Партизаны выбирали удобные места. Устраивали бойницы для винтовок. Некоторые достали охапки сена и подложили себе под бок, собираясь коротать ночь на каменных крутиках. По обеим сторонам ущелья прошел Ефрем Гаврилыч. На каждом повороте он останавливался, давал последние указания гранатометчикам.
Жариков прислал Варагушину записку: «После полуночи прибудут в твое распоряжение до тридцати женщин-доброволок. Размещай стрелков у входа и выхода, а сбросить камень с утеса и женщина отлично может…»
Варагушин повеселел: к ста пятидесяти бойцам прибавляются еще тридцать. И хотя у гаркуновцев было около трехсот штыков да почти столько же сабель, хотя и были они вооружены артиллерией, десятью пулеметами и неограниченным запасом патронов, но на стороне партизан были мужество и каменные стены родных гор.
Заря медленно догорала. Тьма и тишина опускались на ущелье. Скорой рысью выехала разведка к Стремнинскому перевалу. Никодим слышал, как Ефрем Гаврилыч наказывал взводному Лобанову обязательно связаться с Кобызевым…
— Пятая изба с краю, — повторил он знакомые ему слова.
Часть людей пошла ужинать в деревню. Никодим с пестуном тоже отправились…
Глава LVIII
Алеша зажег спичку и поглядел на часы. Было без пяти минут пять, но деревня уже проснулась. Скрип снега, ржание лошадей, одиночный — должно быть, случайный — выстрел и чья-то ругань. Алеша прижался к застывшему окну. На дворе была густая темь. Вдоль улицы накатывалась слитная поступь пехотной части.
— Р-о-о-та, стой! — услышал Алеша сердитую, отрывистую команду, после которой великан шагнул еще раз и звучно приставил сильную ногу. — Оправиться! — выкрикнул все тот же резкий, словно недовольный голос.
И тотчас же множество людей закашляло, сдержанно зашумело. Лязгнули штыки, загорелись вспыхнувшие папироски.
«Началось!» — подумал Алеша, и сердце его радостно защемило.
Он вскочил с кровати и стал одеваться.
Уже засыпая в постели и слыша за стеной распоряжения Гаркунова вахмистру о выступлении конницы — через час после выхода пехоты, — Алеша боялся, что то, за чем он приехал и на что твердо решился, может неожиданно в самую последнюю минуту расстроиться. Но теперь этого уже не могло быть: пехота выступала, — следовательно, разведка и охранение ушли.
«Теперь-то уж началось!» — натягивая сапоги, радовался Алеша. Он находился в том детски восторженном состоянии, когда хочется первому встречному выкричать, рассказать о переполнившем сердце счастье.
За ночь погода значительно отмякла. Легкий морозец приятно щипал щеки. Темнота окутывала двор, деревню.
Огни в окнах светились, как волчьи глаза.
На улице отфыркивались, ржали кони готовой к выступлению сотни. Есаул Гаркунов хриплым голосом ругал вестового Мишку и за то, что он не приготовил квасу, и за плохую седловку жеребца Баяна.
Голова у есаула трещала, Гаркунов был в дурном настроении. Мишка понял это с первого взгляда на начальника.
— В Чесноковке чтоб был квас!
— Слушаюсь, господин есаул!
— «Слушаюсь-слушаюсь», а как… Догнать разведчиков!.. С разведчиками… Чтоб дом под штаб!.. Чтоб квартиры господам офицерам!.. Денщики Елазича!..
Есаул не договаривал фраз, но Мишка отлично понимал их смысл. Он знал, что есаул не любил совместных действий двух отрядов и всегда злился при их расквартировке. Но чтоб посылать его, вестового, в переднюю линию с разведчиками — этого ни разу не случалось.
Ноздри Мишки оскорбленно раздулись.
— Слушаюсь, господин есаул! — с какой-то отчаянной и вместе покорной злобой выкрикнул он, рванул пузатого конька за повод, вскочил в седло и с места поднял лошадь в карьер.
Есаул положил сухую, затянутую в перчатку руку на холку лошади. Высокий, гнедой (в сумраке казавшийся вороным), гривастый жеребец выгнул шею, храпел, рубил копытом мерзлый снег, взвивался в дыбки.
Гаркунов любил Баяна именно за красивое его волнение перед посадкой, но сейчас он поставил ногу в стремя, грузней обычного сел, так что конь качнулся под ним, и ударил лошадь плетью.
Гаркунову было за пятьдесят, и он впервые сегодня почувствовал груз своих лет.
«Одна ночь — и так трещит голова, и тяжесть во всем теле… А бывало!..»
Есаул завистливо, почти злобно взглянул на веселого, молодого прапорщика.
Во двор въехал вахмистр Грызлов. На коне он не выглядел таким уродом. Только короткие ножки, покоившиеся на высоко поднятых стременах, казались отрубленными по колено.
— Разведка и охранение высланы. Господин подпрапорщик с ротой ушли в пять. Господин сотник прибыл к сотне. Прикажете двигать, господин есаул?
Гаркунов молча махнул рукой. Грызлов откозырял и рысью выехал на улицу.
В сотне зашумели, задвигались. Звякнуло стремя о стремя. Тоненьким голоском вахмистр подал команду:
— Справа по три… арш!
