– Она же ни черта не видела, – добавил Новиков. – И не имела представления, какой он из себя, Ленин-то. А тут еще стемнело. Чтобы она не стала палить в кого-то другого, я показал ей Ленина и ушел со двора завода. Как она стреляла, я не видел, но выстрелы слышал. После этого я сел на извозчика и уехал в Томилино, где меня ждал Семенов. Я ему сказал, что дело сделано, а он почему-то не обрадовался и интересовался только тем, видел ли я, как арестовали Каплан. Я ответил, что видел. Он пожал мне руку и велел отдыхать.
Так что же было главным для чекиста Семенова – смерть Ленина или задержание Каплан, которую следствию можно было представить как активную эсерку? А может быть, одинаково важно и то и другое? Но ведь две-то пули в Ленина попали, и, как мы уже знаем, одна из них, «уклонись на один миллиметр в ту или другую сторону», могла бы Ильича отправить на тот свет.
Выходит, что и Ленина надо было убрать, и партию эсеров разогнать, и красный террор объявить. Но кому все это было нужно? Кому? И зачем?
Как ни много я раскопал неизвестных ранее документов, как ни много привлек ушедших в мир иной свидетелей, есть все же за стальными дверями архивов такие секретные бумаги, которые до сих пор никому не показывают, и они ждут своего часа, чтобы предстать не только перед историками, но, прежде всего, перед следователями, которые смогут дать ответ на поставленные выше вопросы.
Именно с этой целью Генеральная прокуратура России приняла Постановление о возбуждении производства по вновь открывшимся обстоятельствам. Приведу этот документ полностью.
«Прокурор по реабилитации жертв политических репрессий Генеральной прокуратуры Российской Федерации старший советник юстиции Ю. И. Седов, рассмотрев материалы уголовного дел № Н-200 по обвинению Ф. Е. Каплан, установил:
По настоящему делу за покушение на террористический акт в отношении Председателя Совета Народных Комиссаров В. И. Ульянова (Ленина) привлечена к ответственности и в последующем расстреляна Ф. Е. Каплан (Ройдман).
Из материалов дела усматривается, что следствие проведено поверхностно. Не были проведены судебно-медицинская и баллистическая экспертизы; не допрошены свидетели и потерпевшие; не произведены другие следственные действия, необходимые для полного, всестороннего и объективного расследования обстоятельств совершения преступления.
На основании изложенного, руководствуясь ст. ст. 384 и 386 УПК РСФСР, постановил:
Возбудить производство по вновь открывшимся обстоятельствам».
Что ж, как говорится, флаг вам в руки, господа прокуроры! Мы же будем ждать, когда прольется свет на одну из самых непроницаемых, запретных, темных и зловещих тайн горемычной, умытой кровью России.
Пощечина Лубянке от русского бандита
«Черт с тобой, что ты Левин»
Одна буква! Всего одна буква «в» вместо буквы «н». Но если бы Ильич произнес ее более четко, а бандит не был туговат на ухо, судьба революции, страны да и всей истории как таковой могла быть совсем иной. Если бы Ленин был убит, то Сталин, Троцкий и Зиновьев наверняка бы перессорились и перестреляли друг друга. Деникин и Колчак вошли бы в Москву, Юденич – в Петроград, и Россия пошла бы другим путем.
Вот он, истинный парадокс истории: судьба России находилась в руках отпетого бандита. Но – недолго. Он свой шанс упустил и заплатил за это своей жизнью.
А все началось с того, что у Надежды Константиновны Крупской обострилась тяжелая форма базедовой болезни. Ильич заметно помрачнел, стал грустным и понурым. Первым на это обратил внимание Бонч-Бруевич. Он заметил, что Ленин часами сидит над одной и той же бумагой, как будто ее изучая, а на самом деле не видя ни одной буквы. Он не пил свой любимый чай, почти ничего не ел, перестал следить за своей внешностью, запустил бороду и не подравнивал усы.
Ленин любил и умел красиво завязывать галстуки, следил за тем, чтобы воротничок был чистым и свежим, а тут вдруг стал появляться с какой-то селедкой вместо галстука, не говоря уже о воротничке, при взгляде на который хотелось отвести глаза.
– Что с вами? – преодолевая чувство неловкости, на правах не столько ближайшего сотрудника, сколько старого товарища спросил Владимир Дмитриевич. – Вы не больны? Не дает ли себя знать пуля, которую отказались извлекать врачи?
– Да ну ее к черту, эту пулю, – отмахнулся Ленин. – Если бы дело было в ней, а значит, во мне, я бы терпел. А тут! – едва не всхлипнул он. – Самое ужасное, что я ничем не могу помочь! – стукнул он кулаком по столу. – Нет ничего хуже, чем видеть, как страдает близкий человек, а ты – дурак дураком, только вздыхаешь да просишь, поелику возможно, держать себя в руках. Надя плоха, – пряча повлажневшие глаза, вздохнул он. – Ей все хуже и хуже, – печально сказал он и отвернулся к стене.
– А что говорят врачи?
– Что они могут сказать?! Необходим длительный отдых и квалифицированное лечение, желательно за границей. Надо же, за границей! – возмущенно вскинул он руки. – За какой границей? Они хоть на карту смотрели? С юга – Деникин, с востока – Колчак, с севера – Юденич, с запада – Петлюра… М-да-а, прижали нас основательно, – подбежал он к карте и начал переставлять флажки.
