Ушел Анемподист от Зиновейки успокоенный и дорогой даже запел церковную стихиру.
В волость собирался Маерчик. Надо было решать, а Митя не знал, как быть.
«Пусть едет Вавилка! Мне нельзя… Подумают еще, что от горячей работы сбежал».
Дед Наум настаивал, чтоб ехал Митя. Ивойлиха просила отрядить Вавилку:
— И кожи из выделки взять надобно, и мелочишки кое-какой купить.
Терька с Зотиком не знали, на чью сторону встать, Амоска же предложил послать с важными бумагами его.
— С Зиновейкой и я не заблужусь, а что проку в волости от Вавилки? Ну что проку? Пошлите меня, ребятушки, я помозговитей этого пентюшонка, а Вавилка поздоровей здесь с литовкой…
Упоминание Амоски о покосе вновь подхлестнуло Митю.
— Пусть едет Вавилка, — решил он, — а мы уж с тобой, Амос Фомич, зимой съездим.
Вечером Митя с Зотиком и Амоской сходили к дуплястой пихте. Со всеми предосторожностями вынули портфель и принесли домой.
Глава XXVII
На левом берегу реки Становой, на широкой излучине, раскинулись заливные луга. Мягкие и густые вырастают на них травы. В километре от заимки, на шивере, — «покосный брод».
Утрами с лугов вместе с медвяными запахами цветущих трав доносится в Козлушку неумолчное скрипение коростелей, крик перепелов и кряканье уток. После ночных дождей молочная пелена тумана надолго закутывает соседние с лугами горы, лесную чернь и речное ущелье. В знойный полдень дрожит и плавится над лугами марево, рябит в глазах.
Душно в эту пору в лугах. Горяч, густ и прян воздух. Обливается пόтом с головы до ног человек. Единственное спасение в полуденные часы — река.
Дед Наум сам примеривал косьевища[32] литовок по росту артельщиков и привязывал ручки.
— Против пупу, не выше и не ниже, должна быть ручка у литовки, — пояснил он Мите. — Ниже — поясницу будет ломить, выше — плечам надсадно…
Отбитые и направленные еще с вечера косы поблескивали голубизной стали.
Одна за другой, в пестрых сарафанах, заправленных по-мужски в холщовые штаны, верхом на лошадях выскакивали с брода на берег бабы. Стройная, с матово-белым, не поддающимся загару лицом Феклиста спрыгнула с седла у балагана. За ней — высокая, худая Матрена Ивойлиха, мать Вавилки. Сзади всех — с большими, мужичьими руками, с морщинистым, рано постаревшим лицом — Агафья Мартемьяниха, мать Терьки.
— Ко-о-о-о-бы-лу! — донесся крик с противоположного берега.
Стоявшие у балагана женщины, Митя, Зотик и даже лошади повернули головы на крик.
Дед Наум тоже уставился в сторону брода:
— Кричит будто кто-то, бабы?
— Да Амоска ведь это! С собой не взяла, домовничать оставила, а он следом…
— Перевези его, Зотик. Кашу мне варить помогать будет, — распорядился дед.
Зотик вскочил на не расседланную еще Рыжушку и рысью въехал в воду.
Амоска никак не мог успокоиться:
— Сами на покос, а меня дома… Домовника нашли!
— Щенок, вози его тут! — огрызнулся Зотик.
Он высвободил правую ногу из стремени, Амоска легко вскочил на коня и уселся позади Зотика. Шум шиверы и постукивание копыт о плитняк заглушали ворчание Зотика.
— Мы совсем было хотели кошку в лапти обувать да за тобой посылать, а ты сам явился, — услышал Амоска, когда Рыжушка выскочила на травянистый берег.
— Ворчи там еще, я вот дедыньке Науму пожалюсь!
Перебравшись на покос, Амоска уже не мог простить воркотни Зотика и, спрыгнув наземь, крикнул:
— Я тебе покажу кошку! Ты у меня подразнишься!
К стану Амоска предусмотрительно не пошел, а залег в траву и решил обождать, когда мать уйдет косить.
«Сгоряча-то еще выпорет при народе. Что с нее взять?» — подумал Амоска о матери.
Ждать пришлось недолго. Вскоре все ушли косить.
Впереди, без шапки, в белой посконнице, шел дед Наум. Следом за ним, широко расставив по прокосу ноги, в мужских шароварах и обутках косила Агафья Мартемьяниха, за ней — Ивойлиха, за Ивойлихой — Феклиста. Феклисту поджимал, наседая на пятки, Зотик, за ним — Терька, и сзади всех, отстав на половину прокоса, «мыкал горе» Митя.
Правее, в другом конце луговины, вытянулись в нитку, как журавли в небе, восемь Вонифатьичевых дочек и девятая — Гапка Маерчиха. Еще правее, объединившись в бабью артель, косили Омельяниха и Орефьиха Козловы. Левей, у кромки леса, взмахивали косами Мокей с Пестимеей.
Дзинь! Дзинь! — рассекает воздух.
Жжиг! Жжиг! — доносится со стороны сизевских и Мокея.
Прокосы исстари козлушане начинают от кромки леса и гонят к реке: вода манит косца, да и трава к реке растет в наклон.
