие колебаний, отсутствие манер – вот что в нем ее привлекало. В нем было только желание, а в ней – только забвение. Она была кожей и теплом, а все остальное не имело значения.
Они слепо цеплялись друг за друга, как детеныши млекопитающих, отстранившись, только когда устали, но так и не насытившись. Она лежала на спине, задыхаясь, отдельно от него на пуховом одеяле, и все еще чувствовала себя неловко в этой комнате, неловко от его настойчивого желания быть именно здесь.
На стене позади нее, под окном, прятались крошечные потайные рисунки синей ручкой.
– Это не имеет никакого отношения к Конору, правда? – спросила она.
– То, что я тебя трахаю? Нет. Он мне нравится.
Она не была уверена, что это правда.
– Тебе нравится его побеждать.
– Да, – сказал Фрэнк.
Он понизил голос, как злодей из фильма категории Б, и слова загрохотали у него в горле:
– Трахать тебя – это трахать тебя. Короче говоря, дело во мне.
– Ой, Фрэнк. – Ее это позабавило, но она не хотела, чтобы он это понял.
Он перевернулся на бок, чтобы видеть ее.
– А ты сама?
– То же самое.
Он засмеялся. У них не в первый раз случался этот разговор. Что это? Что мы делаем? На этот вопрос, похоже, тоже не было ответа.
После того дождливого утра, когда Фрэнк укрылся в холле Беатрис, он отправился на свою встречу с высоко поднятой головой и самодовольным видом. Огромная тяжесть упала с его плеч. Те несколько недель после Харвуда его преследовали мысли о том, что могло произойти, а могло и не произойти, что было начато и не закончено, какие радости он, возможно, упустил в своем одурманенном состоянии. На встрече по поводу телесериала он взял слово, намекнул на Тарковского и Эфрона, Бигелоу и Медоуза. Бросался именами, не упоминая никаких имен. Очаровывал и забавлял, но не позволял им увидеть, как отчаянно ему нужна эта работа. Он достиг нижней границы кредитного овердрафта, который был очень велик, а приближалось Рождество.
Звонок с сообщением, что работа его, раздался тем же вечером, когда он собирался поужинать с семьей. Он осмотрел своих четверых детей: полностью освоившийся Джек сидит за столом между Джорджией и Майей, заставляя их смеяться, его дорогая Лиззи пытается убедить Джимми перестать ныть – и на мгновение ему захотелось ударить себя в грудь. Его мир восстановлен, и как раз вовремя. Лиззи озадачивала его радость, учитывая, что ранее он сбросил эту работу со счетов как дешевку. Детективный сериал? Снятый как вестерн на холмах Уиклоу? Его раздражали ее вопросы. За сериал платили деньги, хорошие деньги, и съемки могли бы привести к регулярным заказам, если сериал продлят. Разве не этого она хотела, разве она не может перестать придираться к нему? Работа – это просто работа: сильнее всего он чувствовал облегчение. Причиной его радости было то, что он держал в объятиях Беатрис и абсолютно точно знал, что она его хочет.
Лиззи осаждала Фрэнка просьбами дать ей пройти прослушивание. В сериале была остроумная Мадам – хозяйка борделя, роль, которая, возможно, написана для нее: женщина в полном расцвете, одновременно жестокая и любящая. Ему как режиссеру было легко организовать для Лиззи прослушивание, но сложности, связанные с ее присутствием рядом целыми днями, были непредсказуемы. Он не мог так рисковать. Он предложил продюсерам изменить возраст Мадам на гораздо более молодую женщину, почти ровесницу девушек в борделе, чтобы увеличить конфликтный потенциал и сделать моральный выбор более неоднозначным. Продюсеры назвали Фрэнка гением. Когда Фрэнк рассказывал об этом Лиззи, то изобразил возмущение. Он обвинил сценаристов в погоне за рейтингами. Сценаристы, супружеская пара средних лет, обвинили Фрэнка в том, что он не дает роли женщинам постарше.