елявшая женщина бросила мне под ноги револьвер и скрылась в толпе.
Перед тем, как подписать эти показания, Гиль сделал несколько существенных уточнений, главное из которых – время приезда на завод. Оказывается, Ленина он привез не в 10 вечера, а в 18.30. Это очень важная деталь, и мы еще к ней вернемся.
Все это Гиль рассказал 30 августа вечером. На допрос он явился сразу же после того, как доставил раненого Ленина в Кремль. Иначе говоря, с ним еще не успели «поработать» и его показания были искренними, но, судя по всему, не теми, которые нужны следствию. Прошло всего три дня – и Гиль заговорил иначе.
– Стрелявшую я заметил только после первого выстрела, – вдохновенно «вспоминал» он забытые подробности покушения. – Она стояла у переднего левого крыла автомобиля. Тов. Ленин стоял между стрелявшей и той в серой кофточке, которая оказалась раненой, – это та самая, которая спрашивала про муку.
Заметьте, Гиль ни слова не говорит о том, как выглядела стрелявшая женщина: молодая она или старая, блондинка или брюнетка, в кофточке или в пальто… Но много лет спустя, когда партия захочет опубликовать воспоминания личного шофера Ленина, Гиль «вспомнит» то, чего не мог видеть, но что стало официальной версией: во-первых, он во всех подробностях опишет лицо стрелявшей женщины, которое один к одному соответствует словесному портрету Фанни Каплан, и, во-вторых, не преминет отметить свое героическое поведение.
– Раздался еще один выстрел, – рассказывал он. – Я мгновенно застопорил мотор, выхватил из-за пояса наган и бросился к стрелявшей. Рука ее была вытянута, чтобы произвести следующий выстрел. Я направил дуло моего нагана ей в голову. Она это заметила, и ее рука дрогнула.
Вот так-то! Не выхвати Гиль свой наган и не испугай террористку, не быть бы Ленину живу… А теперь представьте все это, если так можно выразиться, в реальном измерении. Уже темновато. Сгрудившаяся толпа. Тесный пятачок, на котором Ленин беседует с Марией Поповой, интересующейся провозом муки. Террористку от Ленина отделяют всего три шага – это метра полтора, не больше. Началась стрельба! Первая пуля попадает в руку Поповой. Вторая – в Ильича. Гиль держит на прицеле террористку. Вот-вот грянет третий выстрел, но Гиль ответного огня не открывает. А ведь рука террористки хоть и дрогнула, но третий выстрел она произвела.
Так почему же все-таки Гиль не сразил террористку, ведь он держал свой наган у ее головы? Ответа на этот вопрос нет. Как нет ответа на еще более серьезный вопрос: выстрелов было три, а на месте происшествия нашли четыре гильзы. Откуда они? И еще. Несколько позже, когда сравнили пули, извлеченные из тела вождя во время операции в 1922 году, и при бальзамировании его тела в 1924-м, оказалось, что пули разного калибра. Значит, либо в Ленина стреляли двое, либо один, но из разных наганов.
Еще большее удивление вызывает доныне сохранившееся пальто Ильича, на котором видны следы от пуль. Так вот эти следы никак не соответствуют местам ранений.
Но вернемся в 1918 год… В середине и конце лета положение большевиков было критическим: численность партии уменьшилась, один за другим вспыхивали крестьянские мятежи, почти непрерывно бастовали рабочие. А если принять во внимание еще и жестокие поражения на фронтах Гражданской войны, то всем здравомыслящим людям стало ясно: дни пребывания у власти сторонников Ленина сочтены.
Подлили масла и выборы в местные Советы – большевики их вчистую проиграли, набрав всего лишь около сорока пяти процентов голосов. Кремлевские небожители запаниковали! Именно в эти дни Лев Троцкий встретился с германским послом Мирбахом и заявил ему с коммунистической прямотой: «Собственно, мы уже мертвы, но еще нет никого, кто бы мог нас похоронить».
А желающих это сделать было много, очень много! Причем все потенциальные заговорщики непременным условием прихода к власти считали физическое устранение Ленина. Один из таких планов разработал эсеровский депутат от Ставрополя Федор Онипко. Главное в этом плане было то, что Ленина должен устранить не герой-одиночка, а специально созданная террористическая организация, которая будет отслеживать каждый шаг вождя, пока не сочтет возможным либо взорвать его автомобиль, либо пристрелить.
Когда такая организация была создана, как дисциплинированный член эсеровской партии, Онипко обратился в Центральный комитет с просьбой одобрить его план. Руководители партии план Онипко не поддержали, резонно заметив, что убийство Ленина вызовет ответный террор, от которого пострадают рядовые члены партии.
А вскоре в руки чекистов попал командир 6-го авиапарка, то есть целой эскадрильи, бывший офицер с довольно странной фамилией Хризосколес-де-Платан. Арестовали его по доносу подчиненных, которых он якобы уговаривал перелететь к белым. И вдруг, во время допросов с пристрастием, выяснилось, что бывший командир эскадрильи готовил покушение на Ленина, причем не один, а вместе с группой таких же летчиков. Шла ли речь о бомбежке с воздуха или выстрелах из-за угла, чекисты выяснить не успели: Хризосколес-де-Платан таинственным образом бежал из Таганской тюрьмы и скрылся.
