Никодим не боялся заплутаться в лесу: звери и птицы тоже безошибочно отыскивают свои гнезда и норы.
Румяноликая луна выкатывалась медленно, точно кто-то подталкивал ее плечом выше и выше. И вот уже поднялась она и покатилась по синему бархату неба над преображенной землей.
Горы, кроны деревьев, сверкающий ручей — все поплыло, закачалось в седом, холодном свете. Жутко и весело стало Никодиму. Он не сумел бы рассказать о красоте лунной ночи, захватившей его призрачным своим очарованием. Мальчик знал, что днем и высеребренные колонны кипенно-белых берез и сверкающий алмазами горный ручей будут выглядеть совсем иными. Сейчас же все было необычно, точно в волшебной сказке. Горы, похожие на облака, облака, похожие на горы. Небо, вычеканенное хороводами звезд, то опускалось, то поднималось, словно кто колебал расшитую парчовую ризу. Вдруг один из изумрудов оторвался и вместе с тонкой золотой нитью устремился на землю, как гонец, как вестник иных миров. В ущелье хохотал, ухал филин. Гулкое эхо вторило крику птицы.
Никодиму хотелось как-то выразить переполнявшие его чувства. Он поставил на землю тяжелый туес, приложил пальцы к сложенным трубочкою губам и трижды приглушенно крикнул:
— Пшу-у-гу!
«Сейчас же, дурачина, в гости пожалует». Мальчик притаился в траве.
На старую березу, ломая сучья, опустился тяжелый ночной хищник. Огромные желтые глаза его горели раскаленными углями. Короткие уши на круглой, кошачьей голове торчали, как рожки сказочного лешего.
Никодим хлопнул ладонями и крикнул:
— Я вот тебя, филя-простофиля!..
Птица сорвалась и бесшумно скрылась в ночи.
«Где-то теперь шалопайничает мой Бобошка!»
Через час мальчик был дома. Чтоб не будить мать и деда, Никодим вошел в избу разувшись и тихонько поставил туес с сотовым медом на стол.
Глава IV
— Клад нашел. Ждите меня опять с медом. На всю зиму запас сделаю…
— А ты бы, Никушка, буланку оседлал. Где тебе с эдакой тягостью по тайге, — посоветовала мать.
— Да сетку не забудь захватить. А то без сетки-то от дикой пчелы мед отбирать… — посоветовал дед.
Никодим нахмурился и ничего не сказал. На лбу, на щеках у него вздулись шишки, словно под кожу ему насовали булыжников. О мерине Пузане и о сетке от пчел Никодим думал еще вчера.
— Вы бы лучше мед в другую посудину переложили, а то мой-то туес на живую нитку связан. — Фразой о туесе, сделанном в тайге наспех, он заранее решил обезоружить их. — Без инструментов и вошь не убьешь… — словно про себя сказал Никодим и все с тем же хмурым видом вышел во двор.
Еще только надувало золотом небесный парус, но уже по тому, как высоко летали стрижи, как звенели птичьи голоса, мальчик сразу определил, что утро загорается погожее.
На дворе мрачное лицо Никодима преобразилось. Он схватил узду, подогнул левую ногу и на одной правой запрыгал к мерину.
«Если до Пузанки допрыгаю, — значит, и сегодня Бобошку встречу…»
Мальчик чуть не упал, споткнувшись о камень. Левая нога его опустилась, и он носком сапога дотронулся до земли.
— Не в счет! Это не в счет!.. — выкрикнул Никодим и поскакал дальше.
Все силы его были устремлены на то, чтобы допрыгать на одной ноге до лошади.
Конь, как назло, пасся далеко. Правая нога Никодима онемела, левая несколько раз опускалась в траву, но он снова и снова поджимал ее.
Старый буланый мерин перестал пастись и смотрел на Никодима мутными фиолетовыми глазами. Мерину было двадцать четыре года, и, в переводе на человеческий возраст, он был старше, чем девяностолетний дедка Мирон, но, несмотря на большую разницу в годах, Никодим и Пузан были друзья.
— Здорово, Пузанша! — весело крикнул мальчик.
Его радовало и погожее, смолистое утро, и то, что он поедет за медом на коне, а не будет гнуться под тяжелым туесом, как вчера, и — самое главное, — подскакав на одной ножке, он был убежден, что и сегодня встретит медвежонка.
Конь поднял длинные, старчески обмякшие уши, но снова опустил их и обмахнулся жидким неопрятным хвостом. Как будто он приготовился слушать. Казалось, в тусклом, покорном взгляде коня Никодим ясно прочел: «Рассказывай»…
— Во-первых, пестун. Ну, знаешь, Пузьша, это такой, я тебе скажу, чертенок! Ты бы видел, как он прыгал за утками по болоту, — со смеху лопнул бы…
Конь раздувал влажные ноздри и тянулся мордой к карману мальчика. Никодим вспомнил о приготовленном куске.
— На, жуй скорее, да поедем. Дорогой все расскажу.
Мерин осторожно взял кусок хлеба и медленно стал жевать на корешках зубов.
Мальчик терпеливо ждал, когда Пузан прожует кусочек. У крупного и ладного в молодости коня теперь остались кости да кожа. Даже лохматая черная грива буланки, когда-то спадавшая чуть не до земли, теперь поседела, вылезла, а остатки ее сбились войлоком на тонкой и длинной шее. Но самым страшным у мерина был живот. Заросший длинной седой шерстью, огромный, отвисший чуть не до колен, с каждым годом он становился все больше. Никодиму казалось, что это живот так оттянул шкуру на мослаках и плечах, что хребет коня выступал, как острые углы стола: без седла на Пузана и сесть было невозможно. Чего только не делал молодой хозяин, чтобы мерин как-нибудь «вытряс и подобрал пузо». Пробовал кормить лошадь овсом, делал мешанку из сена и муки, тайком от матери таскал куски хлеба, но живот Пузана не уменьшался.
