— Он… он… — Она запнулась, почувствовав, что опять находится на грани истерики. — Он взрастил в тебе демона? — спросила она, и голос ее был полон ярости и отвращения.
Язад склонил голову набок и приподнял тяжелые белые брови.
— Что? Нет, моя дорогая. Ты не поняла. Михай был тем демоном. Он вырастил себя во мне.
— Что? — Мэб растерянно смотрела на него. Она покачала головой. — Нет, Язад. Все не так. В меня вселялись Друджи. — Она вздрогнула. — Сотни раз! Но мой глаз никогда не менял цвет. Как и глаза Аркадия, когда вселялись в него. Это что‑то другое.
Язад кивнул. Он был терпелив.
— Именно. Это что‑то другое. Нечто волшебное. Это хатра.
Глава одиннадцатая
Хатра
В Обители шпионов Михай нежно смахнул четырнадцатилетнюю пыль с волос Королевы и ее гладких щек. Он слегка подул на ее ресницы, чтобы смахнуть паутину, которая с них свисала. Ее сухие пустые глаза даже не моргнули.
Он повернулся к Эсме, которая все еще смотрела на Королеву.
— Мне кажется, будто я уже видела ее, — прошептала она. Девушка перевела взгляд на Михая и добавила: — И тебя тоже. Но это не так. Я что‑то помню, но это не мои воспоминания. Я знаю, что они принадлежат не мне.
— Эсме, что ты помнишь? — спросил Михай.
— Что? Я не знаю… — Она бросила взгляд на губы Михая, покраснела и отвернулась.
Он заметил это и улыбнулся.
— Ты помнишь, как я целовал тебя, — произнес он негромко.
— Я никогда ни с кем не целовалась! — резко возразила девушка.
— И все же ты это помнишь, не так ли? — Он сделал шаг в ее сторону. Годы ожидания не прошли даром. Он был внутренне весь напряжен, сжат как пружина. Ему ужасно хотелось прошептать нужные слова и обернуться волком, и умчаться так быстро и далеко, чтобы напряжение наконец отпустило истерзанные мышцы. Ему хотелось выть. Но больше всего на свете ему хотелось услышать об этом воспоминании из уст Эсме. — Расскажи, — настаивал он.
Ее глаза затуманились, словно она погрузилась в водоворот того воспоминания. Михай поддался вперед, жадно вслушиваясь.
— Ты полез в воду, чтобы узнать, как вода. Твои волосы вымокли. Стояла зима, голубые льдины плыли по течению, подобно корабликам. Все таяло. Ты это слышал. На горах трещал лед и снега сходили селью. Однако вокруг было по‑прежнему белым‑бело, но это ненадолго. Было холодно. Но твои губы… твои губы были теплыми. — Взгляд Эсме тут же сфокусировался, и она в смятении нахмурилась. Она покачала головой. — Это не я, — осторожно произнесла она, сделав шаг назад от него.
— Нет, Эсме, это была не ты.
— Тогда почему?.. Что со мной происходит? — Ее юное лицо перекосило от страха, и она заскулила, как маленькое животное. — Я помню и другие вещи, — прошептала она. — Ужасные вещи.
Михай постарался успокоить ее.
— Эсме, будет лучше, если ты постараешься мыслить ясно. Послушай меня. Подумай о длинном коридоре со множеством дверей по обе стороны. Я хочу, чтобы ты оставила все двери открытыми. Хорошо? Просто думай о коридоре с открытыми дверями и если ты сможешь держать в голове эту картину, то будет не очень больно.
— Но все равно будет больно? — тихо спросила Эсме.
— Не очень, моя прелестная жемчужина, — пробормотал он. — Только самую малость. — Он солгал. Будет больно. Как если бы вас изнутри разрывали на части. Он сожалел об этом, но не знал другого пути.
Это был единственный выход. Он обнаружил его случайно давным‑давно.
Михай пришел из цитадели Друджей под названием Герезаян в горах Тянь‑Шаня. То был мир сугробов и льда, бесконечных еловых лесов, ледяных озер в древних скалах. Мир волчьей песни и ветра. Кыргызские кочевники называли эту землю «горами духов» и держали свои юрты и коз на нижних склонах, подальше от Друджей, которые населяли высокогорье. Не то чтобы это как‑то спасало их.
Жизнь в Герезаяне застыла в оцепенении жестокости. Время стекало каплями с кончиков сосулек, и племя Михая делало все, чтобы облегчить уныние их нескончаемых дней. Они охотились, как им заблагорассудится, оборачиваясь волками, орлами или снежными барсами. Они шпионили за людьми, когда удавалось найти их, вселялись в них, хотя это редко приносило пользу. Мало удовольствия было во владении тела одинокого пастуха или одутловатой тётки, которая изъяснялась на языке больше напоминающий хрюканье свиньи и воняла прогорклым жиром. Когда они обнаружили, что человеческие дети бродят в одиночку, то забрали их к себе в холодные пещеры и оставили там. Они пытались рассмешить их, но дети были тупыми и плаксивыми, и такое развлечение быстро становилось утомительным.
Редко, раз в несколько десятилетий, уныние разбавлялось визитом Королевы. Мазишта, так ее называли величайшие из них. Она приезжала на санях в тесном круге волков. И всякий раз, когда она появлялась все племя падало ниц. Беспрекословно. На периферии своих туманных воспоминаний они знали, что происходило с теми, кто не повиновался. До тех пор, пока волны забвения не подкрались настолько близко, чтобы поглотить тот ужасный день. И они были непоколебимы в своем поклонении, но не могли этим довольствоваться.