Снег запел под множеством конских ног. Алеша тронул Зорьку вслед за пляшущим Баяном есаула. Он внимательно заглянул себе в душу: несмотря на то что теперь они по-настоящему тронулись в пасть смерти, Алеша не нашел в душе трусости. Желание как можно скорей и до конца выполнить задуманное наполнило его неизъяснимой ликующей гордостью…
Сотнику Песецкому, гарцевавшему перед строем на соловом подбористом коне, Алеша сухо кивнул и переехал на другую сторону.
Алешу больше всего занимал вопрос: когда же двинется обоз и сдержал ли слово Песецкий насчет пленных?
Он придержал Зорьку, пропустил сотню и подъехал к вахмистру.
— А как там насчет этих?.. Ну, о чем вчера… — замялся Алеша.
— Все в порядке, господин прапорщик, — догадался вахмистр. — Даже дюжинку свежих, сверх тех, распорядился для вас господин сотник…
Алеша стал всматриваться в длинную линию обоза.
— Не извольте беспокоиться! Ваше будет перед вами. Они за надежной охраной, — угодливо хихикнул Грызлов.
Алеша вдавил шпоры Зорьке, и она, сильно поддавая задом, по растоптанному снегу рванулась в голову сотни.
У околицы объехали громыхавшую колесами, глубоко прорезавшимися в снег, батарею.
Шестерки крупных, сытых лошадей, туго натянув широкие строченые постромки, везли горные орудия. Прислуга тряслась на лафетах и зарядных ящиках.
Капитан Огородов ехал впереди на маленькой белой лошадке калмыцкой породы. В длинной шинели и высокой папахе, он был необыкновенно забавен. Ноги его доставали чуть не до земли. Алеше показалось, что косматый конек под грузным артиллеристом гнется и стонет.
Капитан молча поздоровался с офицерами и дал объехать себя сотне.
— Христос на осляти… — сострил сотник Песецкий, но ни есаул, ни Алеша не отозвались на шутку.
Дорога круто пошла в гору. Стало немного светлее. Из сплошной черной массы деревьев, чуть заметные, проступали контуры стволов. Впереди, на повороте, послышался быстро накатывающийся топот. Лошади подняли головы и насторожили уши. Жеребец Гаркунова заржал. Есаул рубанул его плетью.
На разгоряченной, потной лошади подскакал к командиру связной и сообщил, что Стремнинский перевал свободен.
— Даже дозоров не встретили. Пехота поднялась и отдыхает…
Есаул приказал связному передать в роту, чтоб ускорили движение, и сам пустил коня легкой рысью. Сотня, скрипя седлами и бренча саблями, гулко зарысила следом.
Алеша наблюдал, как возбуждение, охватившее офицеров, передалось ехавшим сзади кавалеристам. Он чувствовал, что сообщение об оставленном партизанами Стремнинском перевале обрадовало всех. Но больше всех ликовал Алеша. Он испытывал острое, щемящее чувство охотника на верной тропе. Зверь идет как по струне, не свернет, не уйдет от ловко поставленной западни…
О себе не думалось в эти минуты. Хотелось только скорей одолеть пространство, отделяющее зверя от западни. Алеша выпустил Зорьку на голову вперед, но есаул ехал той же ровной рысью…
— Прапорщик Палагинский, не спешите на тот свет… — засмеялся сотник.
Алеша даже головы не повернул в сторону Песецкого.
А подъем все круче и круче. Нагрудники врезались в шеи лошадям. Кони стали задыхаться, И есаул перевел Баяна на шаг. Впереди неясной еще линией вырисовывался хребет перевала.
«Все хорошо! Все прекрасно!» — думал Алеша.
Даже морозный горный воздух казался ему сегодня особенным, легкие так глубоко вбирали его. Хотелось резких движений. Крикнуть хотелось: «Я не трус! Не трус!»
И опять внимательно заглянул себе в душу Алеша: там по-прежнему было светло и радостно. Он больше всего боялся, что запас мужества в решительный момент может иссякнуть и он не сделает того, что решил сделать.
«Этого не будет!.. Лучше застрелиться!.. Не будет!..»
Алеша стиснул зубы и снова невольно подогнал Зорьку, но офицеры вновь отстали, и он умоляющими глазами посмотрел на них. На гребне перевала новый связной осадил взмыленную лошадь перед есаулом. Стало еще светлее. Видно было, как пар поднимался от коня всадника, видны были даже глаза кавалериста.
— Господин есаул!.. — задыхаясь от быстрой скачки, взволнованно заговорил он. Лошадь связиста качалась и дышала так же жарко, как и всадник. — Разведчики донесли… Слышна частая стрельба с северной стороны Чесноковки… Близ ущелья замечен полевой караул… Разведка и охранение залегли. Ждут ваших распоряжений…
— Где встретил роту? — хищно поднявшись на стременах, спросил есаул.
Но по тону вопроса и по сверкнувшим его глазам Алеша чувствовал, что есаул напряженно обдумывает что-то свое, не зависимое от ответа связного. Песецкий, как и есаул, привстал на стременах. Приподнял клинок шашки и опустил его в ножны. Потом отстегнул кобуру револьвера и снова застегнул ее. К офицерам подъехал вахмистр Грызлов. Не слушая связного, есаул приказал вахмистру:
— Батарею с прикрытием поставить на гребне Стремнинского. Огонь по северной окраине деревни — только по моему распоряжению!.. Связной! — повернулся есаул к кавалеристу. — Роте передашь приказание выдвинуться на линию охранения… Без нужды огня не открывать… Марш!
Лишь только посланец ускакал, есаул достал портсигар, закурил и между первой и второй затяжкой сказал: