– Это еще почему? – гонорливо уточнил старик.
– Потому, что я журналист, которого за крамольные статьи на полгода упекли за решетку. А я из тюрьмы сбежал и поселился у тебя. Так что за укрывательство беглого преступника ты запросто можешь попасть в каталажку.
– Вон как все обернулось! – досадливо крякнул старик. – А я хотел на тебе подзаработать.
– Ты лучше смотри, чтобы никто не пронюхал, что я у тебя живу. А насчет подзаработать… На вот тебе деньги за месяц вперед.
– Вовремя, очень вовремя! – обрадованно засуетился старик. – А насчет того, чтобы кто-нибудь про тебя пронюхал, не бойся: буду нем, как минога.
Надо сказать, что старик свое слово сдержал, и Кингисепп без каких-либо хлопот жил у него еще восемь месяцев.
И так продолжалось до 1922 года. К этому времени Кингисепп сильно сдал: он сильно похудел, его мучили головные боли, он совсем не спал. Когда ему предлагали съездить в Россию и подлечиться, Виктор только отмахивался и, улыбаясь, говорил, что не хочет доставлять своим отсутствием радость эстонской буржуазии. А в кратком письме жене чуть подробнее объяснил свою позицию.
«Разве это могло бы продлить наше счастье, если бы я, как некоторые другие товарищи, вернулся в Советскую Россию?! Это было бы дезертирством. Такова моя партийная этика. Нас с тобой разделяют товарищи, которых скосил белый террор. Их число растет с каждым месяцем, с каждой ночью. Я похоронил все надежды на личное счастье, у меня нет другой страсти, кроме страсти возмездия классовым врагам. Я исполнен личной ненависти к буржуазии. И я живу этой ненавистью, живу для того, чтобы приблизить минуту расплаты».
В это время Виктор жил в маленьком деревянном домике прачки Елизаветы Тельман. Его друг по кличке Мальм, что значит чугун, выгородил между печкой и комнатой крохотную каморку и так замаскировал дверь, что чужой человек ни за что бы не догадался, что в стене есть ход. Отсюда Кингисепп выбирался в город, выступал на митингах и даже принял участие в подготовке первомайской демонстрации. Так как сам Виктор принять в ней участия не мог, его наиболее близкие друзья решили устроить ему сюрприз и провели праздничные колонны, конечно же, с песнями и оркестрами, мимо его дома.
Виктор ликовал и чуть было не выскочил наружу! Он-то не выскочил, а вот Мальм и еще один подпольщик по фамилии Креукс, которые скрывались в соседнем доме, выскочили. Они хотели взглянуть на демонстрацию и тут же скрыться. Но так случилось, что их заметили полицейские. Пришлось бежать. Креукс был порезвее и смог удрать, а Мальма схватили.
Об этом тут же оповестили Кингисеппа, но он был так уверен в своем надежном, как чугун, друге, что покинуть свой схрон отказался. В контрразведке Мальма пытать не стали, а просто предали военно-полевому суду, который приговорил его к смертной казни. Перед расстрелом ему сказали, что если он сообщит, где скрывается Кингисепп, то его помилуют и дадут возможность уехать из страны. И чугунный Мальм сломался.
В ту же ночь усиленный наряд полиции окружил домик Елизаветы Тельман. Когда они ворвались в дом, то обнаружили только перепуганную хозяйку. Опытнейшие шпики перерыли всю квартиру, но никакого Кингисеппа так и не нашли. Помог им все тот же Мальм, который сидел в машине, укутанный женским платком: это сделали для того, чтобы никто не опознал предателя и не свел с ним счеты. Мальм дал точные указания, как найти потайной ход, – и только после этого Виктора схватили.
Судить его решили в тот же день. Перед этим его подвергли пыткам, требуя выдать товарищей, но Кингисепп не произнес ни единого слова.
Точно так же он вел себя и на суде. А когда ему предоставили последнее слово, он гневно бросил в лицо палачам:
– Пусть моя кровь грызет ваши души! И вообще, что тут торговаться? Здесь не продажа лошадей. Я знаю, приговор у вас давно готов. Вы – суд палачей!
Приговор действительно был готов: после десятиминутного совещания Кингисеппа приговорили к расстрелу. Той же ночью закованного в наручники Виктора привезли к озеру Юлемисте. Могила уже была готова. Когда его поставили у края неглубокой ямы и построили расстрельную команду, Кингисепп лишь иронично улыбался. Раздалась команда «Пли!», грянул залп, и Виктор рухнул наземь. По инструкции смерть приговоренного должен зафиксировать полицейский врач, поэтому к Виктору тут же подскочил человек с фонендоскопом, послушал сердце и пискляво закричал:
– Он жив! Он еще жив! Стреляйте в голову! Быстрее! Точно в голову!
От расстрельной команды отделился офицер с пистолетом в руках и всю обойму разрядил в голову Кингисеппа.
Тело тут же закопали, а могилу сравняли с землей. 4 мая 1922 года все газеты напечатали сообщение о расстреле Кингисеппа. Пораженные этой новостью таллинцы не сразу пришли в себя, а потом, как по приказу, затрубили гудки заводов и, потрясая кулаками, народ высыпал на улицы.