– И все же Надежде Константиновне необходим отдых, – решился поддержать врачей Бонч-Бруевич. – Лекарства – лекарствами, что сможем – достанем. А вот отдых не заменить ничем. К морю бы ее или в горы, – сочувственно вздохнул он, – но туда не пробиться. А что если организовать что-то вроде санатория где-нибудь в Подмосковье?
– О чем вы говорите? Какой санаторий? – досадливо отмахнулся Ленин. – Ни о каком отдыхе она и слышать не хочет. Я пытался уговорить ее просто прогуляться в каком-нибудь парке, вроде Нескучного сада или Сокольников, так она обозвала меня моционистом – слово-то какое придумала, – дескать, делать тебе нечего, не знаешь, чем себя занять, кроме как моционом на свежем воздухе.
– А что! – встрепенулся Бонч-Бруевич. – Хорошая идея!
– Какая идея? О чем вы?
– О Сокольниках. И близко, и место хорошее, и администрация там надежная. Я вот о чем, – торопливо продолжал он. – В Сокольниках есть так называемая лесная школа: детишки там и учатся, и живут. Столовая есть, спальни теплые, охрану организуем. Там даже есть телефон! – в качестве последнего довода воскликнул он. – Всегда можно позвонить и справиться о самочувствии Надежды Константиновны.
– Да? – начал сдаваться Ильич. – Это действительно близко?
– Полчаса на машине. Навещать можно хоть каждый день.
– А что, – азартно потер руки Ленин. – И близко, и телефон, и свежий воздух. Он там взаправду свежий? – придирчиво уточнил он. – Ни заводов, ни фабрик поблизости нет?
– Какие заводы? Помилуйте, Владимир Ильич, там же лесопарковая зона. Трамвай, правда, поблизости ходит, но от него никакого вреда.
– Да? Ко всем прочим удобствам еще и трамвай? Считайте, что трамваем вы меня доконали, – заметно повеселел Ильич. – Теперь дело за малым: идите и уговорите Надежду Константиновну.
– Я? – чуть не уронил очки Бонч-Бруевич. – Почему я? Я не смогу.
– Но меня же вы уговорили, – плутовато улыбнулся Ленин.
– Нет, Владимир Ильич. Нет, нет и нет, – замахал руками Бонч-Бруевич. – Женщин я уговаривать не умею.
– Так уж и не умеете? – лукаво прищурился Ильич. – А как же?
– Прошу вас не продолжать, – густо покраснел многолетний товарищ Ленина.
– Хорошо, Владимир Дмитриевич. Хорошо, – резко изменил тему Ленин. – Давайте сделаем так: я попробую поговорить с Надеждой Константиновной, а вы поезжайте на разведку. Загляните по какому-нибудь поводу в эту школу, хорошенько все посмотрите, разузнайте, что и как, поинтересуйтесь, как там организовано питание, есть ли врач или хотя бы медсестра, каковы условия проживания, достаточно ли дров и все такое прочее. Но никому ни слова, почему вы этим интересуетесь! Вы поняли? Никому! Директор там человек надежный?
– Вполне. Фанни Лазаревну я знаю много лет.
– Так вот ни одна живая душа, кроме нее, не должна знать о нашем плане. И еще! – хлопнул он себя по лбу. – Дороги. Тщательно разведайте дороги, которые ведут к этой школе. Это на тот случай, чтобы в случае необходимости мы могли по одной дороге приехать, а по другой уехать.
– Понял, Владимир Ильич. Все понял. Сейчас же и поеду, – поднялся Бонч-Бруевич.
– Очень хорошо. Когда вернетесь, тотчас же ко мне, – поднялся и Ленин. – А я тем временем попробую поговорить с Надеждой Константиновной.
Не зря, ох, не зря Владимир Ильич просил обратить особое внимание на дороги: дело в том, что их просто не было. Зима тогда выдалась снежная, и снег ни с дорог, ни с тротуаров не счищали. С крыш свисали огромные сосульки, и время от времени они с грохотом обрушивались на тротуары. Люди шарахались на проезжую часть и увязали в высоченных сугробах.
Еще хуже приходилось автомобилям – пробиться через эти сугробы не было никакой возможности, поэтому водители старались попасть на трамвайные пути, которые тщательно расчищались. По этим же путям шествовали и пешеходы. Если же учесть, что улицы совсем не освещались, трамваи носились, как грохочущие метеоры, а редкие автомобили, не имея возможности затормозить на рельсах, с визгом и ревом мчались до ближайшего сугроба, то нетрудно представить, что творилось на тогдашних московских улицах.
Худо-бедно, но до Сокольников Бонч-Бруевич добрался, разыскал лесную школу, провел приватную беседу с директрисой, осмотрел маленькую комнатку на втором этаже, которую выделили Крупской, и, еще раз наказав Фанни Лазаревне никому не говорить ни слова, пустился в обратный путь.
– Ну что? – нетерпеливо привстал Ленин, когда запаренный Бонч-Бруевич вошел в его кабинет. – Как там школа, как дороги, как дрова?
– Школа на месте, дров достаточно, комнатку я подобрал, с питанием проблем не будет – так что можно ехать, – устало улыбнулся Бонч-Бруевич.
– А дороги? Судя по тому, что вы сделали вид, будто не расслышали вопроса о дорогах, с ними есть проблемы? – прищурился Ильич.