Есаул нехотя вскрыл пакет, и густые брови его сбежались к переносью. Он не дочитал сводку до конца и сунул в карман.
— Песецкий! Шампанского!
Пробка со звуком разорвавшейся хлопушки взлетела в потолок. Игристая пена рванулась в граненые бокалы.
— Господа офицеры! — Есаул поднял бокал с играющим вином и достал из кармана сводку главного командования.
Все взяли бокалы. Алеша затаил дыхание.
— Тревожные вести, господа! — проговорил есаул. — Степные партизанские части Замонтова соединились с крупными частями горнопартизанских отрядов Крестьяка. Отряд поручика Каурова уничтожен. На северном фронте партизаны соединились с Красной Армией… — Есаул обвел всех строгим взглядом. — Обратно пути нам нет. Путь наш теперь один — через Чесноковку, к черту на рога!.. Прощай, родная, любимая земля!
Есаул замолк. Лицо его стало бледным и строгим, как на молитве, словно и не был он пьян до этого.
— Пойдем налегке. Пленных в расход!.. Прощай, родная русская земля! — тихо повторил он, потом молча выпил вино и разбил бокал об пол.
— Песецкий! Шампанского! Музыка! Музыка!.. — закричал вдруг «молчальник» капитан Огородов.
Рев оркестра сотрясал стекла в рамах.
Пили бокал за бокалом.
Алеша окончательно протрезвился и выливал вино под стол.
«Мухи перед гибелью злы», — вспомнил он фразу Ефрема Гаврилыча.
Алеша смотрел на офицеров.
«Завтра же похороню вас всех!..»
Ему было жаль только милую, ласковую Веру Петровну, и он мучился сознанием, что утром она будет безжизненно холодной и страшной…
«В самую последнюю минуту я скажу ей… Пошлю в обоз… Я спасу ее…»
Тамада Песецкий позвал вахмистра Грызлова.
— Балет! — весело крикнул сотник.
— Слушаюсь! — и вахмистр бросился в дверь. Но через минуту Грызлов вернулся к Песецкому. — Всех пятнадцать?..
— Всех!.. На площади!..
Алеша ничего не понял, но Вера Петровна шепнула:
— Коронный номер нашего Казика… Арестованных бандитов сейчас пустят в расход, а жен и дочерей пригонят сюда, разденут и заставят плясать…
Перед Алешей мелькнули бородатые лица, прижавшиеся к решетке окна в тюрьме…
— Незабываемое зрелище, Анатоль! — Вера Петровна стиснула похолодевшие пальцы Алеши.
Он невольно отпрянул от нее, бросился из-за стола к сотнику. Упал на колени и протянул к нему дрожащие руки:
— Казимир Казимирович! Голубчик! Пощадите!
Сотник удивленно взглянул на Алешу.
— Встаньте, прапорщик Палагинский! Что за глупости! — сказал он, и красивое лицо его потемнело.
Алеша опомнился и истерически захохотал:
— Сотник! Сотник! — не поднимаясь с колен, повторил он. — Сохраните их до завтра!.. Для меня!.. Я еще ни разу!.. В Чесноковке поупражняюсь… Ради бога!.. — вновь комически выкинул он руки в сторону Песецкого.
Сотник засмеялся.
— Грызлов! — крикнул он в глубину комнат вахмистру.
— У вас пятнадцать? — переспросил сотник появившегося на пороге Грызлова.
— Так точно, пятнадцать, господин сотник!..
— Семь с половиной отделите для практики прапорщику. Желание гостя священно у нас в отряде… Выберите только, у которых шеи потолще… — в улыбке Песецкий показал блестящие широкие зубы. — Остальных в балет!
Алеша поднялся.
— Спасибо! — сказал он и сел на свое место, отодвинувшись от Веры Петровны.
Гости разошлись в три часа ночи.
В соседней комнате зажгли лампу. Алеша заглянул в дверь: вестовой есаула Мишка стоял у стола и допивал медовуху через горлышко из графина.
Алеша не мог сдержать напора чувств и, полуодетый, вышел к нему:
— Здорόво, Михаил!
Вестовой испуганно повернулся. Графин со звоном упал и разбился.
— Ничего! Это ничего, Миша! — подбежал к нему Алеша и нагнулся вместе с вестовым над осколками графина.
На полу они улыбнулись один другому, как напроказившие школьники, и встали.
— Это такой пустяк! Главное — выступаем! Выступаем!.. — повторил Алеша и дружески хлопнул вестового по плечу.
Мишка удивленно взглянул на юного прапорщика и рассудительно сказал:
— Чего тут радоваться, господин прапорщик? Маета одна с этими переходами. Только, можно сказать, обжились, обгляделись… ну, одним словом, перезнакомились…
— Да ведь это же не просто переход в другую деревню, а бой! Понимаешь ты: решительный, важный бой! — возмутился Алеша равнодушию Мишки.
— Так точно, господин прапорщик! Это совершенно правильно! Это я, конечно, по необразованности!.. — почувствовав в голосе Алеши недовольные нотки, поправился вестовой. — Через полчаса будить есаула, а у меня — не у шубы рукав… — И Мишка принялся за уборку.
Стол был залит вином и медовухой, завален грязной посудой, рыбными костями, раскрошенным хлебом. Пол загажен, затоптан.
Алеша вспомнил все происходившее здесь вчера.
«Я отомщу за всех! За всё! Скоро! Скоро!..»
