— Об этом не думайте, мама… Как только лапки подлечу ему немножечко, я его на подножный корм определю… Вы не смотрите, что он будто с виду кургузый да толстый, — он все на свете поймает… А насчет Пузана и Чернушки… будьте спокойненьки… Я его в такой бараний рог скручу, что он и глядеть на них не посмеет…
Никодим воспрянул духом. Бездействовать он уже больше не мог. Мальчик сбегал в сени и притащил кусочек меда. Он протянул медвежонку осотину:
— Цав, цав, цав, Бобошенъка!..
Пестун раздул черные ноздри и захромал к мальчику.
— Двигай, двигай, калекушка! — он стал зазывать его в открытые двери сеней.
Медвежонок вошел за ним, как собака. Никодим угостил его медом и снова вывел во двор.
— Видели, мама, какой он у меня…
Настасья Фетисовна махнула рукой и пошла в избу. Вслед за матерью прибежал Никодим.
— Тебе, поди, молочка надо для твоего чертушки? — в упор спросила Никодима Настасья Фетисовна.
Мальчик поднял на нее раскрасневшееся лицо и сказал:
— Пожалуй, дайте немножечко… Самую малость…
Никодим выскочил за дверь и явился с лоханью.
Глава XXXIII
Болезнь Алеши затягивалась. Истощенный организм плохо боролся с воспалительным процессом в легких. Настасья Фетисовна дни и ночи просиживала у постели больного. Вся работа по хозяйству легла на Никодима.
Мальчик с радостью взвалил на себя все заботы… Сознание, что он единственный кормилец, глава так неожиданно увеличившейся семьи, окончательно изменило его характер.
— Вы, мама, соберите все, что требуется. Завтра я чем свет отправлюсь на покос. Зима не за горами. Вот-вот погода испортится… — сказал Никодим и полез на полати. (Перед большой и тяжелой работой отец также с вечера распоряжался и рано ложился спать.)
Но серьезности хватило ненадолго. Никодим вспомнил о пестуне, устроенном в углу сеней, на охапке моха: «Сбегаю на минутку к пестунишке, — ночь длинна, выспаться успею…»
Никодим слез с полатей и выскользнул за дверь.
— Бобош, ты где?
В сумраке сеней завозился и радостно взвизгнул медвежонок. Мальчик увидел светящиеся глаза звереныша и двинулся к пестуну, но по дороге споткнулся о пустое ведро.
— Наставлено тут — черт ногу сломит!.. — в точности как отец, заругался Никодим. Он шел ощупью, широко разведя руки. — Ну, Вахрамеич, к тебе добраться в эдакой темноте!..
Медвежонок возбужденно топтался и тихонько повизгивал. Когти его стучали по деревянному полу. Наконец рука мальчика коснулась головы пестуна.
— Ну, Бобошенька, как тебе новая квартира?.. Ничего? Никодим знал, где тебя устроить. И мягко, и за ветром, и какие остатки от обеда выставить — под рукой…
Мальчик присел на корточки. Медвежонок шумно обнюхивал лицо и теплую шею друга. Холодным, влажным носом он прикасался к нему, и Никодим вздрагивал.
— Сопатка у тебя как лед стала. Видать, наше дело в гору пошло… А я, Бобоша, завтра иду траву косить. Все думаю, взять ли тебя с собой, да не знаю, как у тебя ноги… Тяжелая, брат, работа переросшую траву косить, но ничего не поделаешь. Сам знаешь: и Пузан, и Чернушка. Твое дело барсучье — за лето сала накопил, а зиму спи да спи… Скотина же в мороз сено как на мельнице мелет…
Раздетый Никодим продрог, но уходить от ласкавшегося пестуна не хотелось. Мальчик чесал зверенышу за ухом… Медвежонок ласково урчал. Никодим проводил ладонью по животу, и пестун, раскинув лапы, валился на бок. «Слаще меда, вижу, ласка тебе, свиненышу…»
Медвежонок явно соскучился о друге. От сидения на корточках ноги у мальчика затекли.
— А ведь мне пора, Бобошук, давно пора…
Но медвежонок терся головой о грудь Никодима, старался просунуть холодный нос в пазуху, под рубаху.
В неплотно прикрытую дверь Настасья Фетисовна слышала разговор сына со зверем, и улыбка не сходила с ее лица.
— Однако будем прощаться. А ну, давай лапку! Лапочку дай, Бобоша! Да правую, правую дай, — экая необразованность…
Скрипнула дверь. Настасья Фетисовна тихонько засмеялась и отвернулась к окну.
Никодим шмыгнул на полати.
Настасья Фетисовна в сумку Никодима положила два горячих, дымящихся калача. Запах свежевыпеченного хлеба наполнял избу.
Так рано и так заботливо она всегда собирала мужа. А вот теперь мать собирала его, Никодима. И не отец, а уже он завтракал, когда за окном еще чернела ночь. Мальчик взглянул последний раз на белеющее в сумраке лицо больного, на мать и тихонько сказал:
— Ждите меня к ночи, мама! А медвежишку я, пожалуй, с собой возьму…
Никодим тихонько открыл дверь. Пестун, казалось, только и ждал появления мальчика. Он завозился на подстилке, поднялся и захромал навстречу.
— Ну, как ночевал, друг? А ведь я надумал тебя с собой на покос взять. Скучно тебе одному здесь будет…
Медведь лизнул руку мальчика.
— Обрадовался, дурашка! Повремени чуток — я медишку для тебя прихвачу…
Никодим положил в сумку осотинку меду, перекинул винтовку через плечо, взял косу, и они вышли.
Густо-синее небо в звездах. Похожий на скалы, на зубчатые стены волшебного замка, чернел, громоздился за рекой лес, и сквозь узорные ветви его сверкал золотой рог ущербленного месяца. Россыпью переливался Млечный Путь. Волны речонки, залитые фосфоресцирующим серебристо-голубым светом, казались живыми. Переплеск их напоминал мотив знакомой песни. Воздух был свеж и хрусток. Сладко и тонко пахло можжевельником, грибами, лесными травами, тронутыми первым инеем.
— Хорошо, Бобошонок!
Маленький хозяин в этот первый свой выход на тяжелую работу был настроен необыкновенно бодро. Узенькой тропкой он направился через луговинку, где паслись мерин и Чернушка. Пестун увидел их, остановился на тропинке и стал шумно нюхать воздух. Глазки его сверкнули. Он испуганно оглядывался, и по всему видно, что звереныш не прочь удрать в сени.
Заметил медвежонка и конь — насторожил уши и захрапел. Чернушка тоже перестала щипать траву и угрожающе наклонила рогатую голову.
— Вы что же это, друзья! — укоризненно закричал мальчик. — До каких пор крыситься друг на друга будете? Пузан! Бобошка! Идите сюда! — приказал он, но ни лошадь, ни медвежонок не двинулись с места.
Никодим бросил косу, достал из сумки кусок хлеба и осотинку меду…
— Цав, цав, Бобошенька! — протягивая в правой руке пестуну мед, манил мальчик, а в левой протянул хлеб мерину и тоже подзывал его: — Иди, старый хрычище!..
Первым преодолел робость пестун: мед влек его неудержимо. Припадая на больные ноги, он приближался к мальчику.
— Пуза! Пузанька!.. — уговаривал мерина мальчик и тихонько подвигался к коню.
Наконец и лошадь почуяла хлеб, медленно двинулась навстречу. Никодим дрожал от нетерпения. Медвежонок подобрался близко и смешно вытягивал губы, но мальчик отодвинулся еще дальше.
Чернушка стояла, словно высеченная из гранита.
Наконец и мерин, и пестун вплотную приблизились к Никодиму. Мальчик всунул мерину хлеб в губы. Медвежонок слизнул мед с ладони Никодима. Конь начал перекатывать хлеб на остатках зубов.
— А теперь, Бобон Вахрамеич, и на покос! Посторонись-ка, Пузан!
Никодим отогнал мерина с тропинки, взял косу, и они пошли. Пестун все еще боялся лошади, шел, поджимая зад, словно ожидая удара. Он озирался то на мерина, то на Чернушку с выставленными рогами.
Глава XXXIV
Работая, охотясь, собирая ягоды и грибы, Никодим не переставал наблюдать жизнь тайги. В лесу он отмечал все новости и происшествия в жизни зверей и птиц: кто кого съел, у кого прибавилась или убавилась семья. От острого глаза молодого следопыта не ускользало ничто.
Так, он неожиданно обнаружил, что во время грозы лисы лают, как собаки, что большинство зверей и птиц необычайно любопытны и нередко следят за ним, когда он греется у костра или отдыхает в гуще кустарника. Разжигая их любопытство, Никодим часто проделывал забавные штучки. С середины большого горного озера он подманивал осторожных гусей к берегу, подбрасывая из камышей в воздух войлочную шляпу. Иногда мальчик обманывал гусей простым приемом: задрав кверху ноги, двигал ими. Подплывшие птицы платились за любопытство, а молодой охотник придумывал новые способы охоты.
Так подсмотрел Никодим, что колонок, поймав крупную добычу, которую не в силах ни съесть сразу, ни унести, оставляет ее, но кладет на добыче «свой знак» мочой.
Ежедневно Никодим читал увлекательнейшую книгу тайги, раскрывая лики зверей и птиц с какой-то новой, неведомой ему доселе стороны. В лесу с прирученным медвежонком мальчик чувствовал себя как с верным другом. Пестун всюду ковылял за Никодимом — теперь уже без повязок и лубков. Нередко звереныш заменял мальчику охотничью собаку, издалека причуивая зайца в кустах или козла на горном хребте.
Настасья Фетисовна смеялась над неразлучными друзьями.
— Батюшка! Смотрите, смотрите, вон наши охотнички домой возвращаются! — улыбалась она деду Мирону.
— Чем ты прикормил его, толстолобого, — от ног не отходит. От матери отбился со своим пестуном. Меня даже зависть берет. Женю, однако, я тебя, Никушка, на медвежонке — сноха у меня будет мягкая да гладкая. — Настасья Фетисовна весело смеялась и привлекала сына к своей груди.
Однажды Никодим с пестуном удили хариусов. Рыбак в засученных до колен штанишках стоял в воде и время от времени бросал другу холодную, упругую рыбу. Медвежонок, сидя на берегу, ловко хватал трепещущую добычу на лету, аппетитно хрустел и чавкал. Никодим каждый раз оглядывался на пестуна и смотрел, как звереныш съедал хариусов.
Но вдруг медвежонок замер. Голова его была повернута вверх, против течения реки. Никодим взглянул и увидел лисицу, забредавшую в воду с клочком сухой травы в зубах. Для купания лиса выбрала неглубокое, но быстрое место и подвигалась так медленно, что шерсть ее должна была промокнуть насквозь.
Пестун и Никодим не отрывали от нее глаз.
Вот лиса вошла в воду так глубоко, что на поверхности осталась видна только голова с бархатисто-черными острыми ушами. Вдруг лиса поднялась на задние лапки, словно перед прыжком на мышь, а передними стала быстро-быстро сметать что-то с мордочки и из-за ушей. Проделывала все это она старательно и довольно долго. Потом, бросив клок травы, лиса выскочила из воды и исчезла в зарослях. Траву, покачивая на волнах, понесло к ногам рыбака.