Смелость Амоски в разговоре про беса полуночного казалась ребятам похожей на смелость несмышленыша, хватающего гадюку голыми руками.
Митя заставил Терьку подвинуть свечку ближе к бумаге и, волнуясь, начал читать:
— «Дорогой товарищ редактор! (Прочтя эту фразу, Митя решил для большей внушительности приписать: «уважаемой мной газеты «Степная правда».) Приехав 41 апреля 1927 года на алтайскую заимку Козлушку, страшно захолустную, по всеобщей переписи населения СССР, я, работник учета Дмитрий Шершнев, по социальному происхождению неизвестный, но, несомненно, пролетарий, потому что круглый сирота и вырос в детском доме, в ближайшем будущем член ВЛКСМ, обнаружил ряд злостных эксплуатаций».
Митя остановился и перевел дух.
— «Параграф первый: райагент госторга Денис Белобородов пугает темных крестьян-кержаков Гос. Полит. Управлением и обманывает их на каждом шагу, как и при старом, кровавом режиме. Факты обмана: за полцены жульническим путем купил хорошего соболя у Наума Ернева за 52 рубля 50 копеек, тогда как такие шкурки, и даже во много раз хуже, в райпункте госторга принимают по 80 рублей на круг.
Параграф второй: злостно обманул бедняка Мокея Козлова, заплатив за белку по 70 копеек, тогда как белка принимается по много высшей цене.
Параграф третий: что еще хуже, он, как оказалось доподлинно, бывший купец, собирает сейчас свои собственные старые долги с граждан Козлушки и других окрестных глухих заимок. Свидетелей этому безобразию найдется сколько угодно.
Параграф четвертый: здешний же вечный и стопроцентный кулак Анемподист Сизев бесчестно обманул беднейшего подростка Терентия Мартемьянова, примерно не доплатив ему за промысел около ста рублей.
Параграф пятый: тот же Сизев обманно хотел укрыть объекты обложения от переписи и всячески уговаривал меня не записывать обнаруженные местными активистами Терентием Мартемьяновым, Зотеем Ерневым, Вавилой…»
— Вавилша, как твоя фамилия?
— Козлов, — просиял Вавилка. — Половина нас тут всех Козловы.
— «Вавилой Козловым и Амосом Мартемьяновым», — прочел Митя.
Амоска даже привстал на ноги и, не удержавшись, толкнул в бок Терьку:
— Слушай, что про меня наворачивает Митьша-то!
«…Амосом Мартемьяновым, — повторил Митя и стал читать дальше: — А потом, когда у него не выгорело это дело, то он засверкал на меня своими страшными, волчьими глазами и один на один сказал: «Пикнешь — задушу, как щененка». Но я не испугался его, а вместе с активом решил описать все дело в уважаемую газету, чтобы дать ему правильный советский ход и вырвать с корнем подобные безобразия.
К сему подписуюсь: Дмитрий Шершнев. Под статьей в газете поставьте: Медвежий коготь».
Митя остановился и, прищурившись, посмотрел на ребят. Они молчали.
— А что же, Митьша, когтями поступился, видно? — сказал Терька.
— А Патре, по-твоему, в глаза смотреть? Ее, жабу, в первую голову в тюрьму упрятать надо. Она это, как еще только приехал ты, Палашку и всех рыжманок надоумила. Она и углядела, куда мы шкуру поставили, а ты ее обошел, — негодовал Амоска. — Эх, если бы мне да грамоту, уж я бы раскатал ее, уж я бы ее выпарил так, что до новых веников бы не забыла…
Зотик остановил расходившегося Амоску:
— Будет, ребятушки, и так уже полночь. Давай, Вавилша, благословясь, иди попереди.
— Да что вы на меня… все да на меня!
Митя спрятал исписанный лист в портфель.
— Ну вот, не говорил ли я вам, что никакого тут ни полуночного, ни подполошного черта нет, не было и не будет? Смотрите! — Он быстро расстегнул воротник куртки. — У меня и креста-то на шее нет.
— Замолчи, Митя! — закричали Терька и Зотик.
— Отойдите, я пойду вперед, — вызвался Амоска и храбро толкнул дверь ногой.
Шум реки, высыпавшие на небе звезды, луна, осветившая дорожку, — все это так изменило обстановку, что ребята уже спокойно поднимались в гору. Расхрабрившийся Терька схватил Амоску за подол рубашонки и, оттянув назад, сам пошел первым:
— Путаешься тут под ногами…
Присутствие Амоски между старшими все еще раздражало его.
В избу вошли, разувшись в сенях, чтоб не стучать. Тихонько разместились на полатях. Амоска молча забрался в середину и лег рядом с Митей, оттеснив старшего брата.
Глава XXI
Письмо в газету, подвиг, на какой решились ребята, выступив против Анемподиста, незаметно для них самих изменил образ их жизни. Стрельба в цель, возня у медвежьей шкуры и ловля хариусов теперь перестали так сильно занимать их, как это было несколько дней назад. Амоска, принятый в компанию старших, посвященный во все их секреты, совсем отбился от дома.
— Тут, брат, уже не когтишками пахнет, если пронюхают. Тут, можно сказать… — Амоска закатывал глаза под лоб и таинственно шептал, склонившись к уху Мити: — Дай ты его мне, Митьша, на сохранение, а я его туда запрячу, что не только рыжманкам, но и самому Анемподистишке не разыскать.