Никодим тревожно взглянул на пламенеющий восток.
— Да скоро ты?
Мерин медленно повернул голову, не переставая мусолить хлеб. В этот момент старый конь напомнил Никодиму деда Мирона, так же перекатывающего хлеб с одной десны на другую.
— Пойдем, пойдем! — рассердился Никодим.
С винтовкою за плечами и с двумя огромными туесами в сумах мальчик выехал с заимки. И снова глаза матери и деда через окно смотрели на него. Никодим, не оборачиваясь, всегда чувствовал их взгляды на своей спине: мать и дед знали, что он, как и отец, не любит нежностей, и не выходили провожать.
В гору мальчик слезал и вел мерина в поводу. Но и тогда Пузан несколько раз останавливался и подолгу отдыхал, прежде чем двинуться дальше.
— Нет, брат, видно, окончательно одолела нас с тобой дряхлость!
Конь, казалось, покорно соглашался.
Восток отполыхал. Поднялось солнце и подобрало росу. Наконец Никодим и Пузан добрались до «остряков».
— Сколько раз каялся ездить на тебе, хрычище… Без росы с собаками не разыщешь Бобошку.
Никодим был расстроен. Не доезжая до «пчелиного дерева», он остановил Пузана на густой, сочной траве.
— Самый раз. А то как бы рассерженная пчела на старика не навалилась. Они, друг мой, как ножами порют, — небо с бычий глаз кажется… — Мальчик снял с коня седло и дружески сказал: — Пасись, отдыхай теперь…
Но усталый конь стоял, печально понуря голову. Никодиму очень хотелось взять посуду, сетку и поскорее отправиться к пчелам, но уйти от «расстроенного» чем-то товарища он не мог.
— Что это ты, на самом деле? Ай, может, на меня разгневался?
Мальчик похлопал коня по тонкой, худой шее, взял в руки длинную его голову и прижался к ней щекой.
— Я ведь это все шутейно, Пузьша! — тихонько шепнул он мерину в волосатое ухо.
Никодим взял сетку и надел ее поверх шляпы. Низ сетки, чтобы пчелы не смогли забраться ползком, он заправил в штаны и завязал опояской.
— Вот теперь усеките, попробуйте!
В черной пасечной сетке мальчик походил на огородное пугало.
«Пестунишка встретится — обомрет!»
Глава V
Еще издалека Никодим почуял недоброе. Вокруг сосны белели щепки.
Мальчик подбежал к дереву.
— Батюшки! Батюшки! — испуганно закричал он и поднял щепку. На ней были видны свежие отпечатки кривых когтей. — Пестун! Вот черти догадали ворюгу несчастного!
В глубине души Никодим был уверен, что хотя звереныш и похозяйничал у дупла, но и на его долю меду осталось с избытком. С самым большим туесом в зубах он полез на дерево. Ствол сосны был в меду и медвежьей шерсти.
Сердце Никодима билось тревожно. Взобравшись на сук перед летком, мальчик заглянул в дупло и ахнул: там было пусто.
— Зарезал! Без ножа зарезал!
Никодим не помнил, как спустился на землю.
— Убью! Убью обжору!
Мальчик схватил винтовку и трясущимися руками стал заряжать ее усиленным зарядом. Из натруски с пулями он выбрал самую длинную свинцовую палочку и сердитыми рывками шомпола загнал в ствол.
— Эдакой бляблей тенькну в пакостливую голову, и душа из тебя винтом. Дрыгнешь лапотками разок — и отъел мед на веки вечные… Был Бобошка — и нет Бобошки!..
В гневе не разобравшись в следах пестуна, мальчик побежал в ущелье.
— На том свете сыщу!
Но пестун словно провалился.
— Нет, ты скажи, чертова перешница, за что меня искусали пчелы? За что я старого мерина потревожил? А как я домой глаза покажу? Врешь, голубчик, шкуру я с тебя сдерну!
Но ни у ручья, ни на склонах ущелья не было свежих следов пестуна.
«А что, если издох? Обожрался, брюшину разорвало, и издох…»
Чем больше Никодим думал о возможной гибели медвежонка, тем больше убеждался, что пестун издох.
«Стрескать столько и не сдохнуть невозможно! Дурак дорвался до сладости, с непривычки облопался — и каюк моему Бобоше…»
Никодиму вдруг стало жаль пестуна. Он раздумывал о глупой его смерти от собственной жадности, о том, что совсем еще недавно звереныш так весело и забавно ловил на болоте уток, выслеживал пчел, — и вдруг его милый, смешной Бобошка уже мертвый лежит, раскинув когтистые лапы…
Мальчик опустил взведенный курок винтовки и закинул ее за плечи. «На самом-то деле, мед… Эка невидаль… В тайге, да не найти меда…» Никодим окинул взглядом скалистые утесы, темные разливы тайги. Ему показалось, что без медвежонка поскучнел, осиротел лес, горы нахмурились.
«Подумать только: ручей (Никодим остановился на берегу ручья) так же будет звенеть по камешкам, а моего пестуна уже сроду-сроду не будет. Никогда не будет…»