Между племенами не было любви. Несомненно, все Дружи были когда‑то единым народом, но долгая изоляция превратила их в соперников. Никто из отдаленных племен не рад был приезду Королевы, никому не хотелось испытывать на себе ее силу, ее власти над ними. Накстуру Герезаяна, включая Михая, и Накстуру Тэджбела кружили друг против друга, как враждующие стаи волков, их кровожадность сдерживалась только благодаря несгибаемой воле их Королевы. Если бы ее там не было, они бы разорвали друг друга на части. Как бы то ни было, ряды Друджей только и ждали того дня, когда ее сила ослабнет, и они смогут унизить ее — и ее стаю — как она унижала их.
Тем не менее, как бы сильно они ни возмущались ее доминированием, ее визиты и грубый пульс силы действительно напоминали им, как их собственная сила канула в небытие. На какое‑то время ее визиты оживляло их, но пробуждение после ее ухода длилось недолго. Казалось, что нет спасения от запустения жизни.
Михай верил, что когда‑то все было иначе. В конце концов кто‑то ведь вырезал магические символы на скальных поверхностях Герезаяна, а кто‑то написал книги, и таявший снег размыл буквы на их странице. Его разум жаждал знать, что они могли поведать, но слова перестали быть разборчивыми. И он не верил, что их написали какие‑то позабытые предки предков — их не было. Были только они сами, их собственные бесконечные жизни, простирающиеся от потерянного начала до непостижимого конца. Он сам мог бы написать эти книги, но не помнил об этом.
Он не мог вспомнить ничего, кроме ритма, однообразия. Когда он попытался вспомнить прошлое, его разум затерялся в тумане.
В день, когда он покинул Герезаян, у него не было никакой цели. Он просто ушел, куда глаза глядят. Вспоминая прошлое, он понял, что, должно быть, какая‑то его часть не собиралась возвращаться, иначе он бы воспользовался своей цитрой, обернулся орлом и полетел, или преодолевал снег широкими мазками волчьего прыжка, зная, что по возвращению кто‑то шепнет ему нужные слова и он вновь обернется человеком. Но он не стал менять облик. Он продолжал оставаться в человеческом обличье, с какими трудностями это не было бы сопряжено и неуклонно спускался с гор, ведомый огнями очагов черных юрт кочевников. Он не повернул назад. Он так и не вернулся в Герезаян и не обернулся какой бы то ни было цитрой.
Это было сотни лет назад.
Он проникал в мир людей, проходя мимо ферм и попадая в зловонные города, в которых горожане не знали, что его нужно было бояться. Он двигался среди них как призрак, останавливая свой выбор на тех, кто привлекали его блеском радужек своих глаз. Их глаза манили будто порталы в другой мир. Человеческие глаза были как окна, оставленные открытыми в бурю. Ему ничего не стоило проникнуть через них и завладеть телом. Он побывал и в мужчинах и в женщинах, танцевал их ногами, вкушал пищу их ртами, и дрался их кулаками. Он зарывался в стога сена, прижимался телом к другому телу, совершая движения взад‑вперед неотрывно глядя в глаза перед собой, освещенные луной.
Это было, все это, вместе взятое, довольно любопытно. Капиллярная сеть их крови окутывала его как кокон и это пробудило в нем нечто, похожие на воспоминание. Но память затерялась где‑то в тумане. Она пританцовывала, дразнила его, но никогда не приближалась достаточно близко, чтобы он мог схватить ее.
Но он продолжал делать то, что делал, потому что ему больше нечем было заняться. Он научился покидать свое тело и охотиться на расстоянии, как невидимый анимус*, ищущий хозяина, пока его неподвижное тело ждет возвращения хозяина где‑то в безопасности. Он примерял на себя военачальников, священников и служанок. Он слышал запах Черной Смерти и отпинывал тела со своего пути смоляным сапогом. Он стрелял из аркебузы** в битве при Павии и застрелил лошадь французского короля, пока тот восседал на ней. Он поднял мятеж на корабле рабов. Он смешивал пигменты для Флорентийского мастера и наносил на холст кармин из раздавленных жуков кончиком соболиной кисти.
Он узнал, что разжигает пламя в человеческих сердцах, как прикосновение губ двух влюбленных может помочь им попасть в нишу между мгновениями, чтобы время над ними не властвовало. Он узнал, что поцелуй может еще приблизить его к почти‑воспоминанию, чем что‑либо еще, и все же недостаточно близко, чтобы он мог его поймать. Это было сладко, горько и невыносимо.
Он нарушил табу Друджей, все, кроме одного. Он никогда не уничтожал человеческую душу, даже в те дни, когда еще не понимал, что это такое, и теперь ему стало от этого легче. Он проигнорировал табу о вторжении в детей, однако он использовал их едва‑едва, и он вторгся как‑то раз в старуху, всего раз и понял, что на это табу была очень веская причина. Ее душа не отошла в сторону, она не уступила, была напориста и тверда в своем решение, оставила всего ничего для его анимуса. И он тогда не на шутку испугался получится ли сбежать. После того, как он высвободился из оков ее души, старуха плюнула на землю, продемонстрировав всю силу с