Дед Наум обмакнул литовку в воду, перекинул ее через плечо и пошел по росистой, низко скошенной траве легко и уверенно. Следом за ним вышли Агафья Мартемьяниха, Матрена Ивойлиха, чуть покрасневшая Феклиста со сбившимся на шею платком. Зотик и Терька тоже намочили литовки в реке и, смеясь, догоняли женщин. А Митя все еще бил сплеча косой по высокой траве, путался ногами в неподрезанной кошенине, втыкал носок литовки в кочки и поливался потом, изнемогая на длинном прокосе. Мите казалось, что прокос бесконечен, что с каждым взмахом у него в связках кистей и в локтях лопаются жилы. Но он упрямо косил и косил крепкую траву.
Когда дед Наум у балагана показывал, как нужно держать у литовки носок и пятку, как подкашивать и сбрасывать с косы в ровный ряд зеленую, на глазах вянущую траву, все казалось легко и просто. Такой же простой и легкой казалась работа, когда Митя смотрел со стороны, как косили другие. А теперь носок литовки отяжелел и поминутно зарывался в землю.
«Не докосить… упаду», — думал Митя. И эта мысль еще больше расслабляла его. Но он, стиснув зубы, все же упрямо шептал:
— Докошу! Сдохну, а докошу!
А за спиной слышал страстную мольбу Амоски:
— Дай, дай литовку, я помогу тебе!
Но продолжая заплетаться в траве косой и ногами, Митя по-прежнему бил по зеленой росистой зыби. Он уже не смотрел на далеко ушедших косцов и махал косой с тупой безнадежностью, чувствуя, что вот-вот свалится с ног.
Наум Сысоич остановил Митю:
— Дай-ка литовку, сынок!
Красный, на трясущихся, подгибающихся ногах, Митя с трудом сделал несколько шагов. Амоска вырвал у него косу и передал деду.
Хотелось опуститься на скошенную траву и промочить горло, но Митя пересилил себя и непринужденно сказал!
— Не ладится что-то у меня…
В памяти деда встал он сам, двенадцатилетний Наумка, на длинном прокосе среди мужиков. Сзади Наумку поджимает и косой и насмешками двадцатилетний верзила, кпереди ухватывают косами мужики и бабы. Горит трава под взмахами двух десятков кос.
«Убирай пятки! Подсеку!..» — слышит изнемогающий Наумка и из последних сил гонит прокос к реке…
В старческих глазах Наума засветилась ласка.
— Литовка у тебя никуда, сынок. Смотри-ка, все жало заворотилось. Да тут хоть и того ловчее косец отстанет.
Дед обтер лезвие пучком травы и, обхватив косу, стал править оселком завернутое жало.
Митя отдышался.
— Берись! А я сзади стану, сноровке тебя поучу…
Женщины, Зотик и Терька не останавливаясь прошли к лесу и уже делали новые прокосы.
— В науке стыда нет, сынок, давай-ка! — Дед Наум, поместившись сзади Мити, взял литовку. — Ноги пошире, и корпус на литовку… вот так. Высоко не подымай, носок все время легонько кверху, а пятку над самой землей. Вот эдак.
Руки Мити одновременно со взмахом косы сделали широкое полукруглое движение. «Как вокруг оси», — подумал он.
— Пяткой, пяткой норови. Ниже, ниже, с мочкой прихватывай!
Дед незаметно убрал руки и отошел в сторону.
Митя по инерции сделал несколько удачных взмахов, но потом вновь стал брать «вполтравы» и путаться.
Дед снова обхватил косу сзади Мити и прошел с ним по прокосу до конца. Навстречу, возвращаясь от реки, заходили косцы.
— Меня эдак же дедынька выучил, — сказал Зотик.
— А меня дядя Мокей выводил, — отозвался Терька.
Митю удивило, что над его неумением не смеются даже ребята. Только позже он понял, что и они в свое время мучились так же.
Он опять стал самым последним и опять отстал на половину прокоса. Но его радовало, что кошенина уже идет ровней, а вал травы у него только чуть поменьше, чем у Терьки.
— Не сразу на гору, — словно угадывая его мысли, сказал дед Наум и, вновь обхватив косу сзади Мити, прижался грудью к его спине. Коса с сочным джиканьем стала сбривать густую, мягкую траву, и Мите вновь показалось, что теперь-то постиг хитрую науку и может без посторонней помощи свободно и легко чертить зеленые полукружья.
Когда повернулись от реки к лесу, из-за щетинистого увала Седлухи вырвались первые брызги солнца.
Кончив прокос, Митя с трудом разогнулся, словно поднимал с земли не точильный брусок, а двухпудовую гирю.
…Солнце стояло над головой, заливало землю горячими потоками. Женщины сбросили платки, сняли холщовые шаровары и повыше подоткнули сарафаны, чтобы продувало. Ребята после каждого прокоса мочили голову в реке, обливали друг друга, жадно пили. Но уже на середине нового прокоса во рту пересыхало, соленый пот заливал глаза… От нагревшейся травы пыхало жаром, как от печки.
Митя слабел с каждой минутой. Работа в лесу, когда он пилил и колол дрова, казалась ему сейчас детской забавой. Каждый взмах косы давался теперь с огромным напряжением.
«Машину бы на эти луга…»
Мысль о машине возникла, когда Митя, словно поскользнувшись, с помутившимися глазами стал тихонько опускаться на траву.
«Не видел ли кто?» — тревожно подумал он и, поднявшись, снова взмахнул косой. В горле было так сухо, словно он проглотил песок. Дед Наум, кончив свой ряд, подошел к нему и сзади тронул за плечо:
— Пойдем-ка, Митя, обед варить — бабы докосят…
— Ну что ж, пойдем, пожалуй… Вот только бы прокос пройти…
— Отощали без варева. Идите-ка скорей, мы прихватим.
Женщины стали заходить новый прокос, а Митя с дедом направились к становищу.