Внезапность залпов и сокрушительный огонь в узком коридоре были так потрясающи, что растерявшиеся люди, спасаясь от ливня пуль, кинулись обратно в камеры. Коридор опустел, только убитые да тяжелораненые остались на залитом кровью, засыпанном штукатуркой полу.
Тюремщики (их было около двадцати человек) ворвались следом за заключенными в камеры. Опьяненные легким успехом, они разбились группами и начали избиение безоружных.
Гордей Корнев только открыл камеру смертников и протянул руки бросившемуся к нему другу, как услышал залпы. Тихо стало в сыром, полутемном склепе. Тихо и трепетно. Люди оцепенели: надежда, только что блеснувшая, оборвалась. Крик радости, готовый сорваться с уст, замер.
И вдруг эту тишину рассек голос Ефрема Варагушина, полный того исступленного подъема, который рождает смертельная опасность:
— Товарищи! Одной ногой мы на воле! Пошли!
Словно электрическим током бросило людей друг к другу: сомкнулись они так плотно, что казалось, нет в мире силы, способной разъединить их.
Гордей Мироныч, подхваченный волной, был вынесен из камеры. В стремительности потока он только переставлял ноги, ощущая во всем теле пьянящую силу слившихся в одно тридцати пяти ринувшихся на свободу людей.
Дверь главного коридора точно сама распахнулась перед ними. На пороге первой камеры, тяжелый, как монумент, неожиданно появился старший надзиратель Андрон Мамонов. Он, казалось, нисколько не удивился появлению смертников. Всегда расширенные зрачки выпуклых дегтярно-черных глаз его были неподвижны.
С секунду он смотрел на смертников. Красные, вывернутые веки без ресниц ни разу не моргнули.
— А-а-а! — точно очнувшись, словно вспомнив забытое, негромко промычал он.
Понятие о мускульной силе так же относительно, как и понятие о силе духовной. Ефрем Варагушин, как и Гордей Корнев, как и все его товарищи, ощущавший удесятеренную силу в своих руках, вышагнул из толпы и, взмахнув зажатой в кулак тяжелой связкой тюремных ключей, ударил Мамонова в висок. Как подрубленный, рухнул девятипудовый идол. Огромная фуражка его упала с головы и покатилась по коридору. Прямые, черные, по-раскольничьи подрубленные ниже ушей волосы облились кровью.
Перепрыгивая через труп Мамонова, люди хлынули в открытые двери камер на штыки тюремщиков. Голыми руками они вырывали оружие и опускали его на головы врагов. Полосатая майка Алеши Белозерова мелькала всюду: он и выполнял роль связного между главным и малым корпусами, отыскивал носилки для переноски раненых.
Через десять минут тюрьма со всеми ее внутренними и наружными постами была в руках восставших. Железные ворота распахнуты. Женщины наскоро перевязывали раненых. Мужчины выбрасывали из глубины оружейного склада крепости винтовки с патронами, сносили их в кучу к крепостному валу.
Глава XV
Первым из усть-утесовских подпольщиков прискакал к тюрьме Михаил Окаемов.
Он был в кабинете коменданта полковника Незнанского, «на докладе», когда раздался телефонный звонок. Комендант отодвинул папку с бумагами и ленивым движением взял трубку. Отекшее, старчески желтое лицо его было устало и сонно. Но после первых же услышанных им слов полковник вскочил с кресла. Седые брови его взметнулись испуганно и удивленно.
По репликам полковника Окаемов понял, что восстание в тюрьме уже началось. Он и испугался этой внезапности, и обрадовался, и лихорадочно обдумывал, чем помочь делу, которое было дорого и близко ему, как собственная судьба.
— Держитесь, действуйте, сейчас получите подкрепление! — Незнанский бросил трубку, сел и откинулся в кресле. — Соедините меня с командиром казачьего полка!
— Слушаюсь, господин полковник!
Окаемов схватил ручку телефона и дал громкий, продолжительный звонок. Телефонистка тотчас же ответила, но он снова резко покрутил ручку.
— Станция! Станция! — раздраженно прокричал Окаемов в трубку.
Комендант нетерпеливо застучал белыми пухлыми пальцами по столу. Окаемов в третий раз бешено закрутил телефон, а левой рукой с усилием потянул шнур. Надрывающийся, нервный голос телефонистки погас.
Окаемов повернулся и, глядя в лицо коменданта растерянно и робко, сказал:
— Испорчен, господин полковник!
— Испорчен? — Незнанский было рванулся к телефону, но потом сел и подвинул кресло к столу. — Нарочных! Аллюр два креста! Полк в крепость! Вызвать ближайшие станицы! Отрезать переправы! — В волнении полковник думал вслух, набрасывая отрывисто и точно план расправы. — Подождите! — повернулся он к Окаемову и стал писать приказ.
Михаил Окаемов посмотрел на дверь. В комендантском управлении, как всегда, было шумно.
Унтер-офицер, точно собираясь просушить написанное комендантом, взял с письменного стола тяжелое, мраморное пресс-папье с блестящей никелированной ручкой и подошел к креслу полковника.
Широкий затылок полковника прорезали клетки морщин. Хрящеватое ухо с припухшей жирной мочкой в серебряном ворсистом пушку. Солнце сквозь тонкую золотистую портьеру бросало лимонные блики на стены, на блестящий желтый череп полковника.
