я постаралась не усмехнуться. – Колись, – попросила Лиззи.
– У Джека нет денег. Пола опустошила его сберегательный счет несколько месяцев назад.
Лиззи не знала, что сказать. То, что Пола могла поступить так с собственным сыном, повергало в шок, но еще больше беспокоило состояние, в котором Пола должна была находиться.
– Мне пришлось одолжить ему десятку на прошлой неделе.
– А Пола могла купить подарки?
– Тогда зачем ей было забирать деньги с его счета?
– Откуда тогда взялись эти деньги?
Майя посмотрела на нее с выражением: «Ты знаешь ответ, пожалуйста, не заставляй меня говорить это вслух».
– Серьезно, мам? Они У-К-Р-А-дены? Это все ворованное.
Лиззи обмерла.
Лиззи не могла застать Фрэнка одного, пока они не пошли спать.
– Может, у него где-то был другой счет? – спросил он. – Может, Пола уже поступала так раньше и он поумнел? – Фрэнк хватался за соломинку. Он, как и Лиззи, не хотел верить, что подарки были украдены.
– Майя думает, что все это может стоить под тысячу евро.
Фрэнк не выглядел удивленным.
– Я поговорю с ним.
– Когда?
– Пусть отметит Рождество. Сегодняшнее утро ему тяжело далось. Пола была пьяна, когда он пришел. Она отключилась во время просмотра «Эльфа». Вот почему он пришел домой так рано.
Лиззи почувствовала, как ее глаза наполняются слезами.
– Бедный ребенок.
– Я звонил ей сегодня вечером. Она оправдалась, что антигистаминные препараты вызывают у нее сонливость. Я разберусь с Джеком завтра, когда вернемся от родителей.
Фрэнк забрался в кровать и откинул перед ней одеяло:
– Давай залезай, я совершенно убит.
– Мне нравятся твои грязные словечки. – Она скользнула на кровать рядом с ним, и он притянул ее к себе.
– А мне нравится, когда ты в фартуке, – сказал он.
– Разберись с этим. – Лиззи почувствовала, как погружается в сон в его объятиях. Она тоже была измотана. – Где или у кого он мог их украсть?
Фрэнк издал звук. Это могло быть «я не знаю» или «не сейчас»: в любом случае у Лиззи не было сил переспрашивать.
Традиция требовала, чтобы Лиззи с Фрэнком проводили День святого Стефана[12] у родителей Фрэнка. Розмари и Судья, также известный как Роберт, никогда не проявляли интереса к тому, чтобы проводить Рождество с перевозбужденными внуками. Те два брата Лиззи, которые не эмигрировали, уступили семьям своих жен и никогда не встречали Рождество вместе. Ее родители, дряхлые бедолаги, проводили каждое Рождество у кого-то из них. В следующем году снова придет очередь Лиззи.
Лиззи нравилось посещать родителей Фрэнка гораздо больше, чем ему самому. Розмари и Роберт были очаровательными собеседниками и щедрыми хозяевами. В их доме ей помогали повесить пальто, а ее стакан никогда не бывал пуст. Они жили на викторианской площади в Дун-Лэаре, в трехэтажном доме с большими раздвижными окнами и садом вокруг. Дом знавал лучшие времена – в подвале воняло сыростью, а белое дерево пожелтело. Когда Фрэнк вошел в парадную дверь, он превратился в кого-то похожего на себя пятнадцатилетнего, которого он когда-то описывал ей. Угрюмый, сгорбленный, с прекрасными саркастическими комментариями для всего происходящего – когда можно было расшифровать его бормотание.
На десерт им подали груши, варенные в вине. Детям, в том числе Майе и Джеку, предложили желе и мороженое.
– Мне нравится вилка для фруктов. Нам нужны вилки для фруктов? – Фрэнк помахал Лиззи своим крохотным серебряным инструментом.
Розмари, маленькая худая женщина, постоянно находившаяся в движении, проигнорировала сына. На нее периодически нападала глухота. Так она сохраняла свой рассудок, призналась она однажды Лиззи. Фрэнк разбрасывал свои комментарии, как конфетти, в надежде, что какой-нибудь из них упадет на подходящую почву. Лиззи отругала его: стальной выдержки Розмари, возможно, и хватит, чтобы противостоять его ребяческим насмешкам, но Лиззи была уверена, что кровожадная решимость Фрэнка добиться реакции сама по себе губительна. Фрэнк считал, что его мать вообще не испытывает к нему никаких чувств. Он много раз слышал, как она расхваливала преимущества школы-интерната перед всеми, кто готов был слушать. Фрэнк, единственный ребенок в семье, нуждался в компании других детей. Она предполагала, что его самоощущение, к сожалению, было слишком бескомпромиссным. Насколько Лиззи могла судить, Фрэнк был похож на своего отца, Судью Роберта Дюркана: требовательный, властный и ни за что не готовый делиться этой властью. У отца и сына были одинаковые темные глаза, дарившие им их силу убеждения.
Дети вытерпели очередной розыгрыш подарков. У Роберта и Розмари он всегда был лотереей. В списке желаний Джорджии в этом году не было мини-платья в стиле семидесятых, но Майе понравились жемчужные серьги. Джимми пришлись по душе доставшиеся ему книги, когда она прочла их ему. Джек никогда не наденет пиджак, который ему купили, – если только кто-нибудь не умрет прежде, чем он из него вырастет. За последние годы он присутствовал на обеде в честь Дня святого Стефана всего несколько раз. В этом году новоприобретенный рост Джека и его свежее кокетливое обаяние превратили его в звезду дня. Роберт хохотал. Розмари хихикала. Фрэнк грелся в отраженном свете Джека, как будто Джек был выражением его истинного «я», того «я», которое они не смогли оценить в первый раз. Майя, с другой стороны, похоже, взяла на себя роль Фрэнка, угрюмого пятнадцатилетнего подростка: для нее это было несложно. Но сегодня все было по-другому – вместо того чтобы направить гнев на мир и все, что в нем было, она направила его на Джека. Все, что он делал, было встречено с насмешкой.
Невзирая на шторм, проливной дождь или сильный холод, как сегодня, после обеда в День Стефана семья шла по пирсу Дун-Лэара длиной в милю до самого его конца и обратно. Роберт и Розмари остались прибраться. Им не нравилась толпа на пирсе. Лиззи знала, что под толпой имелась в виду ее семья. Обычно всю прогулку Лиззи кричала, ее сердце постоянно колотилось, когда дети подбегали к краям пирса, где темно-зеленое море только и ждало, чтобы поглотить их. «Отойдите от воды. Слишком близко. Слишком БЛИЗКО!» Сегодня было еще хуже: брусчатка стала скользкой от вкраплений льда. Джек взял на себя эту задачу: держался между Джорджией, Джимми и морем, умело отгоняя их, как пастух. Майя еле плелась, хмурясь под капюшоном толстовки.
На обратном пути, рука об руку с Фрэнком, Лиззи спросила, когда он собирается поговорить с Джеком.
– Слишком поздно что-либо говорить.
– Но ты сказал…
– Если хочешь, спроси его. Но что он скажет? Да, я все это украл, обшарил чьи-то сумки? Украл в магазине? Он пойдет в отказ, и что ты будешь тогда делать? Пытать его водой? – Фрэнк был прав. – К тому же ты весь день носила этот браслет.
Лиззи не хотела отдавать браслет. Он висел теплой тяжестью на ее запястье. Он был роскошным. Она хотела бы носить его без чувства вины. И уже смогла оценить, насколько полезны айпады в том, чтобы заткнуть младших. Она надеялась, что Майя ошиблась. Но если Майя права, то ничего не сделать – гораздо хуже. Но разве это ее проблема? На самом-то деле? Могла ли она вообще считаться мачехой Джека, если провела с ним так мало времени? За Джека отвечал Фрэнк. Не ей было вмешиваться.
Джек бегал вокруг них кругами, отгоняя детей от моря. Это превратилось в игру, в которой они подходили все ближе и ближе к краю, побуждая Джека гоняться за ними. Даже Майя начала улыбаться.
Глава 26Дерево
За две недели до Рождества Беатрис обнаружила в холле грязное старое пуховое одеяло. Она ни за что не спутала бы его со своим – оно было из полиэстера и свалялось. Она взяла одеяло, намереваясь выкинуть его на задний двор, пока не выяснит, кому оно принадлежит. От него попахивало: затхлостью и чем-то еще. Беатрис снова потянула носом, и ее колени подогнулись. Если бы ей не удалось ухватиться за перила, она могла бы упасть с лестницы. Это был запах ее собственного лимонного мыла. Силой воли заставив сердце утихомириться, она внимательно прислушалась к болтовне Фиа и Дермота на кухне. Казалось, ничто не предвещало беды.
– Привет. Я дома. – От попыток сохранить ровный голос слова звучали нелепо. Фиа взлетел вверх по лестнице и обнял ее ноги.
– Мама! – Она притянула к себе его маленькую круглую головку и прижала ее к животу. – Мы наряжаем елку. Я установил звезду на верхушку. Дедушка меня поднял. Папа сделал ее, когда был маленьким. Пошли, посмотришь.
Он взял ее за руку и повел вниз по лестнице.
Дермот стоял на стремянке и украшал елку полосками цветной мишуры. Он коротко обернулся и поприветствовал ее:
– Привет, милая.
Он ничего не знал.
Дерево доставили сегодня утром. Дермот поехал на автобусе в свой старый дом, чтобы забрать рождественские украшения, хранившиеся на чердаке и забытые при переезде. Он искал в чулане штуку с крюком, которой они пользовались, чтобы спускать чердачную лестницу, и нашел там пуховое одеяло.
– Единственное, что осталось на полках, – сказал он ей. Ненужная вещь, которую никто не стал брать. Он не знал, что делать с одеялом, поэтому повез его домой в автобусе вместе с елочными украшениями.
Ее облегчение было так велико, что она не возражала, что он нарядил елку без нее. Не возражала против выцветших картонных украшений из детства Конора. Против лоскутной мишуры. Против звезды из желтого картона. Конору будет приятно их увидеть. Дермот приберег любимые украшения Молли для небольшого искусственного деревца, которое купил для ее комнаты.
– Наверное, она ни одно из них не узнает. – Глаза Дермота наполнились слезами: это часто случалось, когда он говорил о Молли, но она никогда не видела, чтобы он плакал.
– Я уверена, ей понравится. – Они собирались привезти Молли домой на Рождество. Каждое утро Дермот приходил на кухню с идеями, как сделать так, чтобы все прошло как можно более гладко, чтобы она была спокойна и счастлива. Поэтому он и хотел, чтобы елка выглядела так же, как раньше, у них дома. Беатрис признавала, что счастье Молли и, следовательно, счастье Дермота важнее любых традиций, которые она установила. Кто она такая, чтобы требовать что-то от этой семьи, если обращается с ней так безответственно?