– Я положу Фиа в твою постель. Потом вернусь и приберу ванную, чтобы ты смогла помыться. Уберу постель Фиа. И гостиную. – Он отнес Фиа в комнату Беатрис и засунул его под одеяло. В отличие от комнаты Фиа, которая, несомненно, принадлежала мальчику, заставленная игрушками и увешанная его рисунками на стенах, в этой комнате не было ничего примечательного. Одеяло и простыни были белыми, кровать аккуратно заправлена. На стуле висела одежда. Ее косметика лежала в сумке для туалетных принадлежностей на комоде. Невозможно было понять, что Беатрис здесь жила. Казалось, она просто гостила проездом.
Он открыл окно в комнате Фиа и снял белье, но понятия не имел, где можно взять новое или средство для чистки ковра. Он использовал простыни, чтобы вытереть как можно больше рвоты. Потом завернул их в пододеяльник и бросил в угол. Обернулся и увидел Беатрис в халате с тазом мыльной воды и тряпкой. Она умылась: с волос все еще капало. Он увидел, как она покачнулась, и схватил ее и таз, прежде чем они оба упали. Она тоже горела от лихорадки.
Ева все шла. Ночь была теплая и светлая. Полная луна. Безветренно. Она держала телефон в руке, желая удостовериться, что будет на связи на случай, если Конор позвонит снова. Она не была уверена, что правильно помнит дорогу, но заулюлюкала, наткнувшись на ворота Харвуд-хауса. Вывеска с рекламой завтрашнего аукциона: «Дом и содержимое». Вся земля была продана много лет назад. Сорняки высотой по колено разделили длинную подъездную дорогу на две отдельные колеи. С одной стороны она видела одинаковые крыши недостроенного жилого комплекса впритык к высокой каменной стене поместья. С другой стороны был лес, где ничего не было видно за первыми двумя рядами деревьев.
Когда в прошлом году они возвращались из паба, тоже стояло полнолуние. Они пробирались сквозь лес, пугливые и слепые: визжали и спотыкались в колеях, хватались друг за друга, чтобы не упасть, а потом уже не отпускали. Ее шелковое платье ощущалось на коже как вода.
Харвуд-хаус выделялся четко и ясно на фоне ночного неба, его окна были темными и закрыты ставнями. Гравий под ногами потрескивал и хрустел. Как будто кто-то шел рядом. В задней части дома было не закрытое ставнями окно кладовой, слишком маленькое, чтобы в него мог пролезть кто-либо, кроме ребенка. Ева перетащила садовую скамейку и встала на нее, чтобы заглянуть внутрь при свете фонарика на телефоне. Пустые полки стояли вдоль стен. На столе посреди комнаты были сложены различные предметы с картонными бирками или наклейками. Числа. Три утюга: два из тяжелого металла под номерами 127 и 128 и один розово-белый паровой утюг «Кенвуд» со шнуром, спиралью спускающимся к полу, под номером 126. Кувшины, керамика и эмалированная посуда со сколами. Серебряный молочник, номер 115. Коллекция деревянных ложек, связанных веревкой, для продажи вместе.
Она отошла от дома и сделала фотографию, но связь была на одну полоску, и фото не отправлялось. «Угадай где я?»
Ее телефон зазвонил, напугав ее. Конор. Его слова то появлялись, то исчезали. Он постоянно извинялся. Беатрис слишком больна. «Что?» – сказала она. Он же говорил, что это Фиа болен. Он ей лгал? Он не приедет сегодня ночью. Она села на скамейку и обдумала все, что он сказал. Она написала: «Приезжай завтра пораньше. Аукцион в 10. Еще не поздно?»
В полночь Конор проверил Фиа и Беатрис. Они оба спали в ее постели, борясь с лихорадкой, вытянувшись по краям, ноги и руки высунуты из-под одеяла. Он сел на пол, прислонившись спиной к кровати. Приходили сообщения от Евы. Беззвучные вспышки света на экране.
– Это твой отец? – спросила Беатрис. Она лежала на боку и наблюдала за ним, ее лицо освещалось светом его телефона.
– Нет. – Он думал, что она не видит, кто ему пишет.
– Ты с кем-то встречаешься? – прошептала она. – Только влюбленные звонят так поздно.
Он выключил телефон и позволил темноте сгуститься вокруг них. Вот и черта, которую нужно пересечь. Единственный способ избежать этого – солгать.
– Я должен был встретиться кое с кем сегодня вечером. – Он не был уверен, что принял решение, а не капитулировал.
– Это Ева?
Он молчал несколько минут, обдумывая, как ответить. Кровать затряслась. Он думал, что она плачет, но нет, она смеялась. Он был полностью дезориентирован.
– Беатрис? Что? Что такое?
– Надеюсь, ты знаешь, чего она хочет, потому что она сама не знает.
Конор беспокойно спал на диване Беатрис, пока вскоре, после 5 утра, Фиа не разбудил его, пожаловавшись, что хочет пить. Лихорадка прошла, и он запрыгал, как раньше. Они вместе смотрели мультфильмы: маленькое тельце мальчика свернулось у него под мышкой. Он просмотрел сообщения от Евы. Ночью они становились все более неистовыми, злыми и умоляющими. Что происходит? Почему он с ней не разговаривает? Он ее игнорирует? Единственное, что он действительно знал о том, чего хочет Ева, – это что она хочет быть с ним.
Его позвала Беатрис, и он вошел к ней, Фиа топтался позади. Она сидела на кровати. Розовое сияние рассвета наполнило комнату. Фиа нырнул в кровать рядом с ней.
– Тебе лучше? – спросила она Фиа. Его голова закивала вверх и вниз, прижимаясь к ее груди. Беатрис сказала Конору, что он может идти. Она тоже чувствовала себя лучше. Тщательно подбирая слова в присутствии Фиа, она сказала, что надеется, что ему еще не поздно присоединиться к подруге и его выходные не будут испорчены. Он наклонился, поцеловал Фиа, затем поцеловал Беатрис, прежде чем вспомнил, что они больше так не делают. Она поблагодарила его и выразила надежду, что он хорошо проведет выходные. Должно быть, его взгляд был полон скепсиса, потому что она добавила:
– Я серьезно. Я хочу, чтобы ты был счастлив.
Дверь квартиры медленно закрылась за ним. Слушая, как скрипит движущийся к нему лифт, все, чего он хотел, – это забраться в постель к Беатрис и Фиа и долго-долго спать. Но Ева ждала его, и он тоже жаждал ее увидеть. С Евой он вновь чувствовал себя собой, немного ранимым и неуверенным, но более устойчивым. С Евой он не повторил бы тех же ошибок. В отношении Беатрис он сомневался, что им осталось что спасать. Какую бы вину он ни возлагал на Беатрис, какую бы ярость он ни чувствовал, тот факт, что он стоит в холле этого многоквартирного дома со стенами цвета магнолии и синей ковровой плиткой, а его жена и сын – за закрытой дверью квартиры номер восемь, означал, что он полностью и окончательно потерпел неудачу.
Лифт приехал и уехал.
Аукцион по продаже содержимого Харвуд-хауса начался сразу после 10 утра. В библиотеке все сидели рядами на жестких металлических складных стульях. Диваны и кресла, все с бирками, были отодвинуты в сторону. Ева оставила рядом с собой одно свободное место на случай, если появится Конор. Аукционистом оказался пухлый мужчина в черном костюме, одновременно утомленный и чрезмерно возбудимый. Лот № 46 был представлен так, как если бы это был редкий голубой бриллиант, а не потрепанная деревянная чернильница. Книги из библиотеки, лот № 21, продавались все вместе. Вероятно, там были какие-то сокровища, какие-то редкие книги, первые издания. Семейная коллекция, плод трудов нескольких поколений. На полках она увидела «Марию Эджворт», автобиографию Генри Форда и первое издание «Радостей секса». Когда они перешли к картинам, Ева узнала, что ряд семейных портретов был написан выдающимися художниками своего времени, но не узнала имена ни одного из них. На одном из портретов была изображена шестнадцатилетняя Давина Фицсаймонс в 1952 году, раскинувшаяся поперек зеленого мягкого кресла, ее длинные ноги свисали через подлокотники, под углом к прямым линиям книжных полок и девятистворчатому окну позади. Ее голова была наклонена к струившемуся свету: она выглядела так, будто ей хотелось оказаться в другом месте. Портреты ее родственников-мужчин, несмотря на то что между ними прошло много десятилетий, были одинаковыми: мужчина в центре предметов, отражающих его интересы или достижения, – книги, крикетная бита, лошадь. Мужчины смотрели прямо, выражения их лиц были нейтральными, как будто говоря: вот это я, это мой мир – словно в этом не было никакой искусственности. Портрет Давины был самым новым и последним. На ней все закончилось. Казалось, некому было вспомнить о ней, некому присмотреть за ее могилой. Все вещи, которые она выбирала, которыми пользовалась, которые любила и проклинала, сейчас распродадут. И даже они не проживут вечно.
Ева все оборачивалась к двери, где стояли опоздавшие, в поисках Конора, чувствуя рядом пустое место. Казалось, все смотрят сквозь нее.
Лот № 205 представлял собой антикварную лошадку-качалку фирмы «Эйрес» со стеклянными глазами и конским волосом. Ева представила, как ее девочки скачут на ней и ликуют, покачиваясь. Она вскинула руку вверх, но поднимать ставку стало невозможно, и она быстро сдалась. Ужасное горе пронзило ее, оставив ее живот таким же пустым, как и в дни после их рождения: то же самое острое ощущение, что она перешла из одного мира в другой, а за ней пылающий мост. Не существовало никакого земного способа совместить ее счастье со счастьем ее девочек. Ее грудь тяжело вздымалась, но в комнате не было воздуха. Паркет под ее ногами вспучился и закружился. Вскоре она оказалась на земле, прижатая тонкими черными металлическими ножками стула. Кто-то поднял ее и поставил на ноги. Она отбросила все руки помощи и побежала прочь.
Ева припарковалась у дома Конора. Она заехала на парковочное место слишком быстро и заскочила задним колесом на бордюр, поцарапав диск. Его сообщение пришло час назад, когда она покидала графство Лиишь.
«Не приеду. Извини. Не спал всю ночь. Разбит. Поговорим, когда вернешься».
Его машина стояла на улице, аккуратно припаркованная перед ее машиной. Он спит, проснулся? Она написала. Подождала. Дом не раскрывал своих секретов. Она не могла вернуться домой. Как только Шэй увидит ее, он поймет, что она уходит, уже ушла от его. Он будет страдать. Ему будет трудно понять. Ей будет сложно объяснить. Он спросит: а как же девочки? Горе, охватившее ее в Харвуде, поселилось внутри. Пути назад не было.