На общем совете портфель с корреспонденцией и учетными карточками решили спрятать в дупло старой пихты на задах Наумычева двора.
— Политическое дело, товарищи, а в политике надо — ой-ой…
За дуплом установили «негласный надзор». Дневное дежурство поручили Амоске.
— Пташка не пролетит, зверушка не прорыщет, не только там какая-нибудь Сосипатришка или Палашка…
И, ухватив кусок хлеба, Амоска отправлялся на «дежурство».
«Только бы обрезались речки и пролегли броды, а там…» — думал Митя.
Но беснующиеся половодьем ручьи, речки и реки надолго отрезали Козлушку от внешнего мира.
Верховая тропа в волость, пробитая по хребтам и лесным гривам, становилась проезжей только к концу июня. Немного раньше устанавливают у деревень и заимок утлые «самолеты»[29] на проволочных канатах. На перекатах для пешеходов перебрасывают дрожащие мостки. Дерзко прыгает с крутых хребтов в ущелья, наполненные гулом порожистых рек, тропа.
Вот тропинка уперлась в утес, темно-коричневый под солнцем. Вверх взглянешь — шапка валится. Влево и вправо — пихты стена стеной, а у ног пенится и плещет река.
Трогай стременами привычную лошадь, и она, прядая ушами, смело войдет в воду и долго будет брести вниз по течению, щупая осторожными ногами отполированный плитняк дна. А слева и справа — крутые отвесные скалы, неожиданные лужайки с омшаниками и ульями для пчел…
Митя лежал под пихтой у реки и смотрел в дымящуюся туманами даль. Неясные образы один за другим возникали перед его глазами. В шуме речных волн Мите слышались какие-то новые слова. Он силился охватить их, осмыслить, собрать воедино, но они были неуловимы, как ветерок, пробегавший по шелку речного плеса.
Радостно было слушать это неясное рождение новых чувств и мыслей, радостно сознавать, что еще вчера он, Митя Шершнев, волновался из-за отрезанных медвежьих когтей, а сегодня думает совсем-совсем о другом. И думает об этом другом не только он, но и Зотик, Терька, Вавилка и даже Амоска. И теперь ему почему-то стало казаться, что он уже давно думал об этом.
«Останусь в Козлушке», — решил он вдруг.
В волнении Митя вскочил на ноги.
Что он будет делать в этой захолустной деревушке, как жить, Митя еще не знал. Но он уже чувствовал, что в Козлушке будет нужен, что дело себе найдет, и дело это будет очень важное.
«Обязательно останусь!» И Мите захотелось, чтобы о его решении немедленно узнали все.
Не раздумывая он побежал к избе Ерневых. Зотик с дедом насыпали из закрома рожь в мешок. Дед черпал и сыпал деревянной плицей сухое, остро пропахшее спелой полынью зерно.
— А ну-ка, помоги! — Дед Наум ласково встретил запыхавшегося, оживленного Митю. — На мельницу со мной завтра собирайся, поудите там с Зотиком.
Митя охотно залез в закром и начал проворно подгребать из углов тяжелую, пыльную рожь. Очень хотелось ему тут же сказать Зотику о своем решении, но едкая пыль так щекотала в носу, что он, не переставая, чихал и работал, плотно сжав губы.
— А я остаться у вас в Козлушке на всю жизнь решил, — радостно сказал он, как только вылез из закрома.
Зотик удивленно посмотрел на Митю и спросил:
— А что тебе в городе на это скажут?
Митя, не отвечая на вопрос, торопился высказать все, что пришло ему в голову в то время, когда он бежал к Зотику:
— Охотой и рыбой кормиться будем, артель промысловую организуем… Сами с пушниной в волость будем ездить, сами станем себе и всем членам артели дробь, порох, капканы доставать. А покос придет — на покос вместе. Дров на зиму наготовим, сено вывезем вместе. Взрослых-то у вас, кроме женщин, никого ведь нет.
Зотик к решению Мити отнесся совершенно спокойно:
— Оно конечно, отчего и не остаться тебе? Нас ты не объешь, а если работать на покосе научишься да промышлять еще вместе как следует станешь, то, пожалуй, и вовсе хорошо будет. Но только все-таки с большими посоветоваться надо. А то, знаешь, как бы чего не получилось. Кто его знает?
Сначала Митя никак не мог понять, в чем еще тут сомневаться, когда все так ясно, просто и хорошо. Его даже начинала обижать сдержанность Зотика, материальный его расчет.
— У нас, к примеру… три коня, — сказал Зотик, — три коровы, бычишка и две нетели. У Вавилки столько же скотины. А у Терьки всего-навсего одна кобыленка и коровенка! А у тебя и совсем ничего нет. Как тут быть? Как сено делить будем? Копнами? Стогами? Опять же, Митьша, сено одно луговое, мелкое и зеленое, как чай, а другое — с косогора, чемерка да маралка[30] сплошная.
— А мы вот что, брат, с тобой придумаем… — глаза у Мити загорелись. — Возьмем-ка да и сгоним весь скот в один двор, и сено тогда делить не надо будет, и уходу меньше в одном-то дворе.
— Ну и придумал же! Да чтоб я свою Рыжушку, Мухортку и Воронка да с запаршивевшей Терькиной Соловухой поставил? Ни в жисть! Да она весь скот перепаршивит! Да разве двух гусынь в одно гнездо усадишь?