[21] и добавлявший поэтому «святое» слово кстати и некстати, снова заговорил:
— С час, поди, уж, как разбудили, окаянные… Терьку бы поднять, что ли, господи Исусе. Эк его нахрапывает, благословенный.
— Жеребец, чистый жеребец, — вновь громыхнул Мокей.
— Терька! Терька! Проснись, сынок, да посмотри-ка, на кого там лают они. Проснись, возлюбленный сын Сирахов!
Но Терька только мыкнул что-то во сне и захрапел еще громче.
— Вот так храпит, должно, зверя чует, — загоготал Мокей.
— Ткни ты его, Христа ради, Мокеюшка, под бок — может, проснется.
Мокей схватил за плечо Терьку и стал трясти.
— Спит, дьяволенок, хоть ноги выдергивай или милиционера зови с шашкой…
— А ты ему ноздри, свиненышу, зажми, а не то горячую головешку под хвост сунь… подскочит! — пискливо посоветовал Мокею Зиновейка-Маерчик, зять Анемподиста.
Мокей нащупал нос Терьки и сильно сжал его. Терька вскочил и завертел головой.
Даже степенно-набожный Вонифатьич не удержался от смеха, Мокей же так и покатился по нарам:
— Эк, эк его подкинуло, чучелу!
— Согрешишь с вами, непутевыми, бесу служишь, — хихикал в жиденькую бороденку Анемподист Вонифатьич.
Но Терька, помотав головой, вновь упал на нары и захрапел еще громче.
— Неужто опять спит? — удивленно пискнул Маерчик и, не выдержав, поднялся на подмогу Мокею. — Постойте, я разбужу его, сурка.
Приоткрыв дверь избушки, он захватил ком снега и шагнул к нарам.
— Где он, сплюк распронесчастный, двинь-ка его сюда, Мокей!
Нащупав ворог Терькиной рубахи, Маерчик сунул туда ком снега.
Терька в ужасе вскочил на нарах и стукнулся головой о низкий потолок избушки.
— Про… проняло! — загромыхал Мокей, покрывая жирным басом подвизгивания Анемподиста и Зиновейки.
Наконец Вонифатьич угомонился.
— Надерни-ка обутки, Терюшка, да выдь-ка на свет божий, — снова пропел старичонка, — посмотри-ка, на кого это они там лают-то. Вот уж около часу будим тебя, да ты словно маковником опоенный… Выдь-ка, бога для, возлюбленное чадунюшко.
Терька стал одеваться.
— И кому бы это быть в нощи вавилонской? — доискивался Анемподист. — Волку в тайге — не нога по этакому-то уброду… На кого бы это им?
Терька оделся и вышагнул за дверь. После густого, спертого запаха избушки морозный воздух опьянил его. Брызгами метнулись звезды в далекой синеве неба.
Осмелевшие собаки бросились к пихтачу, не переставая лаять. Эхо, ударяясь о горные ущелья Щебенюшихинского белка, дробилось хрусталем.
Терька катнулся к увалу и остановился перед спуском в речку.
Собаки, проваливаясь в надувах снега, на бегу в гору смолкли, и ухо Терьки ухватило протяжный вой. Терька перекрестился. Круто повернувшись, он побежал к избушке, чувствуя, как по телу сыплется дрожь.
— Что так долго? — спросил его Анемподист.
— Неладно что-то, уж больно собаки к увалу рвутся, и вой какой-то нехороший, своими ушами слышал. Собака будто, и будто не собака! Тоненько так воет да длинно…
— Господи Исусе Христе, сыне божий, — закрестился Анемподист. — Подымайтесь-ка, мужики, надо оследствовать. Не зря же и вой, и собаки рвутся. Кому бы это быть? Волков от Ноева потопа в белках не слышно…
Мокей зажег светильник. Из-под нар выставилась одинакового цвета с огнем маленькая рыжая головка Зиновейки-Маерчика.
Молча оделись и вышли.
Начинало отбеливать. Ковш Большой Медведицы закинулся совсем навзничь, и казалось, это из него сыпались изумрудным потоком звезды.
— Благослови, господи, Амаликову поправый силу… — начал было Анемподист Вонифатьич.
— Собака это, лопни глаза мои, собака! — перебил его Мокей, уловив в гуле лая и вторившего эха вой чужой собаки.
— А не врешь, Мокей? Не зверь ли потревоженный? — опасливо возразил Зиновейка.
— Врет пес, а не я! Дойдем, Терьша, оследствуем. Уж не в капкан ли какая сердешная попала?
— И то правда, сходите-ка, потрудитесь для ради дела доброго. Кто его знает… Сходите-ка, божьи дети, — напутствовал их Анемподист Вонифатьич.
Мокей привычным движением вдернул ноги в юксы лыж и двинулся к косогору. Терька догнал его у леса.
Собаки с лаем покатились в глубь черной густой чащи. Вскоре оттуда послышалась ожесточенная грызня.
Не замедляя хода лыж, Мокей и Терька выскочили на полянку и первое время не могли понять, что перед ними, около крутившегося клубка собак, на снегу под пихтой лежал человек.
— Господи Исусе Христе, да цыц, вы, будьте троетрижды прокляты! — пиная собак, крикнул Мокей и наклонился к лежавшему, крестясь и в то же время ругаясь. — Терька! Да ведь это парнишка чей-то!
Терька боязливо нагнулся:
— Дяденька Мокей, да это Зотька! Ей-богу, Зотька, вот те Христос, Зотька… И собака их… Вот провалиться мне!
Мокей осторожно дотронулся до лица Зотика.
— Терька, да он жив, с места не сойти, жив! — закричал Мокей.
Он схватил на руки Зотика и стал трясти его, как бабы трясут раскричавшегося ребенка.
