Несколько позже, уже в Москве, стало ясно, что все эти гарантии ничего не стоят, и, когда понадобилось, о них тут же забыли. Так случилось, что то ли в силу своей молодости, то ли из-за излишней доверчивости, то ли из-за желания доказать лондонскому начальству, что он чего-то стоит, Локкарт ввязался в так называемый заговор трех послов, организованный летом 1918 года. Одни историки уверяют, что никакого заговора французского американского и английского послов не было, и все они стали жертвой организованной чекистами провокации, другие считают, что заговор все же был – ведь не зря же по приговору трибунала двоих дипломатов расстреляли, восемь – на длительные сроки упекли за решетку, а Роберт Локкарт и генеральный консул Франции Гренар оказались на Лубянке.
Пребывание в этом мрачном учреждении оставило в душе Локкарта такой неизгладимый след, что много лет спустя, когда во время Второй мировой войны он стал руководителем политической разведки МИДа Великобритании и ему волей-неволей пришлось вступать в контакты с представителями советских спецслужб, он старался не оставаться с ними наедине. А когда его приглашали побывать в Москве и обещали показать Кремль, Локкарт односложно бросал:
– Я же у вас вне закона. Да и в Кремле я бывал, правда, не в Оружейной палате, а в подвале, из которого уводили на расстрел.
Придя домой, Локкарт достал старые записи, перечитал их и в который раз поблагодарил Всевышнего за то, что он дал ему вторую жизнь.
«30 августа был убит глава петроградской ЧК Урицкий. В тот же вечер молодая еврейка Дора Каплан стреляла в Ленина. Лидер большевиков не был убит, но у него было мало шансов остаться в живых. Я узнал новости через полчаса после происшествия.
Спать лег поздно. В половине четвертого меня разбудил грубый голос, приказывающий немедленно встать. Когда я открыл глаза, то увидел направленное на меня дуло револьвера. Я спросил, что это значит.
„Никаких вопросов!“ – ответил человек с револьвером и приказал одеваться.
Пока я одевался, чекисты начали обыск квартиры, перевернув все вверх дном. Никаких компрометирующих документов они не нашли, но, несмотря на это, меня затолкали в автомобиль и куда-то повезли. Как позже оказалось – на Лубянку. Сначала меня поместили в маленькую квадратную комнату, а потом, в сопровождении охранников, повели по темному коридору. Около какой-то двери остановились и постучали. Раздался замогильный голос: „Войдите“, и меня втолкнули в большую темную комнату, освещенную только лампой на письменном столе.
За столом сидел человек, одетый в черные брюки и белую русскую рубашку. Рядом с блокнотом лежал револьвер. Черные, вьющиеся, длинные, как у поэта, волосы были зачесаны назад над высоким лбом. На левой руке были надеты большие часы. В тусклом свете его лицо выглядело очень бледным. Губы были плотно сжаты.
Когда я вошел в комнату, он устремил на меня пристальный стальной взгляд. Вид его был мрачен и внушал опасения. Это был Петерс.
– Можете идти, – сказал он конвоирам. Затем последовало долгое молчание. Наконец он открыл свой бювар и тем же замогильным голосом произнес бросившие меня в пот слова.
– Очень жаль, что вижу вас здесь. Дело очень серьезное.
– Но я не должен быть здесь! В Москве я нахожусь по приглашению Советского правительства, – стараясь не выдавать волнения, начал я. – Мне были обещаны дипломатические привилегии. Мою личную безопасность гарантировал Ленин. Я требую, чтобы о моем аресте сообщили Чичерину! И Ленину, – добавил я после паузы, надеясь сбить Петерса с толку своим незнанием о покушении.
– Какой же вы, однако! – скрежетнул зубами Петерс и, не закончив фразу, направил на меня свет лампы. – Неужели вам нисколечко не стыдно? Вы же прекрасно знаете, что в Ленина стреляли, что он серьезно ранен, и требуете, чтобы ему сообщили о вашем аресте.
– Ну, хотя бы Чичерину, – поняв, что веду себя по меньшей мере глупо, сгорая со стыда, попросил я.
– Он в курсе, – устало отмахнулся Петерс. – Давайте-ка лучше приступим к делу, – жестко продолжал он. – Вам знакома эта женщина? – спросил он и показал какую-то фотографию.
– Нет.
– Фамилия Каплан вам что-нибудь говорит?
– Первый раз слышу… И вообще, – набравшись мужества, заявил я, – допрашивать меня вы не имеете права, поэтому отвечать на ваши вопросы не буду.
– Будете, Локкарт, еще как будете! Здесь не такие поначалу молчали, а потом признавались в том, что рыли туннель под Ла-Маншем. Вы свой почерк узнать сможете?
– Конечно.
– Тогда прочтите вот эту бумагу. Ну, смелее. Читайте вслух!
Я уже знал, что бумага, которую он показал, написана и подписана мною, но прочитать ее все же пришлось.
– Прошу пропустить через английские линии подателя сего, имеющего сообщить важные сведения генералу Пулю. Локкарт, – промямлил я, понимая, что ловушка захлопнулась.
– И что вы на это скажете?
