11 сентября 1941 года «гуманность» была проявлена, и по приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР Мария Спиридонова, которой исполнилось 56 лет, была расстреляна… Расстреляна, но не так, как она воображала. Не было ни «взвода», ни «полутьмы ночи», и уж, конечно, никто не связывал ей руки. Все было гораздо проще и примитивнее: ее вывезли на окраину Медведевского леса, поставили на краю заранее вырытой ямы и какой-то мужик в форме НКВД выстрелил ей в затылок. Им мог быть один из братьев Шигалевых, а если они были заняты, то кто-то из их старательных учеников.
Казалось бы, зачем Спиридонову расстреливать? В разгаре война, немцы на подходе к Москве и Ленинграду, надо рыть окопы, создавать народное ополчение, эвакуировать фабрики и заводы, но чекистам не до этого: они занимаются тем, к чему привыкли, и, вместо того, чтобы стрелять в немцев, стреляют в затылки ни в чем не повинных соотечественников.
Вторая жизнь Фейги Каплан
Трудно сказать, кому это понадобилось, но в 1922-м дело Фейги Каплан было извлечено на белый свет и началось новое расследование обстоятельств покушения на Ленина. При более детальном изучении сохранившихся документов невольно приходишь к выводу, что задачей расследования были не поиски истинных организаторов и исполнителей террористического акта, и тем более не реабилитация Фейги Каплан, а претворение в жизнь завещанного Свердловым постулата, что все это – дело рук правых эсеров. Если бы удалось это доказать, то руководителей эсеров можно было бы объявить вне закона и арестовать, а партию назвать преступной и разогнать.
Подготовительная работа по ликвидации этой партии началась еще в 1921 году. Занимался этим секретный отдел ВЧК во главе с известным в те годы мастером политического сыска Яковом Аграновым. Имея четырехклассное образование, Янкель Шмаевич (это его подлинное имя-отчество) начал с должности уполномоченного Особого отдела ВЧК и дорос до заместителя наркома внутренних дел СССР. В 1938-м, правда, был расстрелян и, что характерно, так и не реабилитирован.
Агранов работал филигранно и довел дело до судебного процесса, который в течение 48 дней проходил в Колонном зале Дома Союзов. В основе обвинений представшим перед судом 34-м руководителям партии лежала брошюра некоего Семенова «Военная и боевая работа партии социалистов-революционеров за 1917–1918 годы».
Григорий Семенов был типичным перебежчиком, а проще говоря, предателем, завербованным большевиками. Будучи руководителем боевой группы партии эсеров, он был арестован чекистами. Понимая, что его могут расстрелять, Семенов не стал особенно упираться, когда ему предложили, оставаясь эсером, работать на ВЧК. Письменных обязательств с него брать не стали, достаточно было его устного заявления, правда, при весьма высокопоставленных свидетелях.
– Мои политические взгляды коренным образом изменились, – сказал он. – Я пришел к признанию необходимости диктатуры пролетариата.
Правила были таковы, что кто-то должен был за него поручиться, иначе говоря, взять на поруки. И, знаете, кто это сделал? Авель Енукидзе, который в те годы был секретарем Президиума ВЦИК. По его же рекомендации через некоторое время Семенова приняли в партию большевиков: само собой разумеется, это было сделано тайно, так как новоиспеченный агент ВЧК официально оставался эсером.
Выполняя задания чекистов, Семенов частенько ездил за границу и там познакомился с набирающим силу писателем и литературоведом Виктором Шкловским. Тот вел дневник, и вот что написал о Семенове.
«Это человек небольшого роста, в гимнастерке и шароварах, но как-то в них не вложенный, со лбом довольно покатым, с очками на небольшом носу. Верхняя губа коротка. Говорит дискантом и рассудительно. Тупой и пригодный для политики человек».
Как раз в эти дни у Агранова созрела идея публичного разоблачения эсеровской партии одним из активнейших, а теперь раскаявшихся ее членов. Семенов получает задание письменно «разоблачить партию социалистов-революционеров перед лицом трудящихся, открыв темные станицы ее жизни, неизвестные ни коммунистам, ни большинству рядовых членов эсеровской партии».
В январе 1922 года рукопись была готова. Ознакомившись с ней, члены Политбюро для пущей важности решили издать ее за границей, а потом переиздать в России. Заместитель председателя ГПУ Иосиф Уншлихт (ВЧК в феврале 1922 года упразднили, переименовав в Государственное политическое управление – ГПУ) не придумал ничего лучшего, как напечатать эту брошюру в своей типографии, указав тираж и место издания в выходных данных.
В принципе, для начала процесса все было готово, но, еще раз обдумав ситуацию, Агранов решил, что одного свидетеля мало, и подключил к этому делу Лидию Коноплеву. Тот же Шкловский описывал ее как «блондинку с розовыми щеками и вологодским говором». Будучи секретарем эсеровской газеты, а потом членом боевой группы, она с 1918 года работала на ЧК. В партию большевиков, как и Семенов, она вступила тайно, а рекомендацию ей дал не кто иной, как Николай Бухарин. Через шестнадцать лет, среди других прегрешений, ему припомнят и это.
