— Нести надо в дом да обмывать покойника, — расталкивая ребят и женщин, сказал он.
— Не трогайте с преступного места! В Чистюньку за властями! При понятых подымите, — неожиданно послышался гнусавый голос «покойника».
Наум оторопел и уже хотел было перекреститься, но потом улыбнулся чему-то и спокойно сказал:
— Пойдемте, ребятушки, к Мокею, он все расскажет. А тут, видно, правды, как у змеи ног, не сыщешь…
Артельщики, а за ними и козлушане повалили в избу к Мокею. У стонавшего Анемподиста остались только Фотевна, рыжманки да Зиновейка-Маерчик.
— Зиновеюшка, — негромко позвал Анемподист, — пади на Савраску, добеги в Чистюньку… и экстренно возвращайся с председателем, с понятыми. Артельщики, мол, убили по злобе из ружья Анемподиста Сизева. Подговорили, мол, несмышленыша-малолетка и убили. Беги скорей, зятек любимый. А я полежу… тут, на преступном мосте…
Зиновейка-Маерчик кинулся к сизевскому дому.
— Подштанники дай-ка сюда, Симка! — распорядился Анемподист. — Палашка! За зипуном сбегай-ка! Я им покажу, как живого человека со свету сживать!.. Я им покажу эксплуататора! — вспоминая газетные строчки, заскрипел зубами Анемподист. — Посмотрим еще, кто у нас поперед кандалы тереть будет. Потягаемся! К Калинину дойду! Вот она! — и Анемподист Вонифатьич уже с любовью глянул на запекшуюся на груди царапину.
Амоска упросил мать оставить его хоть на денек на кровати рядом с дядей Мокеем:
— Всю жизнь потом слушаться тебя стану…
Из заплывших от кровоподтеков глаз мальчика брызнули слезы… Амоске казалось, что никто, кроме дяди Мокея, не понимает как следует, что в убийстве Анемподиста он не виновен. И никто, кроме дяди Мокея, не станет выручать его винтовки, оставшейся в руках Сизева.
Испуг Амоски уже прошел. Острой боли в боках он тоже теперь не чувствовал и думал только о своей винтовке. Тысячи различных планов проносились в его голове. «Проберусь ночью и выкраду… только и всего».
Но вечером вернувшаяся от Сизевых Пестимея рассказала, что винтовку увезли в Чистюньку как «вещественное доказательство».
— Мою винтовку! — дико вскрикнул Амоска и, сорвавшись с кровати, кинулся к дверям.
Его схватили и вновь положили рядом с Мокеем.
— Винтовку! — выкрикивал Амоска, захлебываясь в припадке отчаяния.
— Я тебе свою отдам… у меня две, — пытался успокоить маленького друга Мокей, сам страдая от боли в распухшей ноге.
Глава XXXVIII
На другой день опухоль на ноге больного Мокея уменьшилась, жар спал, и он стал шутить с Амоской:
— Выпарил ты в баньке Анемподистушку… Что бы тебе круг-то на мушку посадить, как раз бы по печенкам…
— А ведь я, дяденька Мокей, попал. Ей-богу, попал! Не этот бы дьявол, я еще бы выпалил. Сам бы начал заряжать. Глаз у меня, дяденька Мокей, беда, какой вострый…
Вечером Амоска с большими предосторожностями притащил к Мокею свою сумку. Он хранил ее в дупле старой пихты. По нескольку раз в день, с туго набитым карманом, прокрадывался он к знакомому дуплу, торопливо совал украденные дома сухари, недоеденные куски свиного сала, огрызки сахара, несколько ржавых гвоздей: «На что-нибудь да пригодятся. В тайге, брат, гвоздя не найдешь…»
— Вытряхивай на стол, — приказал Мокей, — да не бойся, артельщики не придут. Им, брат, не до нас с тобой сегодня. А Пестимея придет, мы ее заставим молчать.
Он внимательно пересмотрел и рассортировал Амоскин «провьянт».
— Гвозди — это ты напрасно, у Нефеда там всего запасено. А вот иголку с дратвой и кусочек кожи — это нужно. Обутки-то исправны ли?
Амоска показал старенькие обутки.
— Ну, ничего, дедка Наум подкинет там, когда протрешь подошвы. А вот кожонки надо тебе добавить, это верно.
Мокей вытащил из-под кровати сундучок с лоскутами пахучей кожи.
— Сумка твоя тоже не годится. Свою доведется благословить. И сухари… Разве это сухари? Камни, а не сухари…
Охваченный охотничьим волнением, Мокей усердно занялся сборами Амоски.
— Теперь прикинем все зараз, — встряхивая рукой завязанную сумку, сказал он.
Амоска торопливо надел зипунчик, шапку, подпоясался старой опояской и подставил руки. Мокей убавил лямки заплечницы:
— Тяжело?
Амоска в ответ вприпрыжку пробежал с заплечницей по избе.
— Хоть на край света! Как перышко… Ровно бы совсем и нет ее на горбу. Давай уж, дядя Мокей, и натруску и винтовку прикинем.
Мокей убавил ремни у старой своей винтовки и надел ее Амоске через плечо. Через другое он повесил натруску.
— Промышленник! Настоящий промышленник! Я вот эдак же раньше уворовывался.
В сенях щелкнула щеколда…
Амоска схватил с головы шапку и махнул ею на висевшую над столом лампу. Лампа мигнула и потухла. Амоска кинулся под кровать.
— Если мамка, скажи, что видом не видал и слыхом не слыхал, — зашептал он Мокею из-под кровати.
Пестимея в темноте наткнулась на скамейку.
— Что свет-то не зажигаешь, Мокеюшка?
У Амоски отлегло от сердца.
Мокей зажег лампу.