– Что стал жертвой провокации, – мужественно отбивался я. – Ко мне пришли какие-то латыши, сказали, что хотят попасть в Архангельск, но так как там стоят англичане, в город им не пробиться.
– Ну да. А важные сведения, которые ждет генерал, это всего лишь цены на московских рынках, – недобро усмехнулся Петерс. – Не валяйте дурака, Локкарт, и не принимайте нас за наивных младенцев. Мы уже провели обыски и аресты ваших сподвижников – они разговорчивее вас и рассказали и о планах захвата Кремля, и о свержении советского правительства, и о подготовке покушений на наших вождей. Так что положение ваше серьезно. Очень серьезно! – жестко закончил он. – Спасти вас может только чистосердечное признание и искренне раскаяние. Часовой! – громко крикнул он. – Отведите его в камеру, где сидит Хикс. Пусть эти два англичанина посоветуются и подумают, как вести себя дальше.
Как вскоре выяснилось, эта камера была еще одной ловушкой. В шесть утра в камеру ввели женщину. Она была одета в черное платье. Черные волосы, неподвижно устремленные глаза, обведенные черными кругами. Бесцветное лицо с ясно выраженными еврейскими чертами было непривлекательно. Ей могло быть от 20 до 35 лет. Мы догадались, что это была Каплан. Несомненно, большевики надеялись, что она подаст нам какой-нибудь знак. Ее спокойствие было неестественно. Она подошла к окну и стала глядеть в него, облокотясь подбородком на руку. И так она оставалась без движения, не говоря ни слова, видимо, покорившись судьбе, пока за ней не пришли часовые и не увели ее.
А в девять утра вошел Петерс, сказал, что мы можем отправляться домой и что своим освобождением мы обязаны Чичерину. Но 3 сентября я снова попал в тюрьму, и на это раз – надолго».
На этом записи Локкарта обрываются, и это понятно – ведь целый месяц, пока не стало ясно, что жизнь Ленина вне опасности, жизнь Локкарта висела на волоске. Получив запрет применять к английскому дипломату физические меры воздействия, Петерс пытался сломать его психологически. Сперва на его глазах избили до полусмерти какого-то уголовника, который сидел в его камере. Потом чуть ли не на его глазах расстреляли Щегловитова, Хвостова и Белецкого, которых Локкарт хорошо знал как министров царского правительства. А когда подвальная камера кавалерского корпуса Кремля, в которой держали Белецкого, освободилась, туда незамедлительно перевели Локкарта, тем самым дав понять, какая его ждет участь.
Тем временем следователи собрали такой убийственный материал, что когда с ним ознакомили Локкарта, он понял, что пули ему не избежать. Все началось с того, что чекисты обратили внимание на каких-то то ли нищих, то ли босяков, которые шныряли около английского посольства. Босяк – он есть босяк, что с него возьмешь. Но наметанный глаз одного из наиболее опытных чекистов обратил внимание на выправку и на походку старательно бедно одетых людей: так держатся и так ходят только хорошо вымуштрованные офицеры. А что они делают около посольства? Зачем туда время от времени заходят? Да и вещмешки, которые они оттуда выносят, явно не пустые и заметно оттягивают плечи.
Поняв, что дело тут нечисто, люди с Лубянки решили организовать подставу, а проще говоря, провокацию. Однажды вечером к Локкарту пожаловали два представительных латыша. Одним из них был командир 1-го дивизиона латышской стрелковой бригады Берзин, другим – его адъютант. Берзин не стал ходить вокруг да около, а прямо сказал, что его люди пребыванием в большевистской России недовольны, что хотят домой, что им осточертело сознание того, что на их штыках держится кровавый режим, и если есть люди, которые горят желанием его свергнуть, то латыши не прочь к ним присоединиться.
Странное дело, но Локкарт на эту простодушную наживку клюнул. Он сказал, что такие люди есть, что они готовы бороться, что средства на эту борьбу тоже есть, вот только их силы разрозненны, но если их объединят известные своим мужеством и своей организованностью латышские стрелки, дело пойдет на лад. После того, как из обещанных 5 миллионов рублей Берзин получил на руки чуть больше одного миллиона, заинтересованные стороны приступили к разработке плана восстания. Два латышских полка должны были двинуться в сторону Вологды и помочь английскому десанту. Оставшимся в Москве предписывалось захватить Кремль и арестовать правительство во главе с Лениным. Кроме того, надо было взорвать мосты через Волхов, чтобы отрезать Петроград и организовать там голод.
Когда Берзин выявил всю сеть, когда ему стало известно, где хранится оружие и где живут заговорщики – а в заговор были вовлечены не только бывшие офицеры, но даже студенты, актрисы и журналисты, – к делу приступили чекисты. Так Локкарт оказался на Лубянке, а потом в подвале Кремля. Он прекрасно понимал, что улик против него так много, что если будет суд, то смертного приговора ему не избежать. И только когда в Англии арестовали и посадили в тюрьму Литвинова, когда правительства Англии и Франции прислали в Москву резкие ноты протеста, когда к ним присоединились нейтральные страны, большевики немного остыли. Но решающее слово было за Лениным. Когда ему стало лучше, когда он стал читать газеты и аналитические справки, которые приносили из Совнаркома, он вызвал Дзержинского и не терпящим возра