Надо ли говорить, что вся боевая работа эсеров, все их задумки и планируемые теракты были заранее известны на Лубянке, и то, что они состоялись, по меньшей мере странно. Уж не с санкции ли руководителей ВЧК они происходили? Вопрос, конечно, дикий. Но как тогда объяснить бездействие чекистов, если Семенов и Коноплева о тех или иных покушениях и взрывах сообщали заранее?! Утверждение о том, что таким образом собирался компромат на партию, чтобы впоследствии организовать судебный процесс, не выдерживает никакой критики – ведь тогда возникает вопрос о жертвах, а они были, причем в самых верхних эшелонах власти.
А что же с покушением на Ленина, которое, по словам Семенова и Коноплевой, было организовано и осуществлено ими, к этому времени лишь формально состоявшими в партии эсеров, а на самом деле правоверными чекистами? Вот как описывал эту акцию Семенов в своей брошюре.
«Охота на Ленина началась с того, что город разбили на четыре части и были назначены четыре исполнителя. В часы, когда идут митинги, районный исполнитель дежурит в условленном месте, на каждом крупном митинге присутствовал кто-нибудь из боевиков. Как только Ленин приезжал на тот или другой митинг, дежуривший на митинге боевик сообщал об этом районному исполнителю, и тот немедленно должен был явиться на митинг для выполнения акта. Среди исполнителей были: Каплан, Коноплева, Федоров и Усов.
В тот день, когда Ленин выступал на заводе Михельсона, туда были посланы Каплан и хороший боевик, старый эсер, рабочий Новиков. Окончив говорить, Ленин направился к выходу. Каплан и Новиков пошли следом. Каплан вышла вместе с Лениным и несколькими сопровождавшими его рабочими. Новиков нарочно споткнулся и застрял в выходной двери, задерживая выходящую публику. На минуту между выходной дверью и автомобилем, к которому направлялся Ленин, образовалось пустое пространство.
Каплан вынула из сумочки револьвер и, выстрелив три раза, тяжело ранила Ленина. Бросилась бежать. Через несколько минут она остановилась и, обернувшись лицом к бегущим за нею, ждала, пока ее арестуют. На Новикова никто не обратил внимания».
Брошюра – брошюрой, но когда на процессе Семенову предоставили слово, он сделал сенсационное признание, заявив, что пули были отравлены ядом кураре.
– Почему же яд не подействовал? – спросил у него председательствующий.
– Видимо, потому, что при высокой температуре он теряет свои свойства.
– Высокая – это какая?
– Ну, градусов сто. Мы, конечно, не измеряли, но до ста градусов пуля разогревается. Или нет?
– Спросим у эксперта. Пригласите профессора Щербачева, – попросил председательствующий.
Когда к барьеру подошел солидный, седобородый профессор, судья начал издалека.
– Вы биолог?
– Да, я биолог.
– Специалист по ядам?
– И по ядам тоже.
– Что это за яд – кураре?
– Это очень сильный яд. При попадании в кровь он оказывает нервно-паралитическое действие.
– Из чего его делают?
– Из чилибухи и других растений семейства логаниевых.
– У нас эта чилибуха растет?
– Ну что вы, – усмехнулся профессор. – Растет она только в Южной Америке. И яд умеют делать только местные туземцы. Они его используют для отравления стрел, и только при охоте на крупных животных.
– А если пропитать ядом пулю?
– Как это – пропитать? Она же свинцовая. Яд в свинец не впитается.
– Ну, как-нибудь намазать… Хоть какое-то количество яда на пулю нанести можно?
– Теоретически, можно. Но ведь яд жидкий, и на пуле его может быть такое минимальное количество, что никакого вреда он причинить не сможет.
– А высокой температуры, скажем, градусов в сто, он боится?
– Чего ему бояться? – снова усмехнулся профессор.
– Я хотел сказать, не теряет ли он при такой температуре свои качества?
– Ни ста, ни двухсот градусов кураре не боится. К тому же, насколько мне известно, пуля до такой температуры не раскаляется. И вообще, гражданин судья, я первый раз слышу, чтобы кто-то начинял пули ядом кураре. Это невозможно. Иначе охотники на слонов, бизонов и носорогов не таскали бы с собой крупнокалиберные ружья, а обходились бы мелкашками.
– Резонное замечание, – уныло процедил судья, а им был Георгий Пятаков, которого после успешного выполнения задания партии назначили заместителем наркома тяжелой промышленности, дали квартиру в престижном доме на улице Грановского, а в 1936-м расстреляли.
Тогда же, на процессе, он обладал такой властью, что любого свидетеля мог превратить в обвиняемого, а обвиняемого либо отпустить домой, либо приговорить к расстрелу. Все это знали, поэтому от одного взгляда, который он бросил на Семенова и соавтора басни с использованием яда Агранова, им стало не по себе.
Так рассыпалась версия следствия о применении эсерами отравленных пуль. Но суд продолжался, и, забыв об одной небылице, Пятаков и его помощники начали исследовать другие. Одним из основных обвиняемых был член ЦК партии эсеров, депутат Учредительного собрания, военный врач Дмитрий Донской. Если бы удалось доказать, что он, член ЦК, встречался с Каплан, и если не поручил ей выполнение теракта, то хотя бы не отговорил ее от преступного намерения, это было бы победой и партию эсеров можно было бы объявить преступной организацией, подлежащей немедленному роспуску.