Зотик приоткрыл глаза и застонал.
— Живой! Живой!
— В избушку, скорей в избушку!
Мокей, закинув назад голову, быстро и легко понес Зотика. Бойка с изорванным ухом и прокушенной лапой, хромая, не отставал от него ни на шаг.
— Я говорил, неладно что-то, а оно вот, видишь ты, штука какая… Замерз бы до свету, непременно бы замерз, — говорил Терька, едва поспевая за Мокеем.
От избушки, семеня ногами, бежал навстречу Анемподист.
— Зотька, Наумов внучек, ангельчик божий! Я говорил вам, сердце мое вещевало! Свете тихий, да как он туда попал, Мокеюшка? А Нефед где же? Где же Нефед?..
— Не крутись под ногами! — крикнул на старика Мокей. — Терька, тащи снегу, оттирать будем — познобился, наверно.
Из избушки выкатился Зиновейка-Маерчик.
— Суда, суда, Мокей, под крышу, — засуетился он больше всех. — Да не так! Вот так клади, эка медведь… осторожней! Обутки, обутки снимай, — командовал он всеми. — Да три же, три, обломила!
— Уйди, гнида! — рявкнул Мокей на суетившегося Зиновейку и начал тереть полой зипуна ноги и руки Зотика.
Зотик застонал и открыл глаза.
— Ангельчик ты мой, — причитал Анемподист Вонифатьич, — да как же ты это? Да десница вышнего разбудила меня во спасение чужой души…
— Клади в изголовье выше! — крикнул Мокей Зиновейке, внося Зотика в избушку и укладывая на нары.
Бойка проскочил в дверь и забился в угол.
Зотик открыл глаза и уставился в прокопченный потолок, словно припоминая что-то.
Суровый, звероподобный Мокей замер и перестал дышать. На открывшего дверь Маерчика он так посмотрел из-под нависших бровей, что тот попятился и чуть не растянулся на пороге.
Рассвело. Анемподист с Маерчиком собирались рубить кулемки[22]. Зиновейка отыскивал топор. Мокей молча подал топор Маерчику.
— Терька! А ты что же, раб господень, шалашишься там? Что ты, в бирюльки пришел играть, галилеян несчастный! — заругался Анемподист.
Лисья мордочка его, заостренная еще больше обдерганной белесоватой бороденкой, выражала неподдельное страдание, соединенное с апостольским смирением.
— Всегда вот так. Ты людям добро, а они… они… О, владыко многомилостивый! Да скоро ли ты, Иуда-христопродавец!
Анемподист Вонифатьич торопился захватить лучшие места для ловушек и потому особенно был зол на задержавшегося Терьку. Зять Анемподиста — новосел Зиновейка-Маерчик — на промысле в здешних местах был впервые, и Вонифатьич указал ему дальний ключ, до которого ходу было до раннего обеда.
Мокей недружелюбно посмотрел на старика и снова шагнул в избушку. Зотик спал. Мокей сел на нары и задумался.
Обрывками пробегали картины далекого, казалось — лесом поросшего, прошлого. Замерзал и он — в работниках у лосевского богатея. Четырнадцатилетним один на семи лошадях ездил за сеном. А кони — не кони, звери. Дорога — что шаг — камень да раскат, возы опрокидываются, завертки рвутся… А шестнадцати лет, когда мать женила его на курносой, рябой двадцатилетней девке Пестимее, тесть-сапожник взял его к себе в дом… Однажды он больно побил Мокея за то, что тот не сумел ссучить дратвы… Потом вспомнил, как его били ойроты на собольем промысле в их угодьях, как сам он бил ойротов в отместку и одного зашиб до полусмерти кулаком в висок.
Несмотря на то, что воспоминания были все горькие, Мокей прильнул к ним жадно, не отрываясь. В первый раз, у спасенного им больного Зотика, вспоминал он свое прошлое.
— Пить… — услышал Мокей тихий шепот и без зипуна, без шапки бросился с котелком к речке.
Когда вернулся в избушку, Зотик сидел на нарах с горевшими глазами и кричал:
— Куси, куси их, Бойка!
Мокей поднес к губам Зотика котелок. Больной жадно припал к воде.
К вечеру жар спал. Зотик перестал бредить. Всматриваясь в потолок, в сидевшего рядом Мокея, он силился понять, где находится.
Зотик помнил, что пошел домой и дорогой заблудился. Но как он попал в избушку и кто с ним рядом?
Мокей пощупал его лоб. Зотик схватил Мокея за руку и больше не выпускал ее.
К вечеру Зотик опять заснул.
Вернувшихся с промысла охотников Мокей встретил на улице. Он грозно цыкнул на расшумевшегося было Терьку, и тот весь вечер ходил так осторожно, точно подкрадывался к зверю.
На полянке, где утром нашли Зотика, Терька подобрал дробовик и лыжи.
Поужинали тихо и так же тихо легли: Терька с Маерчиком под нарами, Мокей и Анемподист Вонифатьич на нарах, рядом с Зотиком.
Ночью Мокей спал, против обыкновения, плохо, два раза подавал Зотику воды и каждый раз подолгу не мог уснуть.
Глава VIII
Один раз в жизни Мокея пожалели. Ночью давно забытая, стертая временем жалость эта припомнилась ему.
Накануне первой мировой войны, в последний день масленицы улицы богатой раскольничьей деревни Лосихи ломились от ирбитских саней, кошевок и расписных пошивней. Гулевые жеребцы в наборной, с гарусными кистями сбруе, запряженные в покрытые коврами и яркими половиками сани, переполненные пьяными поезжанами в цветных рубахах и сарафанах, надетых поверх зипунов… Весенние пригревы солнца, разъезженная в бурую кашицу дорога…