Окаемов наметил место удара: на темени полковника, как у ребенка, была впадина величиной с копейку.
«Подпишет, поставит точку… — Тяжелый пресс холодил руку. — Приказ полку исправлю по-своему…»
В дверь постучали. Окаемов вздрогнул, как от выстрела.
— Войдите! — сказал полковник, не поднимая головы.
В кабинет вошел ординарец. Молодое, безусое лицо его было потно.
— Начгар приказал доложить господину полковнику, что через полчаса полк прибудет к тюрьме. По станицам объявлена тревога, — задыхаясь, отрапортовал ординарец начгара.
По дряблому, отечному лицу полковника проплыла торжествующая улыбка.
Окаемов с трудом удержал вздох, с сожалением покрутил в руке тяжелый пресс и тихонько положил на стол.
«Через полчаса! Через полчаса!» — звенели в ушах слова ординарца.
Полковник поднял веселые глаза на Окаемова и, не сдержав радостного чувства, громко сказал:
— Сама судьба избавляет нас от этой сволочи. Идите, Окаемов.
— А приказ, господин полковник? — все еще цепляясь за возможность «поправить» приказ коменданта, спросил Окаемов. — Прикажете отправить?
— Не нужно. Можете идти. И прикажите немедленно исправить телефон.
Михаил Окаемов захватил папку с бумагами и вместе с ординарцем вышел из кабинета коменданта.
У коновязи стояла потная гнедая лошадь ординарца.
«Конь нам очень нужен!»
Окаемов швырнул папку с бумагами в зелень садика, развязал поводья и птицей влетел в седло.
Лошадь вынесла его на площадь. Ворота тюрьмы были раскрыты. Толпа полураздетых людей сваливала в кучу оружие.
Не в силах сдержаться, Окаемов ликующе закричал:
— Товарищи! Товарищи!
Красивого, мужественного всадника на разгоряченной скачкою лошади окружили большевики.
— Свой!.. Комитетчик! Комитетчик! — облетели толпу радостные возгласы.
Бледные, испятнанные тюремными палачами лица их сияли восторгом. Мужчины сняли Окаемова с лошади, хватали за руки. Алеша Белозеров проскользнул сквозь горячую толпу к жарко дышавшему коню Окаемова, схватил за повод с явным намерением не уступать его никому.
Женщины плакали, гладили коня, целовали его ноздри. Сдерживаемый вихрь чувств, переполнявший сердца людей от ощущения свободы, голубого неба и яркого солнца над головой, вылился на первого прискакавшего им на подмогу из города. Радость измученных, обреченных людей была так велика, что прибытие одного всадника они встретили как приход освободительной армии.
— Товарищи! Через двадцать — двадцать пять минут сюда прискачет полк! — возбужденно закричал Окаемов. — Переправы через Иртыш и Гульбу займут зареченские станичники, и мы будем заперты в крепости, как в мышеловке!..
Тихо стало на площади. Все невольно обернулись к городу. Суровая решимость горела на лицах восставших.
Сквозь расступившуюся толпу к Окаемову прошел Ефрем Гаврилыч Варагушин, руководивший разгрузкой оружейного склада. Он был бос, в исподниках и без рубахи. В объемистой, как комод, груди его, в сутулой спине и покатых, толстых плечах угадывалась покоряюще большая физическая сила. В быстрых глазах под светлыми бровями — ум и непреклонная решимость. Все с надеждой смотрели на Варагушина: в первые же мгновения восстания он безмолвно был признан вождем.
— Двадцать минут, говоришь? — спросил Ефрем Гаврилыч. — Времени достаточно. Гордюш, ходи сюда! — нежно позвал Варагушин Корнева из толпы.
Гордея Мироныча пропустили к Варагушину и Окаемову.
— Ну, теперь давайте решать!
Алеша Белозеров вместе с конем протиснулся вперед. Ефрем Гаврилыч склонил голову, словно рассматривая босые свои ноги. Все еще плотнее сомкнулись в напряженном молчании.
— Народу у нас около трехсот душ. Правда, половина больных и женщин, но ведь полтораста же большевиков, товарищи, стоят подороже какого-то там полчишка желторотых казачат нонешнего призыва. Винтовок сто десять штук. Патронов вполне достаточно… А крепостной вал чего стоит! Будем отбиваться до темноты! Ночью же…
На крепостном валу со стороны заречной слободы появилась группа людей. Впереди, припадая на хромую ногу, с тяжелым мешком через плечо, Семен Старцев, сзади — шесть человек кожевников, вооруженных охотничьими двустволками. С патронташами на поясах, с ягдташами и охотничьими ножами, они казались компанией охотников.
Как и Окаемова, их встретили радостными криками.
— Резервы подходят… с дробометами… — пошутил Варагушин.
— Прибавь к волчьей картечи двадцать восемь гранат Мильса! — в тон Варагушину сказал Семен Старцев и осторожно опустил мешок с гранатами к босым ногам Ефрема.
Рокот одобрения пронесся в толпе.
— Кашу маслом не испортишь! Это нашему козырю «масть!
Ефрем Варагушин ощущал всем существом своим, что шутливый оттенок его слов, спокойная неторопливость речи вливают уверенность в сердца людей.
— Гранаты и дробовики с волчьей картечью в засаду: на близкий, как говорится, на кинжальный огонь… В приданое десять винтовок и к ним двадцать отборных бойцов с тобой во главе, Гордюш, — повернулся командир к другу.