Глава LVII
В проходах ущелья партизаны закладывали фугасы. Подтаскивали камень к отвесным кручам узкого ущелья. Руководил командир отделения Пальчиков. Кузнец Потап Мазюкин на плечах втащил свое тяжелое детище — «пушку-бухалу» и укреплял ее на самом «шишу».
Свесив с кручи длинную, кольцеватую бороду цвета монетной меди, он пытливо смотрел вдоль ущелья и на подходы к нему со стороны Маральей пади: высчитывал, примеривал, отползал назад, подавался вперед, прищуривал глаз, точно прицеливаясь в невидимого врага.
Доставку патронов, ручных гранат и железного крошева для пушки возложили на завхоза Свистуна; разведку и охранение с юга, со стороны Маральей пади, — на взводного Лобанова; инсценировку жаркого оборонительного боя с севера, со стороны наступления полковника Елазича, — на трех стариков с деревянными трещотками и конный разъезд под командой сына взводного Лобанова — молодого, расторопного казака Палладия.
Жариков носился по деревне, собирая бороны. Опрокинутые вверх зубьями, они образовали грозное для кавалерии поле у выхода из ущелья на случай, если фугасы подведут и противнику удалось бы прорваться…
Ефрем Гаврилыч наблюдал за установкой отбитых у гаркуновцев двух пулеметов, сам выбирал для них позиции, сам пристреливал по ответственным рубежам.
Никодим и пестун были всюду. Могли ли они не принять участие в закладке фугасов! Разве можно было кому-нибудь доверить подноску гранат?! А патронов?! Кто лучше Никодима мог связать бороны проволокой одна к одной?
Но настоящее свое призвание они нашли все-таки на подноске валунов к обрывам ущелья. Камней требовалось много, работа трудная. Никодим раскачал холодный, скользкий камень и, проваливаясь в снегу, понес его к обрыву. Медвежонок шел позади. Мальчик, красный от натуги, положил камень и повернулся, чтобы бежать за другим, но сзади раздался грохот. Никодим увидел пестуна, который, свесив голову вниз, смотрел и слушал. Камня, принесенного мальчиком, не было.
Никодим схватил ножны и ударил ими медвежонка по заду. Пестун взвизгнул и отбежал от обрыва.
— Дурачка нашел! Черт шерстистый! Я надуваюсь, тащу, свет из глаз катится, а ты спихивать!.. — Никодим погрозил ножнами озадаченному медвежонку и пошел за новым камнем.
Бобошка понуро побрел сзади. Мальчик раскачал новый камень. Неожиданно пестун занялся тем же, но работа у него шла успешнее. Он так энергично орудовал всеми четырьмя лапами, что снег и комья земли дождем летели вокруг.
— Вот так-то лучше! — обрадовался Никодим.
Пестун подрыл камень, взял его в лапы и понес. Никодим со своим валуном пошел следом.
Партизаны увидели медведя с ношей, засмеялись, закричали.
От гордости за друга Никодим не чувствовал тяжести валуна, но Бобошка подошел к обрыву и спустил камень вниз. Никодим ахнул, бросил валун и снова схватился за ножны.
— Дурак! Башка толстая, а пустая!.. Нельзя! Нельзя бросать сейчас!.. Сейчас таскать надо… Таскать, Бобошенька! — Мальчик наклонился к уху медвежонка и раздельно повторил: — Бросать будем после. После… Понимаешь, милый Бобоша, после!
Пестун смотрел на него и моргал круглыми глазками.
— Пойдем!..
Медвежонок внимательно следил за каждым движением своего хозяина. Всякий раз, как мальчик подносил камень к обрыву, пестун поднимал голову, настораживал уши и вздрагивал, ожидая, что уж теперь-то он бросит камень в пропасть. Но Никодим осторожно опускал камень и отправлялся за новым.
Пестун не выдержал и бросился за мальчиком. Никодим заметил его, когда он с огромным валуном медленно пошел к ущелью, широко расставляя задние лапы.
Звереныш подошел к самому обрыву и, очевидно искушаемый желанием бросить валун в пропасть, затоптался на месте. Никодим побежал к нему и издалека закричал:
— Нельзя! Нельзя, Бобошенька!
Медвежонок все еще не решил, бросить ли ему валун в пропасть или опустить рядом с горкой, как делал Никодим.
— Возьми! Возьми у него! — закричал отделенный Пальчиков с противоположной стороны ущелья.
Мальчик тихонько подошел к зверенышу, встал между ним и пропастью, взял у него из лап валун и осторожно опустил рядом со своими камнями.
— Умница! Умница ты моя толстолобенькая! — Никодим схватил пестуна за шею и поцеловал прямо в губы, потом вынул из кармана затасканный кусочек сахара и всунул в пасть Бобошке.
До самого солнцезаката носили они с пестуном камни к обрыву. И каждый раз медведь, подтащив в лапах валун, почему-то боялся сам опустить его на землю, и Никодим, положив свой камень, принимал ношу из лап Бобошки.
— Старание есть, и ум золотой, а трусоват: боится, как бы лапку не отшибить… — объяснил партизанам мальчик неумение пестуна положить камень на землю и охотно помогал другу.
Подготовка к встрече гаркуновцев приближалась к концу. Заложенные фугасы, бомбы, пулеметы, мазюкинская пушка и горы камней, приготовленные для встречи, — Никодим ликовал. Гибель гаркуновцев ему казалась неизбежной, но с ними неизбежна была и гибель Алеши. Никодиму было жалко его до слез. Теперь мальчику казалось, что он в неоплатном долгу у своего друга.