Но эти заговоры – детская забава по сравнению с тем, что затеяло ближайшее окружение Ленина. Первым звонком было категорическое несогласие Дзержинского, Урицкого и Бухарина с заключением Брестского мира на грабительских германских условиях. Дело дошло до того, что в июле 1918-го Дзержинский подал в отставку с поста председателя ВЧК. Несколько позже, когда его уговорили вернуться, Дзержинский вместе со Сталиным выступил против ленинской позиции в вопросе о Грузии.
Иначе говоря, авторитет Ленина стремительно падал. Скорее всего, Ильич понимал, чем это пахнет. Неслучайно именно в эти дни у него состоялся весьма знаменательный разговор с Троцким, который тот изложил в своих воспоминаниях.
– А что, – спросил меня совершенно неожиданно Владимир Ильич, – если нас с вами белогвардейцы убьют, смогут Свердлов с Бухариным справиться?
– Авось, не убьют, – ответил я, смеясь.
– А черт их знает, – сказал Ленин и сам рассмеялся.
Как показало время, и Ленину и его сторонникам было не до смеха. Ведь если заменить слово «белогвардейцы» на любое другое, то тревогу Ленина можно понять: он или чувствовал, или знал, что назревают трагические события.
Это подтверждают и сотрудники германского посольства в Москве. В августе 1918-го они сообщали в Берлин, что руководство Советской России «переводит в швейцарские банки значительные денежные средства», что обитатели Кремля просят заграничные паспорта, что «воздух Москвы пропитан покушением как никогда». А теперь мне снова придется прервать плавный ход повествования и вернуться к использованию довольно пространных вставок, которые я назвал «Эпизодами».
Первым пал Моисей Володарский (настоящая фамилия Гольдштейн). Его убил эсер Сергеев, которого то ли не искали, то ли не смогли найти. О Моисее Володарском известно не так уж много, хотя его именем были названы города, поселки, улицы и проспекты, – и этот своеобразный аванс говорит о том, что проживи Моисей не двадцать семь, а хотя бы сорок лет, дров он наломал бы куда больше и крови пролил бы не моря, а океаны.
Лучше всего о моральном облике этого человека говорит его же собственное заявление, сделанное на страницах «Красной газеты».
«Мы сделаем сердца наши стальными, чтобы не проникла в них жалость, чтобы не дрогнули они при виде моря крови! И мы выпустим это море. Без пощады, без сострадания мы будем избивать врагов десятками, сотнями. Пусть они захлебнутся в собственной крови. Больше крови!»
Откуда в этом еврейском мальчике, родившемся в семье отнюдь не бедного портного, столько звериной жестокости, ведомо, пожалуй, только его тезке, ветхозаветному Моисею. Сказать, что он голодал, что его родственники погибли во время погрома или что его по национальному признаку притесняло царское правительство, никак нельзя. Его даже приняли в гимназию, где он без каких-либо проблем доучился до 6-го класса, а потом ударился в политику и, конечно же, был выгнан вон.
Несколько позже, превратившись из Гольдштейна в Володарского, он вступил во Всеобщий еврейский рабочий союз, больше известный как Бунд, откуда переметнулся к меньшевикам. Его бурная деятельность была замечена и отмечена арестами, а затем и ссылкой в Архангельскую губернию. Но надолго он там не задержался и бежал в США, где вступил в Американскую социалистическую партию и, в соответствии со своей основной профессией, в Интернациональный профсоюз портных.
На фронт он во время войны не рвался и, благополучно дождавшись Февральской революции, вернулся в Россию. Причем не один, а вместе со своим другом и учителем Троцким.
Что касается Моисея Володарского, то поначалу он примкнул к так называемым межрайонцам, а потом перебежал к большевикам. Тогда-то и познакомился с ним впоследствии очень известный человек Анатолий Васильевич Луначарский. Несколько позже будущий нарком просвещения так вспоминал об этой встрече:
«Я даже не знал фамилии этого человека. Я только видел перед собой этого небольшого роста ладного человека, с выразительным орлиным профилем, ясными живыми глазами, чеканной речью, точно выражавшей такую же чеканную мысль. Потом мы вместе с ним пошли в какое-то кафе, где я сказал, что ужасно рад видеть его в нашей группе. И только после этого спросил, как его фамилия и откуда он. Я – Володарский, ответил он. По происхождению и образу жизни рабочий из Америки. Агитацией занимаюсь уже давно и приобрел некоторый политический опыт».
Именно в те дни, между маем и октябрем 1917-го, раскрылся его истинный талант агитатора, оратора и пропагандиста. Он мог прийти на митинг меньшевиков, эсеров или анархистов и такое произнести зажигательное слово, так убедительно, доходчиво и темпераментно разбить их доводы и отстоять лозунги большевиков, что собравшиеся без тени сомнения принимали большевистскую резолюцию.