— Вылазь, Амоска. Пестимея это…
Пестимея расхохоталась при виде вылезавшего из-под кровати в полной амуниции Амоски так звонко, что Мокей даже прикрикнул на нее:
— Ты лучше одежу у парня пересмотри, а не гогочи…
План Амоски и Мокея был прост. Амоска незаметно верст шесть-семь пойдет следом за охотниками и где-нибудь на повороте объявится. Назад из-за Амоски охотники не вернутся: примета плохая. Поругаются-поругаются, да и возьмут. А дорогой добрая Феклиста, которая повезет запас в промысловую избушку, и сумку Амоски заберет, и самого к себе на седло посадит.
— Только там не прозевай, Амосша… Смотри, чтобы не вернули домой с Феклистой. Увильнешь, уедет Феклиста — ну, значит, твое счастье. Не увильнешь — отправят домой… К седлу привяжут да отправят.
Пестимея накормила заговорщиков ужином, сняла с Амоски рубаху и положила на проношенном месте холстинковые заплаты.
— Ложитесь-ка, закадычные. Последнюю ночку уж разлучать вас не стану, на полати полезу.
Амоска лег и вспомнил о Тузике:
— Дяденька Мокей, не увязался бы Тузик за бурундучишками. Ищи его потом, окаянного… Да еще мамке на глаза попадешь.
— А ты свистни его да в сени на ночь запри, — посоветовала с полатей Пестимея.
Амоска выскочил на улицу и засвистел. Потом он затащил щенка в сени и закрыл дверь:
— Сиди-ка здесь, верней дело будет. А то, брат, ты живо… Знаю я тебя…
Глава XXXIX
Мокей разбудил Пестимею затемно:
— Топи печку, готовь охотнику завтрак.
Он накинул зипун, взял костыли и вышел на улицу. Козлушка спала. Мокей, поскрипывая костылями, прохромал по улице до поворота к Наумычевым. Окна ерневской избы были освещены. За окнами двигались люди.
«Никак уж завтракать садятся? — Мокей торопливо захромал обратно. — Будить и нам надо своего охотника».
Вчера вечером Мокей так волновался при сборах Амоски, будто в промысел шел он сам, и теперь тоже спешил, словно самому ему через час-другой нужно было отравляться в тайгу.
Амоска, обжигаясь, ел горячую картошку. Мокей перебирал содержимое его заплечницы и укладывал заново, чтоб не давило спину.
Дважды порывался Амоска выскочить из-за стола и начинал уже торопливо махать рукой перед иконами, но оба раза Пестимея хватала его за руку и насильно усаживала за стол:
— Садись и ешь как следует, а то глотаешь, как галчонок. Выдохнешься, путь дальний…
Амоска снова садился и, поминутно озираясь на окна, снова принимался за еду.
— Однако отбеливает, дядя Мокей.
— Ешь больше, говори меньше. Пестимея, накорми и щенчишка.
Амоска нетерпеливо поглядывал на синеющие квадраты окон:
— Ой, отбеливает, дядя Мокей…
Наконец он выскочил из-за стола, быстро помахал рукой около лба и, выпятив живот, подошел к Мокею.
— Надулся, как барабан!
Амоска хлопнул себя ладонью по животу и шумно выдохнул скопившийся в легких воздух.
— Ладно ли портянки-то подвернул? — спросила его вернувшаяся из сеней Пестимея. — Дай-ка сюда головенку, я ее смажу на дорожку, а то, брат, маслица-то не увидит она там всю зиму.
Амоска надел зипунчик, подпоясался, навьючил заплечницу, перекинул натруску и винтовку крест-накрест через плечи и подошел к Пестимее:
— Прощай, тетка Пестимея. Мамке вечером все обскажи, чтобы не кинулась догонять с бабьего-то ума.
— Иди, иди, Прокурат Прокуратыч…
Мокей вышел проводить Амоску.
Тузик еще в сенях облапил хозяина и радостно завизжал.
— Дяденька Мокей, выдаст он меня. Ей-богу, выдаст! Завизжит и сиганет к собакам…
— А ты возьми его на веревочку, а визжать не дозволяй.
Мокей подал Амоске обрывок веревки.
В деревне начинали уже дымиться трубы. Когда пробирались мимо родной избы, сердце Амоски стучало так сильно, что ему даже страшно стало: не оборвалось бы!
— А теперь, как вздымешься на Мохнатку и спустишься вниз, — поворот направо. И иди все кверху речкой, все кверху. Объявишься на крутом повороте Маралушки… Трогай! Они, видать, не седлались еще.
Мокей стоял и смотрел вслед, пока Амоска и Тузик не скрылись в лесу, за поворотом тропинки.
Нелегко было идти в гору с сумкой и винтовкой за плечами, но Амоска торопливо шагал по вьющейся тропинке. Непривычный еще к поводку Тузик то забегал вперед, то отставал и упирался.
— Ты у меня поотстаешь! — ругался Амоска. — Только бы на подъеме не застали, а там обожду в сторонке — и следом, следом…
Амоска взмок, запыхался, а до хребта еще не меньше половины пути. Временами ему начинало казаться, что его уже нагоняют, и он из последних сил переставлял ноги.
— Эдак и запалиться можно, — сказал он наконец и, сняв шапку, отер рукавом зипуна пот со лба и щек. Оглянувшись, Амоска увидел розовую полоску на небе.
«Зорится!.. Теперь уж обязательно тронулись. А что, если послушать? Говорят, на заре за три версты слышен лошадиный топот».
Он упал на тропинку и приложился к земле ухом. Но, сколько ни напрягал слух Амоска, ничего, кроме стука собственного сердца, торопливого дыхания Тузика да шума Становой в долине, не услышал.