Траурные митинги состоялись не только в Таллине, они прошли в Москве, Петрограде, Берлине, Лондоне и даже в Шанхае. Московские власти приняли решение похоронить Кингисеппа у Кремлевской стены, и в связи с этим обратились к правительству Эстонии с просьбой выдать его тело.
Казалось бы, почему это не сделать, почему не отдать тело мертвого врага его московским друзьям? Но эстонские бароны так люто ненавидели Кингисеппа, что продолжали сводить счеты даже с его трупом. Однажды ночью они вскрыли могилу, откопали тело, вывезли на лодке в море, привязали две гири и сбросили в воду. Так могилой Виктора Кингисеппа стало Балтийское море.
А через несколько дней на карте России, недалеко от Петрограда, вместо древнего Ямбурга появился город Кингисепп: так благодарная Россия решила увековечить имя простого эстонского парня, отдавшего ради победы идеалов революции самое дорогое, что есть у человека – свою собственную жизнь.
По большому счету, о человеке с фотоаппаратом следовало бы забыть, его имя предать анафеме и сделать вид, что никакого Якова Юровского в истории России не было. Но в том-то и беда, что Юровские бессмертны: исчезая на какое-то время, они вновь поднимают головы и в соответствии с потребностями кремлевской верхушки размножаются, как грибы-поганки, невозмутимо и хладнокровно проливая реки человеческой крови. Поэтому знать их – надо. А если удастся выкорчевать или затоптать хотя бы одну такую грибницу, можно будет считать, что жизнь прожита не зря. Но еще лучше, если человечество научится предотвращать появление таких чудовищ: поэтому нужно уяснить, как и откуда они берутся.
Яша Юровский родился в многодетной еврейской семье, которая в поисках счастья моталась то с Украины в Сибирь, то из Сибири на Украину, пока не осела в городе Томске. То ли из-за того, что нужно было поднимать на ноги десять братьев и сестер, то ли из-за бездарности, но в школу Яков ходил всего один год, начав подрабатывать то у портного, то у часовщика, то у ювелира.
Ни хорошим портным, ни перворазрядным часовым мастером он так и не стал. А зачем? Зачем из года в год копаться в пружинках, маятниках и шестеренках, постигая секреты устройства часовых механизмов? Чего этим добьешься? Ну, будут тебе носить часы со всего города, и что? Что дальше? Купцом Демидовым не станешь и в Государственную Думу не попадешь. То ли дело – политика! Студенты говорят, что после революции каждый, кто был никем, тот станет всем. Совсем другой коленкор!
Надо прибиваться к студентам-большевикам, ратующим за революцию, решил вчерашний часовщик и начал расклеивать листовки, таскать чемоданы с нелегальной литературой и организовывать забастовки. Само собой разумеется, последовали аресты. Но тогда без них было нельзя, тогда считалось, что если не побывал в тюрьме, то революционер ты неполноценный. А раз за правое дело не пострадал, то и доверие тебе минимальное.
Худо-бедно, но после Октябрьского переворота Яков Юровский стал настолько доверенным человеком, что его приняли в ЧК, а затем отправили в Екатеринбург, назначив начальником охраны печально известного Дома особого назначения, в котором содержалась под арестом царская семья. Ничего особенного этот каменный особняк из себя не представлял: четыре комнаты наверху занимали Романовы, а в полуподвале разместилась прислуга.
Первый раз Юровский появился в доме Ипатьева 26 мая 1918 года, и пришел он туда в качестве… врача: по крайней мере так его воспринял Николай II, о чем свидетельствует запись в его дневнике.
«Погода был та же, снег лежал на крышах. Как все последние дни, В. Н. Деревенько приходил осматривать Алексея. Сегодня его сопровождал черный господин, в котором мы признали врача».
Профессор Деревенько приехал вместе с царской семьей из Тобольска, но ему разрешили жить вне Дома особого назначения и время от времени осматривать больного Алексея. Чтобы произвести чисто чекистскую разведку, то есть проверить караулы, осмотреть входы и выходы и присмотреться к узникам, Юровский вызвал Деревенько и сказал, что в качестве местного врача пойдет с ним к царю, и даже не с ним, а придет чуть раньше. Если же тот проколется и даст знать Николаю, что он не врач, а чекист, ареста профессору не миновать!
Перепуганный профессор был нем как рыба, и, возможно, именно это спасло ему жизнь. Во всяком случае, пули Юровского он избежал. А через год, когда колчаковская контрразведка вела следствие о зверском убийстве царской семьи, профессор Деревенько делился своими впечатлениями о встрече с Юровским.
«Зашедши в комнату, я увидел сидящего у окна субъекта в тужурке, с черной бородой клинчиком, черные усы и волнистые, не особенно длинные, зачесанные назад волосы. Черные глаза, полное скуластое лицо, чистое, без особых примет. Плотного телосложения, широкие плечи. Короткая шея, голос чистый, баритон. Медленный, с большим апломбом, с чувством собственного достоинства.
Осмотревши больного и увидев на ноге наследника опухоль, Юровский предложил мне наложить гипсовую повязку, обнаружив этим знание медицины. Какую роль в деле императорской семьи играл тогда Юровский, никто не знал. Но я ни секунды не сомневался, что он играл очень, очень важную роль».